Почему же не удалась переправа? Спартака обманули пираты. Они взяли золото, но не прислали кораблей.
Теперь я был уверен, что, ведя переговоры с фракийцем, пираты выполняли поручение Берреса. Спартак был обманут. Но кому могло прийти в голову, что пираты и римский наместник в сговоре и действуют заодно?
Спартак оказался в ловушке. Но он не падал духом. Он приказал рубить деревья и связывать плоты. Он знал, что мой мальчик в Сицилии, и надеялся найти на острове новых друзей. Но в игре выпала скверная кость. Ее называют собакой. У нее была морда Диксиппа.
Сегодня Пастух явился раньше, чем всегда. Фалеры украшали его грудь, и это было не к добру.
– Завтра приедет Беррес, – шепнул он мне. – Он разберется во всем. Ты ведь римский гражданин…
Вот что сообщает Цицерон о смерти Гавия в своей знаменитой речи против Берреса, речи, которая принесла ему славу величайшего из ораторов Рима:
«Наш Гавий, брошенный в тюрьму в числе других римских граждан, каким-то образом тайно бежал из каменоломен и приехал в Мессану; уже перед его глазами была Италия и стены Регия, населенного римскими гражданами. И после страха смерти, после мрака, он, возвращенный к жизни как бы светом свободы и каким-то дуновением законности, начал в Мессане жаловаться, что он, будучи римским гражданином, брошен в тюрьму. Беррес выразил местным властям благодарность и похвалил их за бдительность. Затем вне себя от преступной ярости он пришел на форум: все его лицо дышало бешенством. Мессанцы ждали, до чего он дойдет и что станет делать, как вдруг он приказывает притащить Гавия. В Мессане посреди форума секли римского гражданина, но, несмотря на все страдания, не было слышно ни одного стона этого несчастного, и сквозь свист розог слышались только слова: «Я римский гражданин». Ему уже заготовили крест, повторяю, крест для этого несчастного и замученного человека, никогда не видевшего этого омерзительного орудия казни. И вот это был единственный крест, водруженный на этом именно месте, на берегу, обращенном к Италии, чтобы Гавий, умирая в страданиях, понял, что между положением раба и правами свободного гражданина лежит только очень узкий пролив».
Что увидел Гавий с высоты своего креста? Темные линии виноградных лоз, натянутые на выгоревшие холмы, как струны кифары? Реки и ручьи, сбегавшие с гор голубыми извивами? Пасущиеся на склонах стада? Или ему в предсмертном тумане предстало будущее этой прекрасной страны, то, что тогда еще не видел никто. Демократ Цезарь протянул руку своим недругам-сулланцам Крассу и Помпею. Родилось трехголовое чудовище, чтобы вскоре распасться и истребить себя во взаимной вражде. Не талант, не красноречие, а меч вершат судьбами Рима. Цицерон и Веррес станут жертвами новых проскрипций. И никто не сможет понять, что все беды начались с того дня, когда на крест был поднят римский гражданин. Вместе с ним была распята республика.
Последний триумф Сципиона
Великий римский полководец Сципион Африканский, победитель Ганнибала, последние годы жизни безвыездно провел у себя в поместье под Кумами, в добровольном изгнании. Действие рассказа происходит много лет спустя после смерти Сципиона. Дочь его Корнелия (мать будущих народных трибунов Гракхов) рассказывает историку Полибию действительный эпизод из жизни своего отца.
В усадьбу нагрянули гости. Сад и дом заполнились беготней и звонкими голосами девятилетней Семпронии и пятилетнего Тиберия. Дети были здесь впервые. Корнелия водила их по усадьбе, рассказывая о деде, и Полибий, сопровождая дочь Сципиона, узнавал великого римлянина с новой и подчас неожиданной стороны.
Уложив детей, Корнелия встретилась с Полибием в комнате своего отца. Полибий смотрел на молодую женщину так, словно видел ее впервые.
Поймав слишком внимательный взгляд, Корнелия густо покраснела, и Полибий, не желая показаться дерзким, сразу же проговорил:
– Прости меня! Готовясь к написанию истории, я хочу представить себе живыми будущих ее героев, иначе мой труд превратится в собрание безжизненных чучел. А ты, я слышал, очень похожа на своего отца.
– Ты хочешь увидеть отца! – начала Корнелия глухо. – Мне трудно об этом говорить, как и представить, что его нет. Но тебе я расскажу.
Она встала и, сделав несколько шагов, снова опустилась в кресло.
– Каждое утро, всегда облаченный в свежую тогу, отец обходил виллу с внутренней стороны стены. Его ниспадавшие на затылок длинные волосы лишь слегка были тронуты сединой. И держался он прямо, не горбясь и лишь слегка опираясь на суковатую палку. И все на вилле привыкли к этому ритуалу. Еще с вечера дорожки были заметены, а осенью листья собраны в кучи. На вилле стояла полная тишина. Ничто не мешало отцу совершать свой неизменный обход владений. Ведь все по эту сторону стен было его Капитолием, его Форумом, его Римом. О том Риме, который он спас от полчищ Ганнибала, в доме не вспоминали. Такова была воля отца, не желавшего слышать о завистливом сенате и неблагодарном народе, оскорбившем его подозрениями[29]. Обойдя виллу до завтрака, отец уединялся в таблине и что-то писал. Никто из нас не знал о чем, ибо таблин был его преторием[30], куда нам не было доступа.
Корнелия замолкла и положила ладони на стол. Блеснул золотой перстень. Наклонившись, Полибий увидел гемму[31] с бюстом Сципиона.
– Благодарю тебя! – проговорил он взволнованно. – Теперь я могу приниматься за написание истории. Твой рассказ дал мне больше, чем письма твоего отца и даже его дневник. Я увидел Сципиона живым.
– Живым… – повторила Корнелия, пожимая плечами. – А ведь я еще не кончила. Я расскажу тебе один случай. Ты можешь вставить его в свою историю.
– Заранее тебе это обещаю! – воскликнул Полибий.
– Как-то утром, когда отец уже совершил свой обход и занимался в таблине, в тишину ворвался шум голосов. Я выглянула в окно и увидела приближающуюся к стенам толпу вооруженных людей. Мне, как и всем на вилле, стало ясно, что это разбойники. Об их нападениях говорили давно, и наши соседи вызвали из Рима претора с отрядом легионеров, который безуспешно пытался напасть на их след. Предпринять меры по защите мы не могли: появление на вилле людей из того Рима лишило бы отца спокойствия. Я бросилась во двор. Молодые рабы, вооружившись кольями, бежали к воротам, которые уже трещали от ударов, и, кажется, не ног, а бревна.
И тут появился отец. Он шел, слегка прихрамывая. С ним не было его неизменной палки. Мать поспешила за ним, но он отстранил ее решительным жестом.
– Открыть ворота! – распорядился отец.
Рабы застыли, не в силах понять, чего от них хотят. Должна тебе сказать, что отец никогда ни на кого не повышал голоса. Он был со всеми ровен и приветлив. Но тогда он закричал:
– Открывайте же, трусы!
Заскрипели засовы, и обитые медью ворота, блеснув на солнце, распахнулись. Отец вышел навстречу притихшим разбойникам и властно произнес:
– Я – Сципион. Что вам надо?
Молчание длилось несколько мгновений. Но мне оно показалось вечностью. Сначала я увидела, как бревно выпало из рук. И один из тех, кто его держал, наверное, главарь, с криком: «Видеть тебя!» – бросился в ноги отцу.
Остальные последовали его примеру. Какое это было зрелище! Обросшие волосами, свирепые, вооруженные до зубов головорезы лежали на земле, вытянув головы, чтобы лицезреть Сципиона. Отец стоял неподвижно, величественно, словно от имени Рима принимал капитуляцию захваченного города и оказывал милость побежденным.
Проговорив: «Посмотрели и хватит!», отец резко повернулся и двинулся по дорожке к дому. Никто из нас не видел, как закрылись ворота. Мы только услышали лязг засовов, заглушаемый восторженным ревом из-за стены. Проходя мимо меня, отец грустно произнес: «Вот мой последний триумф, дочка».
Мое имя
Сосланный на Керкину, остров Африканского моря, он прожил в изгнании 14 лет. Воины, посланные туда его умертвить, напита Гракха на выступающем в море мысе. Он обратился к ним с просьбой дать ему написать письмо.
На моих коленях шелестит папирус – сын Нила. Он был растением, стал свитком. Он помнит разливы и сушь, плеск весел, хлопанье парусов, кваканье лягушек, крик птиц, боль от врезающегося ножа, всю свою давнюю жизнь. Но ему дано вместить и мою…
Солнце вступило в знак Льва. Тень кленов легла на плиты Форума затейливым узором, напоминающим неразгаданные письмена. Мне казалось, что я вступаю в какой-то забытый мир. Туда не доходили римские легионы, и древние могилы не были потревожены нашими хищными Орлами.
И вдруг прозвучало мое имя. Номенклатор[32], шедший рядом с носилками, кому-то его назвал. Отдернулась шелковая занавеска. Пахнуло аравийскими благовониями. На меня пристально смотрела женщина. Дерзкий взгляд и печаль на губах. Как соединить этот вызов и ранимую улыбку?
– Тиберий Семпроний Гракх. – Она удивленно вскинула брови. – Гракх в наши дни?
Мое имя! Оно всегда было моим проклятием. Почему нам не дано самим выбрать имен? Я Семпроний. Ты Юлия. Мой прадед был прославленным народным трибуном, твой – безвестным муниципальным всадником. Отец мой умер простым всадником, а твой – пожизненным народным трибуном, принцепсом и был провозглашен богом. Ему поклоняются и приносят жертвы в храмах. Греки называют это метаморфозами.
Но как часто мы не поспеваем за превращениями и сохраняем за изменившимся старое имя. Так мы именуем тирании республиками, тиранов – отцами отечества, ростовщиков – всадниками, нищих – квиритами. Так и я оказался недостойным своего имени!
Моя мать Антистия ушла от отца к богатому либертину. И отец поручил меня дорогостоящим образованным рабам. Мой первый наставник, грек, ничем не напоминал благородного Блоссия, друга и воспитателя Гракхов. Его не волновало обнищание свободного гражданства, но зато он о