Считаете ли вы искусством пиксель-арт? Лично я – да. Пиксель-арт развился из ограничений, связанных с памятью компьютера, но остался как раздел искусства и долгое время после того, как эти ограничения пропали. И даже больше – порой пиксель-артовые произведения только маскируются под, скажем, картинки из игр с 256 цветами, а на самом деле используют всю палитру. Но кто мог подумать, что вот что-то такое станет искусством? Для этого нужно было бы представить всю эволюцию компьютерной техники, затем – ностальгию поколения, выросшего на этих играх, по прошедшим временам и, наконец, переосмысление в качестве отдельного жанра компьютерных игр в частности и изобразительного искусства вообще.
А ведь это лишь одна малая фасеточка всего разнообразия. Подобно науке и технике, искусство развивается во многих, совершенно непредсказуемых направлениях. Сейчас не эпоха возрождения, когда, помимо и вместе с необходимостью угодить заказчику, у него была некая условная цель – достичь максимальной правдоподобности. Этой правдоподобности достигли уже к XV–XVI веку, и с тех пор начались эксперименты по тому, что и как можно опустить, чтобы заострить внимание на другом. К XX веку мы имели уже и гиперреализм, и импрессионизм, и кубизм, и примитивизм, и дадаизм. В общем, казалось бы, люди испробовали все экстремумы, но изобразительное искусство, как искусство переосмысления реальности, подхватывает и трансформирует все без исключения явления мира.
Не будучи специалистом, я рискну-таки предположить, что сейчас, когда виртуальная реальность, пусть и с задержкой лет эдак в двадцать пять, наконец становится все более доступной простым смертным, могут появиться работы, так или иначе неожиданным образом ее использующие. Но виртуальная реальность – это тоже лишь холст.
Как раннее знакомство детей с информационными технологиями (интернет, соцсети, смартфоны) повлияет на будущее общества?
Сложно предсказать весь спектр ожидающих нас перемен, но я бы сделала ставку на две вещи.
Во-первых, будущее поколение будет создавать качественно другие цифровые продукты, причем не столько благодаря развитию технологий, сколько благодаря иному к ним отношению. Виртуальная реальность строилась у нас на глазах, и мы не всегда можем принять ее как часть жизни. Для детей, знакомых с гаджетами с ранних лет, нет понятия виртуальности, для них все становится частью реального мира. Это позволит им придумать более удобные и естественные способы взаимодействия с гаджетами, увидеть новые сферы применения существующих технологий. Они окончательно разрушат границу между материальным и цифровым.
Во-вторых, будущее поколение будет иначе относиться к информации. Нам в наследство от аналогового мира досталось восприятие информации как абсолютной ценности: «знаешь N – молодец, не знаешь N – все с тобой ясно». В мире, где информация доступна любому, кто ее ищет, ценным станет не знание, а умение анализировать информацию, отбрасывать лишнее, быстро схватывать суть. Это может понизить ценность классического высшего образования, изменить приоритеты работодателей при найме сотрудников.
Как Facebook изменяет наше представление о чтении и письме?
Facebook, а шире социальные сети вообще, изменили привычное соотношение между чтением и письмом, сложившееся за последние несколько веков. Если раньше все образованные люди читали, но почти никто не обязан был писать (кроме тех, кто занимался этим профессионально, и графоманов), если раньше, соответственно, школа готовила образованных читателей и ценителей литературы, но никак не писателей, то сейчас все меняется.
В эпоху социальных медиа люди пишут как никогда много в истории человечества. Баланс между чтением и письмом восстановлен: мы теперь читаем, чтобы писать, и пишем, чтобы читать (комментарии под написанным). Письмо стало повседневной практикой для сотен миллионов людей: такого раньше просто никогда не было в культуре, и никто толком пока не понял, что с этим делать и как оценивать. Мы по традиции считаем, что быть писателем – значит писать книги, но на самом деле пора как минимум ввести еще один термин, everyday writer – повседневный писатель.
Это фундаментальное изменение вызывает целый шлейф других явлений. Например, общение в социальных сетях как текст в реальном времени становится смесью устной речи и книжной культуры – это как если бы Сократ наконец начал писать книги или, наоборот, тексты превратились в живой диалог. Повседневные писатели получают свою порцию славы в виде лайков и немедленно становятся известными, если им удалось написать о том, что волнует в данный момент других повседневных писателей. И наконец, фигура читателя и писателя сливаются вместе: мне вообще-то кажется, что письменность и культура в этот момент возвращаются домой.
В чем заключается философия современного искусства?
Философия современного искусства включает в себя большое число источников: это и феноменология, и герменевтика, и критическая теория, и постмодерная критика культуры, и различные виды новой метафизики, и философия языка и сознания. Но общим знаменателем для столь различных философских программ становится представление о жизненном мире или о мире явлений как источнике творчества. Искусство существует не как интерпретация или отражение мира, но как момент, в котором мир или смысл сбываются. Творчество выступает не как качество или интерес субъекта, но ключевое проявление мира или бытия, в котором существуют и субъект, и объект. Так как природа уже имеет сама возможность проявиться или выразить себя, то искусство понимается как нечто сверхпроявленное, сверхпатетическое, преодолевающее себя. Искусство отличается тогда от мышления только своим моментальным характером, тем, что оно уже есть в бытии как бытие. Для описания этих эффектов искусства может использоваться аппарат психоанализа, психотерапии, перформативной теории, а также старой метафизики или мистики.
Возможно ли появление в XXI веке новых идеологий или же уже сейчас есть новые идеологии, которые ждут своей реализации?
«Закат идеологий, возрождение идей», – так более полувека назад известный французский политический мыслитель Раймон Арон охарактеризовал идейную конфигурацию в разделенном на два враждующих блока мира, наступившую после смерти Сталина. Сходную картину можно было наблюдать несколько десятилетий тому назад, когда многие из нас стали свидетелями масштабных перемен, кардинально преобразивших политическую карту Европы. С крушением «реального социализма» в странах Восточной и Центральной Европы и распадом СССР ушла в прошлое марксистско-ленинская идеология, ссылками на которую правящие коммунистические партии утверждали свое право определять судьбы подвластных им стран и народов. В ту пору крушение коммунизма – этой модернистской идеологии западного происхождения – расценивалось как доказательство победы западных либеральных ценностей. Многим даже пригрезилось скорое завершение хода истории и объединение всех людей в одну универсальную республику человечества, основанную на либерально-рыночных принципах. Однако история в очередной раз безжалостно посрамила эти самонадеянные упования. Надежды либералов на то, что глобальный свободный рынок сам по себе сможет расставить все точки над «i» и сделать реализуемой в будущем единую космополитическую цивилизацию, рассеялись, как дым, после 11 сентября 2001 года и мирового кризиса 2008–2011 годов. Неолиберальная рыночная ортодоксия оказалась не менее далекой от понимания реального хода дел в современном мире, нежели ортодоксия коммунистическая. По большому счету в этом не было ничего неожиданного или экстраординарного – просто многие тогдашние властители дум плохо усвоили уроки, преподнесенные нам историей в XX веке. На его заре либералы рассчитывали на унифицирующую и нивелирующую динамику мирового рынка, а социалисты – на интернациональную солидарность мирового пролетариата как на те главные силы, которые позволят преодолеть все партикулярные различия, прежде всего национальные и религиозные. Однако обе эти ставки, как либеральная, так и марксистская, были биты в ходе «краткого» (1917–1991), если рассматривать его в качестве политического эпизода, но богатого на войны, революции и конфликты XX века.
На смену им пришел национализм, многократно отпетый и похороненный как либералами, так и социалистами на протяжении XIX и XX веков, но всегда возрождавшийся, как феникс из пепла или как черт из табакерки – это как кому угодно, – в самых разных формах и обличьях, не всегда самых приятных и радующих глаз. Так произошло и на этот раз. Тем самым еще раз была продемонстрирована непреложность наций как фундаментальной политической силы современности и национального государства как главного структурного компонента современной политики, прежде всего, конечно же, в европейском контексте.
Еще одно событие того же ряда – возрождение религии, которая не только становится средоточием чаяний и надежд миллионов людей по всему миру, но и властно вторгается в сферу политики, превращаясь в орудие массовой политической мобилизации. За примерами можно далеко не ходить: тут и радикальный ислам с его претензиями на создание всемирного халифата, и фундаментальные христианские движения в США, и попытки политической инструментализации различных версий православия в государствах, возникших на развалинах СССР.
Наконец, не стоит сбрасывать со счетов и такие явления идеологического характера, которые в социально-научном знании XX века получили название «светских религий». Несмотря на то что большинство из них – речь идет прежде всего о фашизме, национал-социализме и коммунизме, – в том же веке утратили свой мобилизующий потенциал и стали достоянием истории, некоторым из них, по всей видимости, суждено большое будущее, в том числе и в виде стратегических ставок в идущей в современном мире борьбе за передел сфер влияния. В данном случае нелишним будет упомянуть о том, что при всех ее претензиях на светский характер и показном безразличии к вопросам религиозной веры западная либеральная современность, как справедливо подсказывает нам ведущий современный социальный теоретик Чарльз Тэйлор, обладает своей собственной религией, точнее «светской религ