се эти призраки идентичности, преследующие нас днем и ночью, удобны потому, что они соразмерны человеческим скоростям.
А скорости мира другие. В мире есть разные существа, живущие на совершенно других скоростях и на иных основаниях. В первую очередь, это животные. Мы их одомашниваем, превращаем в то, что нам легко и сподручно понимать. И в результате уничтожаем скорости мира, совершаем над ним постоянное насилие. Но если задуматься или просто проследить за ритмами животного мира – это очень интересно, и не случайно Жиль Делез пишет о становлении-животным, – если научиться распознавать эти аффекты, входить в их ритм (а у людей и у зверей свой отличительный набор аффектов), тогда мы узнаем о мире нечто большее, чем опрокинутую на него проекцию самих себя.
Можно ли сравнивать гул речи с греческим хором? Хор – явление крайне необычное, и он имеет конкретные сценические функции в греческой трагедии. Это в том числе и комментарий к действию, которое разворачивается на сцене. Но у греческой трагедии есть и довольно жесткие драматургические рамки. Можно согласиться с тем, что хор – это, так сказать, коллективный орган на сцене и важнейший участник драматического действия. Однако проведение аналогии между хором и современными коллективами требует все-таки известной осторожности. Если искать аналогии, то, наверное, имеет смысл обратить внимание на мистериальные действия у древних греков. Между прочим, об этом писал Вячеслав Иванов, выявляя дионисийское начало в разных культовых практиках того времени. Проще говоря, его интересовал экстаз как «совместность исступления»[284]. Как он показывает, все начинается с цифры три. Трое, согласно Иванову, – это минимальная единица множества. Или протомножество. То есть такой коллектив, который действует на своих собственных основаниях и не имеет отношения к единству[285].
Как меняется соотношение слова и дела? Может быть, эту проблему отчасти поставил Фуко на примере слов и вещей, однако фокус у него явно познавательный. Не стоит недооценивать специфику нашей собственной культурной ситуации, о чем я и пыталась говорить. Когда мы сосредоточиваем свое внимание на каком-то времени, мы выделяем некоторые доминанты, пытаясь найти способы объяснения происходящего, и в этом нам помогают тексты прежних эпох, требующие, конечно, перетолкования. И хотя я не возьмусь предложить широкий культурологический заход, отмечу, что соотношение слова и дела, или слова и действия, безусловно, разное в разные эпохи. Сегодня мы, по-видимому, вступаем в такой период времени, когда очень многие вещи – вследствие кризиса представления, который был зафиксирован в философии еще в 1960-е годы прошлого века, – нам как будто явлены наглядно. Без всяких опосредований, иначе говоря.
Со своей стороны, современное искусство тоже демонстрирует нам яркие примеры действия. Достаточно сослаться на акционизм и вспомнить разных представителей этого течения у нас (хотя они уже не здесь: Петр Павленский уехал во Францию, участницы Pussy Riot выступают в основном за границей). Если давать ему сжатую характеристику, то это такое действие, которое напрямую зондирует систему социальных отношений. Павленский, например, работал с нашей правовой системой и в какой-то мере с пенитенциарной. Можно сказать, что это эксперименты, проводимые с самим социальным пространством. Для сегодняшнего дня это явление достаточно новое, и в то же время это новое измерение современного искусства.
Ведь Павленский не просто вел беседы со следователем, обратив его в конце концов в свою веру. Знаменательно то, что во время суда эксперимент, можно сказать, продолжался. Павленский приглашал свидетелей из разных социальных групп, которые должны были высказать свои соображения по поводу его акции (поджог двери у здания ФСБ на Лубянке), квалифицированной как вандализм. Известно, что высказывались девушки по вызову и другие люди, весьма далекие от современного искусства. И если можно было запланировать, какую социальную прослойку представлял тот или иной свидетель, то реакцию этого человека, слова, произнесенные им на суде, заранее знать было никак невозможно. В результате нельзя было предвидеть ни общественный резонанс, ни то, каким образом это повлияет на исход дела, ни прочие последствия. Это совершенно удивительный эксперимент, куда вовлекались самые разные люди.
Что нам показывает этот пример? Здесь мы имеем дело со случаем прямого вторжения. Это, конечно, отдельная тема, хотя и связанная с тем, о чем мы уже говорили: современный акционизм как искусство вторжения[286]. Так действует вирус. Он вторгается и прокладывает свои пути в нашем организме. Точно так же действуют художники-акционисты: они вторгаются в социальное тело, и что-то с ним происходит. Вспомним знаменитый панк-молебен группы Pussy Riot. В итоге мы наблюдаем симптомы болезни или реакцию этого социального тела, притом что мы сами – его нераздельная часть. Все происходит прямо на наших глазах, и наглядность эта поражает. Думаю, что ее не было в таком виде в другие эпохи, поскольку заодно отпадают и все символические опосредования, отдаляющие нас от действия и его прямых эффектов.
Для соблюдения научной строгости нам следует различать эмоцию и аффект. Аффект, как было сказано, – это критерий нашей способности действовать, если иметь в виду спинозианское определение. В третьей книге «Этики» Спиноза пишет об аффектах именно этими словами: это такие «состояния тела (corporis affectiones), которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее…»[287]. Вот как Спиноза пишет о телах. А говоря о людях, он пишет именно о телах. Конечно, тела наделены психической инстанцией, они, как упоминалось выше, могут горевать, негодовать, сострадать и испытывать другие состояния. Но это все-таки тела, и такое понимание имеет первостепенное значение.
Вообще говоря, чем так примечательна философия Спинозы? Конечно, можно утверждать, что его сочинения несвободны от предрассудков, характерных для этого времени, и что философ полагается на уровень развития естественных наук, который давным-давно оставлен позади. Бесспорно, предрассудки у него встречаются. Например, Спиноза считает, что животных человек может использовать по своему усмотрению и что женщины должны быть лишены определенных прав, скажем, права голоса и поступления на государственную службу. Это действительно предубеждения. Но эти отдельные моменты не должны заслонять от нас главное, а именно: у Спинозы нет разделения души и тела, в отличие от Декарта. Для него это ложный дуализм. Сознание у Спинозы – это способ действия тела[288]. А раз так, то нельзя утверждать, что душа и тело образуют разные миры. Это одно и то же – одна и та же субстанция, которая проявляет себя разными способами (у Спинозы мышление и протяжение – два атрибута единой субстанции).
Но это очень глубокая и радикальная мысль. Если встать на такую позицию, то об эмоциях придется говорить по крайней мере осторожно. Аффект, как мы видим, – это то, что относится к физической философии (ее можно назвать и телесной) или к философии действия, как она определялась нами до сих пор. А эмоции – то, что имеет отношение к психологии, к тем преходящим состояниям, действительные причины которых нам чаще всего неизвестны. Однако свои эмоции мы очень бережем. Если у нас возникает какая-то эмоция по поводу неких явлений, мы склонны придавать ей огромную ценность. Это побочный продукт науки психологии, отдающей приоритет психической жизни индивида. К сожалению, случилось так, что эта разновидность знания приобрела гипертрофированный вес. И в результате мы потеряли другие ориентиры, связанные с тем, что мы являемся частью мира, в котором есть не только люди, но и другие существа – чувствующие, не чувствующие, живущие, как я уже сказала, другими скоростями по сравнению с человеческими. И они, возможно, тоже испытывают эмоции, но по-другому.
В конечном счете вышло так, что эмоции – это есть универсальная отмычка, которую мы применяем ко всему. Так мы начинаем судить о мире по себе. Ведь если кто-то не смог восхититься каким-то культурным объектом, как мы, – значит он недостаточно развит. А это очень опасное суждение. Поэтому если не в научных, то в гуманитарных целях попробуем все-таки различать эмоцию и аффект.
Настало время сделать уточнение: я не называю протест революцией. Я говорила о протестном движении. Но есть и такое явление, которое называют бархатными или цветными революциями, и вот это, на мой взгляд, действительно разновидность революционных трансформаций. По моему глубокому убеждению, это и есть прямое наследие 1968 года. Речь идет о новом типе революций. Они в основном бескровны и не сопровождаются революционной ситуацией, если иметь в виду классический марксистский постулат[289]. На примере все того же 1968 года видно, что такие революции происходят в относительно благополучное время. В самом деле, 68-й – это период послевоенного расцвета, гражданское становление первого поколения, не знавшего тягот войны (оно известно также под именем поколения так называемого бэби-бума). На политическую сцену вышли молодые люди: количество студентов, участвующих в протестах, неукоснительно росло. Именно студенты как самостоятельная сила и заявили в это время о себе.
Можно назвать и другие социальные факторы, которые, взятые по отдельности, не указывают на решительные перемены. И все равно такие перемены происходят. Более того, это первое, по сути дела, глобальное послевоенное явление, которым сразу захвачены очень многие страны. Если вспомнить, со всеми оговорками, культурную революцию в Китае, то можно утверждать, что социальные движения имеют мировую географию. Добавим к этому и мексиканские события (резня в столице Мексики за десять дней до летних Олимпийских игр), о чем говорят значительно реже. И даже если взять один лишь европейский континент, то и здесь диапазон стран, охваченных протестами, разнообразен и широк. Подчеркну, что это был первый по-настоящему глобальный протест, случившийся в послевоенную эпоху.