Тогда же моя мужская тога еще курчавилась шерстью на спинах тарентинских овец. Я ходил в школу, как это теперь делаете вы, мечтал стать пиратом или гладиатором или прославиться где-нибудь в Скифии или Эфиопии. Мне и в голову не приходило, что я стану причастен к нашумевшему тогда делу Клуенция и познакомлюсь со всеми его героями. Этим я обязан Багру.
Отец мой владел мастерской по переписке книг. Она занимала первый этаж инсулы, как теперь принято называть многоэтажные дома. В том же доме была и наше обиталище.
Своим фасадом инсула выходила на пустырь. По другую его сторону располагалась городская усадьба Сассии, вам, конечно, известно это имя. Сассии принадлежали многочисленные поместья в окрестностях Ларина[41]. Она была также собственницей нескольких доходных домов в самом Риме, в том числе нашей инсулы. Именно ей вносил отец арендную плату два раза в год, в январские и июньские календы. Сассия не терпела отсрочек и выбрасывала неплательщиков на улицу вместе с их жалким скарбом. Поэтому после январских и июньских календ[42] те, у кого был над головой кров, говорили: «Сильван миловал!» Сильван считался покровителем бездомных.
Пустырь между инсулой и домом Сассии был нашим мальчишеским Марсовым полем. Здесь со свистом взлетала свинцовая бита и стояла столбом пыль от наших голых пяток.
Сюда выходила железная калитка, которой обитатели виллы пользовались чаще, чем главными входными воротами, украшенными каменными фигурами понурых львов. Изредка калитка со скрипом открывалась, чтобы впустить или выпустить носильщиков с лектикой[43]. За занавесками из тонкой косской ткани, на тугих подушках возлежала сама Сассия. У нее было узкое вытянутое лицо со впалыми щеками и прямым тонким носом. Под неестественно широкими бровями суетливо бегали маленькие злые глазки. Рыжие волосы того ослепительного оттенка, который называют «солнечным», довершали сходство с дрессированной лисой уличного гистриона[44].
Осенью к вилле Сассии подходили огромные фуры со снедью. Мы пускали слюни при виде сочных груш и слив, надеясь, что возчики, как все рабы, не будут слишком бдительны, охраняя господское добро. Но они угрюмо размахивали бичами, отгоняя нас как надоедливых оводов. Фуры исчезали за красной кирпичной стеной, куда не проникал ни один любопытный взгляд. Из обитателей виллы мы знали также юношу лет двадцати, сопровождавшего лектику Сассии. Иногда он останавливался, чтобы взглянуть на нашу игру, но ни разу не вступал в беседу, хотя мы прилагали к этому усилия. Поэтому мы называли его Молчун.
Как-то наш мяч перелетел через стену. Выручать его выпало мне. Подпрыгнув, я дернул веревку, свисавшую с внешней стороны калитки. Она распахнулась. Я увидел худого, бледного человека, судя по всему, раба-привратника. В ответ на мою просьбу пройти за мячом он широко разинул рот. У несчастного не было языка! Я в ужасе бросился бежать.
Надо же было в то время проходить мимо калитки Багру. С разбегу налетев на него, я свалился и только тогда заметил, что вигил не один. С ним был человек его возраста, высокий, с загорелым, властным и неприятным лицом.
– Что с тобою, Луций? – Вигил помог мне подняться. – Ты дрожишь… Тебя обидели?
Я замотал головой.
– Там… У Сассии… У него яма во рту…
Вигил прервал мою бессвязную речь:
– Ты увидел привратника Сассии? Успокойся!
– Раньше его здесь не было, – бормотал я, продолжая трястись. – Раньше здесь был эфиоп. Его купили также, чтобы нас пугать…
– Не думаю, чтобы такие рабы продавались, – отозвался Багор. – Откуда бы им взяться. Даже охотники до всяческих небылиц, наподобие твоего учителя, пока не придумали безъязыкого народа, хотя они и рассказывают о дальнем народе с языком до пупка. И я также не слышал, чтобы язык отваливался сам или его теряли в бою. Язык можно лишь вырвать!
– Вырвать?! – воскликнул я. – О боги! Разве это разрешено?
Лицо вигила выразило растерянность. Он обратился к своему молчаливому спутнику, как бы рассчитывая на его поддержку:
– Видишь, Гай, как наивны дети! В дни нашей молодости, когда у власти стоял Сулла, вряд ли кого-либо могло удивить, что у человека вырывают язык или глаз.
Вигил поднял свою искалеченную руку и повернулся ко мне.
– В годы гражданских войн я сражался под орлами Гая Мария. Был ранен у Коллинских ворот, но избежал страшной участи пленников, захваченных Суллой. Мне удалось скрыться. На родине, в благословенных богами землях френтанов[45], я считал себя в безопасности. Но и туда проникла сулланская зараза. Меня схватил один негодяй и бросил в свой эргастул[46], к колодникам. Однажды, когда мы у дороги расчищали кустарник, я крикнул прохожим, что меня, свободного, сделали рабом. В тот же вечер я был подвешен к потолочному крюку на ремнях. Мне угрожали вырвать язык, если я не буду молчать. До этого не дошло.
Так я узнал, что наш вигил был в молодости не пиратом, как мы все были уверены, а воином Гая Мария, да, того самого Мария, который занимал консульскую должность семь раз и одолел нумидийцев, галлов и германцев. Может быть, поэтому Багра не выносит наш Педон, гордящийся тем, что отпущен на волю самим Суллою Счастливым?
Начались долгожданные дни летних каникул. В небе яростно и беспощадно пылало солнце. Римляне прятались от его лучей в тени деревьев и под портиками. Люди со средствами покидали знойный город, отправляясь на свои виллы в прохладные самнитские горы или благословенную Кампанию. Мы же облюбовали пустынный берег Тибра выше Марсова поля. Сюда мы приходили утром и возвращались вечером, когда немного спадала жара. Мутные воды Тибра смывали остатки зимней учености. Вскоре в нашей памяти не удержалось ничего от старомодных виршей Энния, так восхищавших Педона. Изо всех 12 таблиц законов мы запомнили лишь один, разрешавший отцу продавать непокорного сына за Тибр. И то из-за смехотворности сохраненной законом ситуации. Только подумайте! Тибр когда-то был границей римского государства. За ним, где теперь холмы Яникула, находились этрусские владения.
Если бы только Педон знал, как мы разыграли этот закон! Один из нас становился строгим родителем, другой – непослушным сынком, остальные, изображая воинов этрусского царя Порсенны, притаились в кустах. Сын убегал от отца. Тибр умеющему плавать не помеха. Разъяренный родитель гнался за беглецом, чтобы засадить его за таблички. Но с этрусками шутки плохи! Они выбегали из своего укрытия, чтобы схватить римлянина, нарушившего границу. И теперь уже отцу приходилось полагаться на быстроту ног.
В самый разгар нашей игры послышался крик: «Сюда! Сюда». В кустах, лицом к земле, неподвижно лежал человек. Голова его была непокрыта. На затылке под редкими седыми волосами запеклась кровь.
– Эй, Овечка! – послышался голос Цветика.
Да, я забыл сказать, что в школе меня звали Овечкой. Не думайте, что я был тихоней и не мог дать сдачи или у меня курчавились волосы, как у сирийца или иудея. Мое родовое имя Овиний. Так звали моего отца и деда, да будут к ним милостивы малы. Замужнюю мою сестру до сих пор зовут Овинией.
– Овечка! – повторил Цветик. – Сбегай за Багром.
Помнится, в то время я даже не удивился, почему он распоряжается как старший. Я был даже рад тому, что покидаю место, где непогребенная душа еще страждет и ищет справедливости.
Мне не пришлось мчаться, высунув язык, на другой конец города. Я встретил вигила на Марсовом поле. Захлебываясь, я рассказал о происшествии. Он молча кивал головой, ничего не спрашивая.
Придя на место, он приступил к его осмотру и записи наших показаний. Выяснилось, что труп неизвестного (это был первый увиденный мною труп) заметили все сразу.
– Так и запишем, – сказал Багор, одновременно что-то помечая в своих восковых табличках. – Удар тяжелым предметом с небольшого расстояния.
Наклонившись, он продолжил:
– Рубцы от ножных оков. Колодник.
Он перевернул труп. Я вскрикнул от неожиданности. Это был безъязыкий привратник, так напугавший меня.
– Вот оно что, – проговорил вигил сквозь зубы. – Раб, которому поручено охранять дом, покинул его без спроса. Так и запишем: «без спроса».
– А ты, Овечка, – внезапно обратился он ко мне, – будешь свидетелем.
– Нет! – закричал я, вспомнив его рассказ о пытке. – Мы все нашли труп.
– Но ты, если я не ошибаюсь, последним видел этого человека. И бояться тебе нечего. Ты ведь свободнорожденный. Теперь же давай по прядку. Видишь ли, одежда суха. Как ты думаешь, чем это можно объяснить?
– Ну, – пробормотал я. – Он переплыл Тибр ночью, и одежда успела высохнуть.
– Не исключено, что ты прав, – сказал Багор после раздумья. – Но ведь тело еще теплое. Над этим надо поразмыслить. Одним словом, распутать этот… гордиев узел.
– Гордиев узел нельзя распутать! – произнес я уверенно. – Его можно разрубить.
– Пусть будет по-твоему. Мы его с тобою разрубим.
Он мне весело подмигнул.
Страх успел выветриться, и его место заняло тщеславие. Я буду свидетелем! Багор взял себе в помощники меня, а не Тита Перчика и не Тита Жабу. Пусть они лопнут от зависти! А как закаркает Педон, когда узнает, что я был свидетелем на суде! Я живо представил себе его скрипучий голос: «Э… э… Луций, говорят, ты имел успех…»
– Идем, – обратился я к вигилу. – Я сейчас же все выложу суду.
– Поспешай медленно! – ответил вигил поговоркой. – До суда еще далеко. Еще не началось и следствие. Когда ты понадобишься судьям, тебя отыщут. А если спросят, узнал ли ты человека, найденного мертвым на берегу Тибра в консульстве Корнелия Пизона и Мания Ацилия за три дня до квинтильских календ[47]