Если в финале Второй мировой войны победители не уяснили, что человеческая жизнь – та самая ценность, которую следует отстаивать любой ценой (любой – значит любой), получается, все было более-менее зря. Ну то есть сколько-то щупалец у гидры отрубили, но сама гидра осталась жива. И процветает по сей день.
Короче. Нельзя было отдавать советских пленных на родину, где их ожидало продолжение банкета. Надо было добиться международного контроля над восточноевропейскими странами, чтобы не допустить там строительство филиалов так называемого социалистического, а на самом деле к социализму отношения не имеющего чистилища. Нельзя было приговаривать фашистских преступников к смертной казни, потому что смертная казнь – это такое специфическое действие, умножающее зло даже в тех случаях, когда формально она справедлива. И кстати, нельзя было так гнусно поступать с тетками всех стран, которые вынесли на своих плечах тыловую экономику воюющих государств, после чего их попытались (не совсем безуспешно) снова лишить статуса полноценных людей ради освобождения рабочих мест для вернувшихся с фронта мужчин. Европейские женщины из этой ямы в конечном итоге выбрались, но не повсеместно, вернее неравномерно и с усилиями, заслуживающими лучшего применения. На фоне остальных ошибок эта может показаться не самой фатальной, тем не менее обязательному исправлению подлежит и она, поскольку отодвинула социальный (не технический) прогресс на полстолетия назад.
И новый благополучный мир, выросший на фундаменте этого не побежденного, а просто ловко замаскировавшегося зла, получился очень условно благополучный. Потому что редкие ростки подлинного гуманизма, конечно, проросли, никуда не делись. Но их недостаточно, чтобы уровень развития так называемого цивилизованного человечества (массовый, а не отдельных заслуживающих уважения индивидов) соответствовал уровню нынешних технологий. Он и не соответствует. Среднестатистический умеренно благополучный обыватель, всегда озирающийся по сторонам в поисках подходящего объекта для травли: кого сейчас ненавидим? Толстых? Курильщиков? Владельцев автомобилей? Арабов? Или разнообразия ради наконец-то белых гетеросексуальных мужчин? – не дорос не только до своего седьмого айфона, но даже до удобного унитаза, установленного в отапливаемом помещении. Пока гуманизм не станет для нас естественным принципом существования, нам место в пещере. То есть вот лично мне уже все-таки нет, но за компанию – да.
А (теоретически) мы вполне могли бы сами от себя не отстать. Или хотя бы отстать не настолько фатально.
Через сколько лет уклад общества кардинально изменится? Например, все откажутся от браков и моногамии?
Все зависит от того, что считать обществом. Если Америку и Европу, то лет 70–100. Потому что если мы оглянемся на историю, то увидим, что те же, например, суфражистки добились своих целей спустя примерно 70 лет. Поэтому в западном мире это все изменится лет через 70, поскольку уже сейчас мы видим первых людей, понимающих, что брак – это бесполезный в современном обществе атавизм времен первобытного человека, когда людям нужно было всегда быть вместе, чтобы выжить, и первых трансгуманистов. А если брать общепланетарную выборку, то очень нескоро, через несколько веков, а то и тысячелетий. Просто потому, что если взглянуть на статистику, то большинство людей живут в Азии, Африке и Южной Америки и живут очень плохо, конечно чуть лучше, чем жили прошлое тысячелетие, но несильно.
Будут ли в будущем тюрьмы?
В будущем, скорее всего, изменятся границы между «тюрьмой» и «не тюрьмой», и называть ли то, что будет, «тюрьмами» – над этим нашим потомкам придется подумать.
Сначала оговорка, что про «тюрьму» сейчас говорят в двух разных значениях: место для подследственных и место для признанных виновными в преступлении, и я буду иметь в виду для простоты только второе.
Современные тюрьмы (колонии, исправительные дома и так далее) составлены из следующих компонентов: нарушители закона, признанные виновными; они помечаются (не всегда, но часто) особым знаком и/или одеждой особого типа; нарушителей помещают в особое изолированное пространство; за нарушителями присматривают, их перемещения и действия отслеживаются специальными людьми (надзирателями) и/или техникой; к нарушителю применяют техники перевоспитания: трудом, распорядком дня, лекциями, одиночеством.
Первое (нарушители законов) – будем считать, что неизбежно. Само понятие нормы предполагает, что кто-то может его нарушить. Отменить нарушения и нарушителей можно только вместе со свободой воли, и это будет уже «не наше» будущее, не человеческое. Второе-третье, метки и техники контроля, совершенствуются буквально у нас на глазах. Чипы и электронные карты со своей значимой информацией о человеке уже сейчас на одну часть состоявшаяся реальность, на другую – обычный элемент фильмов-антиутопий. Четвертое-пятое, изолированное пространство и техники перевоспитания: здесь изменения могут быть значительными.
Техники перевоспитания – компонент самый недавний, используется в тюремной практике порядка двух столетий. Примерно в одно время с ним появляются школы и больницы современного типа.
В будущем, можно представить, такие техники станут более разнообразными, значительная их часть будет «нетюремной» по месту, где их применяют к нарушителям. По содержанию этих техник разница между «тюремными» и «нетюремными» (школьными, спортивными, практиками психотерапии, личностного роста и др.) уже сейчас неочевидная, много сходных деталей.
Изоляция уже в XX веке «дала трещину» для других принудительных заведений – психиатрических больниц и армии. Гуманизация наказания, альтернативы лишению свободы – это уже сейчас популярная тема, которая, скорее всего, будет развиваться и дальше. Можно представить в самых общих чертах, что будет происходить с изоляцией нарушителей: с одной стороны, видимо, расширится свобода передвижения при усилении дистанционного контроля с помощью техники. Такой же дистанционный контроль (в том числе горизонтальный, взаимный) будет усиливаться, скорее всего, и для свободных граждан. Это значит, что граница между свободными и осужденными будет не такой очевидной (но, конечно, все равно ее как-то определят).
С другой – набор специальных пространств со специальными техниками перевоспитания тоже, видимо, станет более обширным и более дробным, чем сейчас. Появятся формы, которые мы с нашим нынешним языком затруднимся назвать, на что это больше похоже – на тюрьму, тренажерный зал, изолятор, летний лагерь, поликлинику, комнату отдыха на работе или что-то еще. Как это назвать, «тюрьмой» или как-то еще, наши потомки, надеюсь, решат.
Какую музыку будут слушать наши потомки через 100 лет?
Я полагаю, что через сто лет музыка не будет принципиально отличаться от нынешней по ряду причин: всю возможную деконструкцию музыкального материала проделал двадцатый век, от Шенберга до Булеза, Ксенакиса и Штокхаузена, поставив под сомнение все принципы иерархической организации музыкального материала, начиная от формы и ее легитимности (ревизия чего стартует еще в девятнадцатом веке среди романтиков) и заканчивая мельчайшими строительными блоками музыки, то есть, звуками, паузами, ритмическими единицами; и даже вопрос того, что является музыкальным звуком, в двадцатом веке был решен настолько радикально (ответ был дан – «все»), что ничего нового тут добавить решительно невозможно. Кроме того, ревизию музыкальных способов выражения стимулирует еще и прогресс в области инструментостроения, но здесь с появлением такой вещи, как синтезатор, который является уже не готовым, обладающим примерно одним музыкальным спектром инструментом, а как бы методикой и средой сборки любого нужного (и даже ненужного) инструмента, тоже ничего принципиально нового придумать невозможно. Таким образом, все поле экспериментов, радикально меняющих облик музыки, уже обозначено, размечено и в целом исхожено. Разумеется, всегда можно найти новый технический прием, новую идеологию, новый способ создания звука, но это уже будут частные открытия: музыкальный материал и возможные его комбинации вещь не такая уж неисчерпаемая. То есть полагать, что люди через сто лет станут слушать что-то, ныне невообразимое, уже очень сложно: нет ничего невообразимого, что не мог бы создать синтезатор. Стало быть, будет происходить рекомбинация старого, что, строго говоря, и есть нормальный способ существования музыки: она, как явление во многом трансцендентное нашему бытовому здравому смыслу и нашим представлениям о прекрасном, как вещь, не склонная к изложению привычных нам нарративов, успешно умеет бесконечно обновляться изнутри себя.
За каким политическим режимом будущее?
Будущее за таким политическим режимом, или, точнее, такой схемой организации общественных отношений, которые обеспечат наиболее эффективное ненасильственное разрешение всего разнообразия человеческих интересов. Из существующих институциональных форм наиболее близка к этому так называемая североатлантическая модель, основанная на высочайшем приоритете свободы человеческой личности, права, гуманистической культуры, рационального восприятия мира. Ее развитие, очевидно, будет происходить в направлении уменьшения зависимости людей от любых видов насилия, не обоснованного интересами конкретных людей и их свободно организованных сообществ, включая насилие со стороны государства, церкви, корпораций, этнических комплексов и так далее.