Тиберий Гракх — Александр Немировский — страница 2 читать онлайн бесплатно

Пять лет спустя

Полибий медленно шел по Священной улице к Форуму. Это был его обычный маршрут, с тех пор как четверть века назад он поселился в старом доме Эмилия Павла на Палатине. Улицы и дома остались прежними, но прежде, особенно в последние годы пребывания в Риме, его узнавали, ему кланялись. Теперь же никто не заметил, что в Риме после долгого отсутствия появился знаменитый историк и не менее знаменитый путешественник.

И то, что никто его не узнавал, встревожило Полибия. «Конечно же, – думал он, – я уже не тот, каким был. Но что значат пять-шесть лет для мужчины, занимавшегося гимнастикой даже в море, а на суше не пропускавшего ни одного дня палестры. Наверное, ушли из жизни те, кого я знал. Ведь к началу третьей войны с Карфагеном Сципиону Назике было за восемьдесят, Сульпицию Галу – за семьдесят, Элию Пету – за шестьдесят. Но Корнелия еще молодая женщина. Да и многие сенаторы моложе меня.

Случайность! – успокаивал себя Полибий. – В это время года нобили живут на виллах. Для плебеев же я был и всегда останусь чужестранцем».

– Дорогу! Дорогу триумфатору Аппию Клавдию! – послышался голос глашатая.

Полибий отошел к стене, предвкушая, что теперь-то он встретит своих старых знакомых. За триумфальной колесницей должен в полном составе следовать сенат.

Но какой это странный триумф! Стены домов не украшены гирляндами листьев. Улица полупуста. Обычно перед триумфальной колесницей ведут вражеского царя и сотни пленников. А тут с десяток лохматых, скованных цепями варваров. Кони, как обычно, белые. И разве это та триумфальная колесница, на которой стоял Цецилий Метелл? Какая-то деревенская повозка! Правда, одеяние триумфатора то же, и на запятках раб с плетью. Но где воины с их шуточной песней? Где сенаторы? На некотором расстоянии за колесницей лошадь тянула небольшой крытый возок.

А где же торжествующий народ? Эта сотня плебеев, с решительным видом идущих навстречу колеснице? Странно! Но они не кричат «Ио, триумф!»

Полибий прислушался. Толпа улюлюкала.

– Самозванный триумфатор! Стащите его!

И вот уже в руках появились тухлые яйца. Они полетели в повозку и, разбиваясь о ее борта, стекали отвратительными буро-желтыми пятнами.

Кто-то подскочил к коням и схватил их под уздцы.

Казалось, триумф испорчен бесповоротно.

Но в это время распахнулась дверца закрытой повозки. На ступеньках появилась женщина в длинной палле с белой повязкой на голове. При виде ее толпа расступилась. Люди, державшие коней, разбежались кто куда. Пройдя несколько шагов, весталка вступила на триумфальную колесницу и стала рядом с Аппием Клавдием.

Толпа ахнула. Через несколько мгновений те, которые только что шикали и свистели, в благоговейном молчании пошли за колесницей, приближавшейся к Форуму.

Опомнившись от удивления, Полибий подошел к одному из зевак, равнодушно наблюдавших за происходящим.

– Любезный! Ты не можешь мне объяснить, что это такое?

– Это, папаша, триумф.

– Но я присутствовал на триумфах Метелла и Сципиона, моего ученика и близкого друга, – недоумевал Полибий, – а это…

Зевака вместо изъявления уважения свистнул:

– Если ты друг нашего Сципиона, а не хвастун, почему ты здесь? Ведь сенаторы отказали этому спесивому старцу в триумфе, и он не догадался выставить для народа гладиаторов и дать угощение. Он не только жадюга, но и хитрец. Воспользовался тем, что его дочь весталка. Эти нобили и народ, и богов готовы обмануть!

Полибий кивнул головой плебею и двинулся к дому Сципиона. «Конечно, – думал он, – этот плебей не поверил, что я друг Сципиона, иначе он не стал бы хулить нобилей. Правда, уже в год моего появления в Риме народное собрание едва не отказало Эмилию Павлу в триумфе. Но тогда сказалось возмущение воинов, недовольных, что полководец их не обогатил. Теперь же чувствуется ненависть к нобилям как сословию. Видимо, Рим, изображенный мною как идеальное сочетание трех государственных форм: демократии, аристократии и царской власти, стал другим. Плебеи подняли голову. Но ведь и нобили стали другими! Разве можно было бы раньше представить, что кто-нибудь осмелится провести триумф без соизволения сената? Прав Гераклит! Да, видно, не только в реку, но и в один и тот же город нельзя войти дважды. Но как стремительны перемены!»

В Энну

Дорогой в Энну шли двое. Отрепье, покрывавшее их тела, выдавало в них рабов.

Багровый край солнца поднимался из-за горизонта, освещая сжатые поля, скирды соломы, ряд кипарисов по одной стороне дороги и одинокие строения из серого камня по другой. Дул прохладный утренний ветер. Худой раб с тонкими чертами лица кутался в лохмотья, стараясь спрятаться от холода.

Шесть лет никто уже не называл его именем Диэй. Все его знали под кличкой Ахей, и сам он уже начал к ней привыкать.

Вместе с другими коринфскими пленниками Диэй попал на знаменитый рынок острова Делоса. Здесь его разлучили с Команом. Здесь он познал смысл поговорки: «Купец, причаливай, выгружай, все продано».

Не успели еще вывести всех из трюма, как набежала толпа, с жадностью разглядывая живой товар. По выговору Диэй определил, что эти эллины – уроженцы Италии и Сицилии.

Один из торгашей сунул пальцы в рот Диэю. Перекупщик назначил цену, продавец не торговался. Он знал, что все покупатели живого товара здесь в сговоре. Везти же рабов в другое место, где за них могли дать настоящую цену, опасно: море кишело пиратами.

Диэя продали в Сицилию, там он попал к богатому римскому всаднику Публию Клонию, от которого и получил свое новое имя. Перед смертью Клоний отписал его по завещанию вместе с дюжиной других рабов местному эллину Дамофилу. Ахея сделали пастухом, и жизнь его стала более сносной. За ним никто не присматривал. Плохо было только с одеждой. Ахей не хотел заниматься разбоем, и поэтому всю зиму ходил в лохмотьях, коченея от холода.

Жалкое рубище его спутника покрывала волчья шкура, на ногах болтались скульпонеи[13]. По походке и манере держаться видно было, что до того, как стать рабом, он служил в войске. Крупные черты лица, рыжие волосы выдавали в нем кельтибера. Это был Ретаген.

Из Карфагена его привезли в Утику, а там посадили на корабль. Никогда ему не забыть трюм, набитый людьми, стоны больных и раненых, надсмотрщиков, бросающих за решетку заплесневелый хлеб, копье, воткнутое в землю в знак того, что продается военная добыча, покупателей, толпящихся у помоста, человека с мутными глазами, заискивающие поклоны барышников и многозначительный шепот: «Дамофил».

Этот сицилиец стал его хозяином. Купил, не торгуясь. Приказал управляющему отсчитать деньги…

С тех пор прошло шесть лет. Больше Ретаген не видел его ни разу. Но слухами о нем и его богатстве полнилась вся Сицилия. Бесчисленные стада Дамофила паслись на склонах гор и лугах острова. Но главным богатством Дамофила были рабы. Он шутил, что со своими рабами мог бы осадить и взять Карфаген, если бы за него это не сделал Сципион Эмилиан. Рабы Дамофила пасли скот, обрабатывали землю, были каменотесами, строителями. На рынках острова он выбирал их сам, а из других мест их доставляли его многочисленные агенты.

Ахей уговорил Ретагена пойти к господину и попросить хотя бы старую одежду, а не эту рвань. «Не может же, – рассуждал он, – богатый человек, да еще соотечественник, отказать своему рабу в таком пустяке!»

Рабы шли молча. Дорога стала круто подниматься в гору, петляя среди виноградников и фруктовых садов.

У мостика, перекинутого через ручей, путники остановились.

– Отдохнем? – спросил Ахей.

– Пожалуй, – согласился Ретаген.

Они сошли с дороги и растянулись на влажной от утренней росы траве. Ахей достал из котомки краюху черствого хлеба, с трудом разломил ее пополам и протянул половину спутнику. Затем он склонился к ручью и, погрузив лицо в холодную воду, стал пить. Напившись, он вытер губы, растянулся на спине и начал медленно жевать хлеб.

– Слушай!

Ахей повернул голову в сторону Ретагена.

– Я давно хотел спросить, веришь ли ты в чудеса?

Ахей помотал головой.

– После того, что со мной случилось, я ни во что не верю.

– А меня спасло чудо, – сказал кельтибер. – Легионер в Карфагене уже занес надо мною меч, и вдруг подбежал юный ромей (потом я узнал, что это шурин полководца Тиберий Гракх) и приказал воину идти прочь.

– Тебе повезло! – отозвался Ахей. – А вот я после того, как попал в плен, не встречался ни с одним порядочным человеком.

– Мне рассказывали, что в Энне живет раб, который творит чудеса.

– Как его зовут?

– Не знаю, но он называет себя Евном. Раб говорил, что Евн изрыгает изо рта пламя и предсказывает будущее. Все его предсказания исполняются… Давай сходим к нему!

– Ну что же! Побываем у господина и сходим, если тебе так хочется.

Рабы встали и бодро зашагали к городским воротам.

У Сципиона

Впущенный в дом привратником, Полибий стоял в атриуме, прислушиваясь к беседе. Голоса были ему явно знакомы: говорили Делий и Сципион.

– Этому надо положить конец! – сказал Лелий. – Богатства, которыми мы обязаны нашим завоеваниям, погубят Италию. Рим переполнен потерявшими землю плебеями.

– В войске некому служить, – добавил Сципион. – Воины не могут приобрести оружие. А ведь наши недруги не дремлют.

– Зато богатеют проходимцы, – продолжал Лелий. – Как раз о них наш Гай сказал: «Те, кто родились ослами, остались скотиной».

– Лучше послушайте мои новые стихи, – услышал Полибий незнакомый голос. – Я написал их вчера:

Если бы людям было довольно того, что довольно,

Мне бы и этого было довольно. Но мы не такие —

Вот и не могут меня насытить любые богатства.

Сколько дурак ни имеет, все ничем не доволен.

Ты говоришь – «Человек или деньги?» Какое сравненье!

Что человек против денег?! Вот так и не знаешь,

что выбрать…

Полибий решил не дожидаться конца чтения и вступил в таблин. Его появление было встречено радостными криками. Публий бросился к Полибию и начал тискать его в объятиях. Флегматичный Лелий широко улыбался. Человек, читавший стихи, встал и представился.

– Гай Луцилий.

– Мой сосед по поместью в Суэссе, землевладелец и римский всадник, – добавил Сципион.

– Извини, что я прервал твое чтение, Луцилий, – проговорил Полибий.

– Это тебя обязывает продолжать чтение самому, – засмеялся Лелий.

– Но ведь я не пишу стихов, – отозвался Полибий.

– Это мы знаем! – выкрикнул Сципион. – Но ты же, наверное, описал свое великое плавание!

– Нет! – сказал Полибий. – В голове моей гул океанских валов, и пока он не уляжется, не возьмусь за стиль. Но что я могу сказать на словах? За нашим кругом земель лежит другой, неведомый, открытый Ганионом. Его отчет карфагенской курии, попавшей в наши руки, позволил увидеть необычайное и избежать гибели. Через месяц я официально сообщу сенату о плавании. Но в Риме, как я сегодня убедился, тоже происходят чудеса…

– Ты имеешь в виду триумф старого сумасброда? – перебил Сципион.

– И не только, – вздохнул Полибий. – Кажется, в Риме все идет к гражданской смуте.

– Да, это так. Твои наблюдения верны, – проговорил Сципион. – Мы часто говорим на эту тему и пришли к такому же заключению.

– Что же произошло? – спросил Полибий.

– То, о чем предупреждал Сципион Назика, да будут к нему милостивы маны, – ответил Лелий. – Карфаген не надо было разрушать. Хлынувшая в Рим огромная добыча обогатила немногих. Эти немногие, следуя совету Катона, стали скупать земли. Масса плебеев, оставшись без земли, хлынула в Рим и требует своей доли в виде хлеба и гладиаторских боев. Надо вернуть, пока не поздно, свободных римских граждан в деревню, на места, которые теперь занимают рабы.

– Наш друг Лелий, – пояснил Сципион, – продумал текст закона. Он предложит его сенату и римскому народу в будущем году, когда я вступлю в должность цензора.

– Боги мои! – воскликнул Полибий. – Как течет время! Мы познакомились, когда ты был юнцом, едва одевшим мужскую тогу, а теперь ты достиг высшей ступени почета. Я радуюсь вместе с тобой, мой друг.

– Как говорят, у денария есть и обратная сторона! – улыбнулся Сципион. – После цензуры жизнь идет на спад. К тому же, избрав цензором, римский народ не оградил меня от неприятного соседства: моим коллегой стал разрушитель Коринфа Луций Муммий.

– Я знаю этого человека, – проговорил Полибий после паузы. – Раньше я думал о нем хуже. Но ведь на его месте так же поступил бы каждый римлянин. А то, что он невежда, в этом виноваты его родители, не давшие ему эллинского воспитания…

– Довольно об этом, – перебил Сципион. – Скажи лучше, как твоя история?

– Я написал вчерне еще двенадцать книг. Надеюсь их закончить в Риме и обнародовать…

– Какое счастье! – воскликнул Сципион. – Ты будешь жить у меня. Семпрония без ума от твоей истории. Каждый день мы будем завтракать и обедать за одним столом. Кстати, – добавил он, переменив тон. – Иссомах скончался через месяц после твоего отъезда. Поэтому твои вещи хранятся у меня.

Полибий молчал. По лицу его пробежала тень.

Утро Мегаллиды

Солнце стояло уже высоко, когда Мегаллида поднялась с ложа. Дамофил женился на ней, дочери надсмотрщика, через год после смерти своей первой жены, которая оставила ему дочь Клею.

Натянув на голое тело тунику из косской ткани, Мегаллида лениво потягивалась. Ноги с ярко накрашенными ногтями утопали в ворсе роскошного, во весь пол, мидийского ковра. Чтобы приобрести его, пришлось отказаться от покупки пяти молодых рабынь. «Или то, или другое!» – сказал Дамофил. При всем своем богатстве он был фантастически скуп.

В углу комнаты Мегаллида опустилась на мягкий стул перед бронзовым зеркалом в золотой оправе. Из зеркала смотрело страшное лицо, покрытое какой-то потрескавшейся маской.

Наклонившись, Мегаллида сильно дернула за шнур. Раздался короткий резкий звонок. И тотчас же проворно вбежали молодые рабыни. Одна из них, сириянка Хлоя, держала в руках медный блестящий тазик с теплым ослиным молоком; другая, смуглая испанка Гена, – коробку с румянами и высокий пышный парик. Обе они владели искусством возвращать то, что уносили с собою годы: молодость и красоту, свежесть и блеск.

Обмакнув губку в тазик, Хлоя осторожно сняла с лица госпожи ночную маску из хлебного мякиша, вымоченного в кислом ослином молоке. Считалось, что она сохраняет гладкость кожи.

Прикоснувшись пальцем к подбородку, чтобы проверить, как подействовала припарка, Мегаллида наклонилась еще раз и дернула за шнур дважды.

В комнату вошел полный круглолицый человек и низко поклонился. Не оборачиваясь, Мегаллида спросила:

– Кирн, ты не забыл о моем вчерашнем приказании?

– Все готово, госпожа! – проговорил Кирн, вталкивая в комнату обнаженную девушку.

Кирн был доверенным палачом Мегаллиды. В городской усадьбе Дамофила постоянно жили шесть палачей. Но Мегаллида, о жестокости которой знала вся Сицилия, пользовалась услугами одного Кирна; это был ее раб, часть принесенного в дом Дамофила приданого.

Звякнуло о пол металлическое ведро, из которого торчал пучок прутьев. Затем под тяжестью тела скрипнула скамейка. Раздались свистящие удары. Глаза Мегаллиды расширились. На бледных щеках появился румянец. Мегаллида наблюдала в зеркало, как на ногах тихо стонущей рабыни появлялись синие полосы.

– Прибавь! – нетерпеливо крикнула она.

Кирн взял из ведра еще несколько прутьев и, добавив к прежним, хлестнул наискось.

Раздался дикий крик.

– Выше! – приказала Мегаллида.

В это время открылась дверь, и на пороге показался Дамофил.

Мегаллида недовольно поморщилась.

– Ты всегда приходишь, когда я еще не одета.

– Я этого не знал, – оправдывался супруг. – Звуки и голоса, – он показал на корчившуюся на скамье рабыню, – дали мне знать, что ты занята делом.

– Прочь! – приказала Мегаллида служанкам. – А ты, – обратилась она к Кирну, – продолжишь после обеда.

– Неслыханная дерзость! – произнес Дамофил, вытирая капли пота тонким платком.

– Что случилось, дорогой?

– Только что пришли два раба-пастуха и сказали привратнику, что хотят меня видеть. Я приказал их позвать. И что, ты думаешь, им надо? Плащи и сандалии! Неслыханно! Прийти к господину и просить одежду. Я спущу с них последнюю шкуру. Если одевать всех этих бездельников, можно разориться. Разве путешественники в нашей благословенной Сицилии ходят голыми? Предприимчивый раб всегда найдет способ заставить их поделиться…

Дамофил еще долго и возбужденно говорил о дерзости рабов и расходах на их содержание.

Когда он немного успокоился и, ведя супругу под руку, вышел во двор, у вбитых в землю и обрызганных свежей кровью столбов уже никого не было. Разрезанные кем-то веревки валялись рядом. У Дамофила отнялся язык, когда он понял, что рабы сбежали.

Евн

Городские усадьбы Дамофила и Антигена находились рядом. Вечно голодные рабы Дамофила по запаху, доносившемуся из кухни, знали, чем сегодня будут кормить соседских рабов. Рабы Антигена по крикам догадывались, засекла ли Мегаллида очередную свою жертву или несчастная рабыня проживет еще несколько дней.

Господа же были не просто соседями, но и соперниками. На ипподроме в Сиракузах их лучшие кони состязались в быстроте бега. Каждый стремился затмить другого роскошным убранством и размером пожертвований на городские нужды.

Антиген, однако, вел себя более сдержанно. Он не позволял себе разъезжать по улицам Энны на повозке, запряженной рабами. Его пастухи не грабили путников, так как им каждый год давали обноски. Жена Антигена не превратила своей спальни в застенок. Конечно, провинившихся рабов и рабынь пороли на конюшне, но не было случая, чтобы после наказания кого-нибудь из них относили в яму на кладбище.

Несмотря на взаимную неприязнь, разницу во вкусах и образе жизни, Дамофил и Антиген в праздники по-соседски ходили друг к другу в гости.

Этот день рождения Антигена навсегда запомнился не только гостям, но и всему городу. Много столетий спустя историки именно с него начинали историю страшных бедствий, в которые ввергли богатейший из островов восставшие рабы.

Гости, развалившись на ложах, уже отдыхали от изысканного обеда, когда Антиген сделал рукой знак, и в триклинии тотчас появился человек средних лет. У него было длинное вытянутое лицо, высокий лоб, густые брови. Более всего поражали глаза, обладавшие какой-то магической силой.

– Мой раб Евн, сириец, – объявил Антиген гостям.

На сирийце развевался длинный пурпурный хитон, подпоясанный узорным поясом. На ногах были сандалии с серебряными застежками. Евн низко поклонился. Антиген радостно улыбался, предвкушая, как будет завидовать Дамофил, когда увидит, на что способен его раб.

Евн подошел к столику. Глиняные тарелки словно прилипали в его рукам. Вино не выливалось из опрокинутых фиалов. В воздухе мелькали платки, ножи, футляры для свитков.

Но что это? По знаку Антигена внесли хозяйское кресло. Сириец расположился в нем с той величественностью, которая подобает, по меньшей мере, царю. Вот он устремил свой взгляд на одного из гостей. Тот сначала заерзал, а потом замер, как бы окаменел, словно при виде Горгоны Медузы. Евн сделал какое-то движение рукой: гость вскочил и, взяв со стола яблоко, почтительно протянул фокуснику. Небрежно поблагодарив, Евн обратил свой пронизывающий взгляд на другого гостя. Тот так же молча поднес Евну фиал.

В триклинии стало необыкновенно тихо. Прислуживающие гостям рабы замерли в ужасе: Евн обращался с господами, как со своими слугами.

А между тем представление продолжалось. Встав с кресла, Евн подошел к Мегаллиде. От его взгляда супруга Дамофила задрожала. Руки ее опустились, потом быстро поднялись. Мегаллида стала сбрасывать с себя парик и одну одежду за другой.

– О боги! – вырвалось у кого-то из гостей.

Провожаемая взглядом Евна, Мегаллида побрела к поставленной у кресла скамейке и легла на нее.

Евн низко поклонился гостям и покинул триклиний.

И сразу гости опомнились. Мегаллида бросилась к своей одежде. Красный как рак Дамофил, обратившись к Антигену, вопил: «Ты опозорил мою жену! Немедленно выдай мне этого раба, или я подам на тебя в суд!»

Антиген мычал что-то невразумительное. Он был потрясен не меньше других. Ведь представление репетировалось несколько раз. Началось, как надо. А потом негодяй разошелся и стал вытворять неизвестно что.

Ревизия всадников

В самом начале нового, шестьсот одиннадцатого года от основания Рима Публий Корнелий Сципион Африканский и Луций Муммий Ахейский вступили в должность цензоров.

В своей речи, предшествовавшей вступлению в должность, Сципион допустил странное выражение. Он поклялся сообразовываться с интересами республики независимо от того, дал ли ему народ коллегу или нет. Получалось, что Сципион обещал вести себя так, словно он был единоличным магистратом. И, естественно, это вызывало тревогу среди многочисленных прожигателей жизни. По Риму поползли слухи, что Сципион отыскал где-то тогу старинного покроя, которую носил Катон, и напялил ее на себя.

* * *

Полибий проснулся, но еще лежал в постели, когда в кубикул вбежал Сципион в полном одеянии магистрата.

– Куда ты в такую рань? – удивился Полибий.

– До вечера! – махнул рукой Публий. – Иду исполнять обязанности гиппарха!

– Проводить ревизию всадников? – догадался Полибий. – Да поможет тебе Марс!

Ко времени прибытия цензоров на Марсово поле всадники со своими конями уже выстроились в одну линию.

Помахивали головами и ржали кони. Солнечные зайчики блестели на шлемах и металлических частях сбруи.

Сципион, не обращая внимания на коллегу, начал обход. Муммий следовал за ним по пятам.

Сципион не заглядывал в зубы и не ощупывал холки животных. Он ревизовал не коней и не конюхов, которым было поручено за ними ухаживать, а тех, кому символическое обладание конем обеспечивало место во втором после нобилей сословии.

Остановившись против всадника Луция Манилия, цензор спросил:

– Ты сын консула Манилия?

– Да! – отвечал Манилий Младший, не чувствуя подвоха.

– Твой отец, – продолжал Сципион, – сражался с пунами, хотя ему не удалось взять города.

Манилий кивнул головой.

Цензор повысил голос:

– И ты решил отмстить за неудачу отца. Твой повар испек огромный медовый пирог в форме Карфагена с городской стеной, внутренней и внешней гаванью Бирсой. Ты поставил его на стол, и твои друзья, вооружившись ножами, бросились на штурм. Так?

– Да! Это было в первый год осады Карфагена.

– Ты переводишься из сословия всадников в сословие эрариев, – отчетливо произнес Сципион.

– За что?! – вызывающе выкрикнул юноша. – Разве форма пирога – преступление?

– Уж, конечно, не за то, что ты опередил меня со взятием Карфагена, – отчеканил цензор. – За грубую шутку, оскорбляющую достоинство римского народа и память тех, кто пал под стенами Карфагена, ты исключаешься из сословия всадников и переводишься в сословие эрариев.

Манилий с мольбой взглянул на Муммия. Теперь только от него зависит карьера.

Муммий отвернулся. Сципион двинулся дальше.

Остановившись напротив сына недавно скончавшегося консула Сульпиция Тала, Сципион осмотрел его с ног до головы и сказал:

– Публий, я знал твоего отца, хотя и не был с ним близок. Занятие астрономией не мешало ему образцово выполнять государственные обязанности. Никто его не мог упрекнуть в том, что он в своих привычках и одежде бросает вызов общественному мнению. На тебе, Публий, сандалии с золотыми пряжками. Из-под тоги высовывается туника с длинными рукавами. Объявляю тебе цензорское порицание.

Процессия двинулась дальше.

Сципион остановился против юноши с опухшим лицом.

– Ты, Клавдий Азелл, – начал он, – растратил отцовское состояние. Целыми днями ты бродишь по Риму с такими же шалопаями, как ты, переходя из одной харчевни в другую. Посмотри на себя в зеркало! Ты уже потерял человеческий облик, у твоего коня взгляд более осмысленный, чем у тебя. Данной мне властью я исключаю тебя из сословия всадников и перевожу в сословие эрариев.

– Вето! – послышался твердый голос Муммия.

Обход продолжался.

Уже вечерело, когда Полибий услышал из атрия шум шагов. Отложив в сторону свиток, он поспешил навстречу Сципиону.

– Ну как? – спросил он, глядя в усталые глаза друга.

– Первый бой с роскошью я бы сравнил с Каннами, – ответил Сципион с деланной серьезностью.

– С Каннами? – удивился Полибий.

– Ну да! В той страшной для нас битве командование принадлежало двум консулам, моему деду Эмилию Павлу и Теренцию Варрону. Сегодня действовали два цензора. Я исключил из всаднического сословия пятерых. Но мой коллега, не к ночи будь о нем сказано, четыре раза прокаркал «вето».

– Это печально, – отозвался Полибий. – На Марсовом поле у тебя появилось много врагов. Тебе остается чаще посещать Форум.

Сципион удивленно вскинул голову.

– Я имею в виду, что у вас на Форуме легко приобрести друзей. Для этого достаточно обратиться к незнакомому квириту с приветствием, назвав его по имени.

– О нет, мой друг. У меня плохая память. Вот Аппий Клавдий похваляется, что он знает каждого гражданина по имени. Мне достаточно того, что все знают меня.

Аттал

Услышав стук, Блоссий подошел к двери и открыл ее. Перед ним стоял незнакомец в дорожном гиматии и внимательно смотрел ему в глаза.

– Заходи! – предложил Блоссий. – Судя по одежде, ты с дороги. Мое скромное жилище принимает всех. А сам я рад служить любому, кто ищет помощи и совета.

– Я нуждаюсь в том и другом, – отозвался незнакомец, вступая в дом. – Мое имя Аттал. Я царь Пергама.

Обычно такое представление вызывает суету, удивление, испуг. Ведь не каждому смертному доводится принимать у себя дома царей. Но эти слова не произвели на Блоссия никакого впечатления. Лицо его оставалось таким же невозмутимым и приветливым.

– Садись, Аттал, сын Аттала, – сказал философ, предлагая гостю стул. – Сними свой гиматий, если хочешь.

Пока царь устраивался поудобнее, Блоссий занимал его разговором.

– Я немного читал о твоем царстве; о твоей столице, второй в круге земель; библиотеке. Мой юный друг и ученик, да будут к нему милостивы маны, несколько лет жил в одном из подвластных тебе городов. Мысленно я был с ним. Но мне самому не приходилось выезжать за пределы Италии.

– Об этом и пойдет у нас речь, – сказал Аттал. – Как тебе известно, я состою в переписке с Корнелией, и от нее наслышан о тебе и о твоем искусстве воспитания. Но сначала объясню. У меня есть сын…

– Да, да! – подхватил Блоссий. – Я слышал о твоем наследнике и знаю, что его, как тебя и твоего отца, зовут Атталом.

Гость поморщился.

– Но тебе неизвестно, – продолжал он, – что у меня есть племянник, сын моего любимого брата Эвмена. Внебрачный сын. Тебя может удивить, что я сейчас скажу. Но я должен тебе признаться, что вопреки родственным связям, я бы предпочел, чтобы мне наследовал сын Эвмена Аристоник.

Царь положил ладонь на стол и сжал пальцы в кулак. Блеснул драгоценный камень, вставленный в кольцо.

– Видишь ли, – проговорил гость с неохотой. – У Аттала дурные наклонности. Я обращался к медикам. Жажда обогащения заставляла их скрывать от меня истину. Но она все равно раскрылась. Мой мальчик неизлечимо болен. Ему никто не может помочь. Я пытался втолковать римским сенаторам опасные последствия передачи власти моему сыну. Меня успокаивали. Но блеск глаз собеседников выдавал их истинные мысли и чувства. Они радовались, ибо худший царь – для Рима самый лучший.

Аттал снова взглянул Блоссию в глаза и сказал, понизив голос:

– Может случиться, что сенат захочет воспользоваться болезнью моего сына для того, чтобы превратить мое царство в римскую провинцию. В этом случае Аттала III должен сменить Аристоник. Я хочу, чтобы он был к этому готов. В письме к Корнелии я задал ей вопрос, может ли она отпустить тебя, хотя бы на короткое время, в Пергам. Она ответила, что ее старший сын, кажется, его зовут Тиберием, вскоре отправится в Испанию, а младший еще не готов к восприятию философии. Поэтому Корнелия не возражает, если ты отлучишься из Рима. Понимая, что твое решение во многом зависит от того, понравится ли тебе ученик, я привез Аристоника.

– Меня тронуло твое отцовское горе, Аттал, – проговорил Блоссий. – Я готов тебе помочь. Но ты знаешь, ведь я последователь Зенона…

– Знаю! Именно поэтому я выбрал тебя. Ведь мать Аристоника – рабыня. Зенон же писал, что раб, одетый в рубище, может быть достоин большего уважения, чем владыка великой державы. Я бы к этому добавил: такой раб может стать и царем, если у него достойный наставник. Твои услуги…

– Оставь, Аттал! Зенон, как ты помнишь, писал: «За добро надо платить добром, а не золотом».

Аттал покраснел.

– Прости меня. Неистребимая царская привычка. Но знай, если кто-нибудь из твоих друзей окажется в беде, он может рассчитывать на мою помощь.

– Я тебе верю, Аттал, – с чувством проговорил Блоссий. – Помогать друг другу – наш человеческий долг. Если бы мы все его выполняли, мир был бы другим. Приводи Аристоника. Я позанимаюсь с ним в Риме и провожу его в Пергам.

Аттал встал и низко поклонился.

– Прощай, мой новый друг. И спасибо тебе за урок. Ведь учиться никогда не поздно.

Оставшись один, Блоссий сел в кресло и закрыл глаза. «Ты пришел ко мне слишком поздно, Аттал», – думал он.

Наводнение

Март в этом году выдался суровый и неистовый. С нон[14] шел ливень. Тибр вздулся, вышел из берегов и разлился по низинам. Речки и ручьи, воды которых он принимал в себя и нес к морю, повернули вспять и залили окрестные поля.

Беда нависла над деревней Меммия. Вода подступила к самому дому. Ветер разносил, как солому с крыши, надежду Меммия на лучшую жизнь, которую он мечтал дать семье по возвращении из Карфагена.

Днем, чтобы умилостивить грозного отца Тиберина[15], жители села бросали в воду головы убитых овец. Меммий не мог последовать их примеру – у него не было овец. Но бедность хитра на выдумку. Меммий, произнося формулу молитвы «Прими головы, Тиберин, и отступи от порога», бросил в воду горсть маковых головок. «Ведь у Тиберина, – думал он, – не тысяча глаз. Разобраться ли ему при такой непогоде, кто бросает головы, а кто – головки».

К вечеру ливень утих. Казалось, гневное божество приняло жертвы и удовлетворилось ими. Сельчане впервые за много дней свободно вздохнули. Но передышка была недолгой. Ночью раздался страшный грохот. Авл соскочил со своего сундука и выбежал наружу. Его чуть не сбил поток. Доносились заглушаемые ревом воды крики.

– Выносите детей! – закричал Авл, переступая порог.

И вот уже отец, держа в руках близнецов, стоит по колено в воде под платаном. Рядом с ним мать с Меммией. Кора дерева была мокрой, и руки Авла скользили, он ухватился за толстую нижнюю ветку. Еще одно усилие, и, подтянувшись, он сел на нее верхом.

– Отец! – крикнул он. – Давай!

К утру хлынул дождь. Вода прибывала. Поглотив нижние ветви, она уже плескалась совсем близко. Мимо неслись бревна. Жалобно мыча, проплыл бык.

Когда совсем рассвело, стало ясно, что поток подмыл берег, и обрушившаяся глыба, перегородив реку, направила ее на деревню. Теперь у Меммия не осталось ни дома, ни денег, ни имущества. Погибла и домашняя святыня – очаг предков.

Вода спала к утру следующего дня. И только спустившись с деревьев и холмов, люди поняли всю глубину постигшего их несчастья.

Авл поднялся на холм и огляделся. Вон там стоял их дом, около самого высокого в деревне платана. Справа белела вилла Фупилия.

– Этот нисколько не пострадал, – сказал Квинт, показывая на виллу, – теперь он прикупит рабов, расширит хозяйство. Все его богатство выросло на несчастьях таких, как мы.

К вечеру они дошли до Тибра. Мост снесло, и людей переправляли лодочники. Пришлось отдать за переезд последние два асса.

На другом берегу Меммий увидел такую же группу бездомных людей. Подойдя к седоволосому старцу, несшему в руках изображение пенатов, богов – покровителей семьи, Квинт спросил:

– Что, и у вас наводнение?

– Наводнение? Какое наводнение! Просто землевладелец согнал с земли за долги.

– Куда же теперь?

Старик ничего не ответил. Пожал плечами и взглянул на небо: его судьба в руках богов!

К полудню второго дня Меммий и его семья были уже в Риме. Здесь жила его сестра. На нее теперь вся надежда.

Авл был в Риме впервые. Толпы праздного народа, узкие улицы, застроенные каменными домами, поразили его. Он поминутно останавливался и оглядывался по сторонам.

– Посторонись!

Четверо чернокожих великанов пронесли на плечах крытые носилки, в которых на атласных подушках полулежал пожилой сенатор в тоге с широкой пурпурной каймой.

– Он болен? – спросил Авл отца.

Квинт рассмеялся.

– Здоров как бык! У него столько рабов, что он может не утруждать своих ног.

Какой-то плешивый человек в потертой тоге, вертевшийся неподалеку, услышав замечание Меммия, закричал:

– Эй ты, деревенщина! Как ты можешь так говорить о знатном и щедром господине Квинте Помпее?!

– Да я не сказал о нем ничего дурного. А ты чего, его адвокат?

Стоявшие рядом каменщики рассмеялись. Их язвительный смех обратил плешивого в бегство.

Один из каменщиков бросил ему вслед с презрением:

– Сразу видать, что за птица. Клиент! Развелось их теперь в Риме видимо-невидимо. Живут на подачках. Каждое утро у дверей домов богачей выстраивается целая орава таких прихлебателей.

– Зачем? – удивился Авл.

– Поздравляют своих патронов, целуют им руки. А вот работать их не заставишь. Дай им даже землю в собственность, не уйдут из Рима. Забыли, как держать плуг.

– Даже если не забыли, – добавил другой каменщик, – не возьмутся за него. Им хлеб достается легко. Пошел с патроном на комиции, опустил за него табличку в урну, и подарок обеспечен.

– Дешев хлеб, взятый у богача, но не каждый может унизиться и взять его, – пробормотал Меммий. – Лучше уж снова стать воином, чем пресмыкаться, как червяк.

Пройдя Форум, Квинт Меммий свернул направо, на Субурру. Здесь не было видно хорошо одетых богатых людей. У подворотен огромных безобразных домов нищие в грязных лохмотьях протягивали руки и хватали прохожих за одежду. Навстречу прошло несколько молодых женщин в пестрых одеждах с ярко накрашенными лицами. По грязной мостовой бродили тощие собаки с вылезшей шерстью. Осел рылся мордой в канаве, разыскивая, чем поживиться. Тут же играли дети. Один из них, уродец с тонкими ногами и большой, как тыква, головой, швырнул в Авла комок грязи.

Стоял невыносимый для деревенского жителя смрад, запах скученности и нищеты. Перейдя на другую сторону улицы и миновав канаву, полную нечистот, Квинт остановился у пятиэтажного дома с балконом.

– Здесь! – сказал он, показывая на дом.

Звереныш

С тех пор как уехал Аттал и увез Аристоника, чувство тревоги не покидало Нису. «Как будет житься моему мальчику у свирепых ромеев?.. Конечно, хорошо, что царь увез его из Пергама. От зверенышей можно всего ожидать. Но ведь и на чужбине ему придется несладко, без языка, без друзей, без отцовской помощи и материнской ласки».

Ниса отложила вязание и взяла кувшин. Проходя мимо поленницы, она услышала за ней какой-то шорох, но не придала ему значения. «Наверное, мыши», – подумала она.

Вернувшись, она закрыла щеколду и понесла кувшин в спальню. Переступив порог, она неожиданно увидела Аттала. Он сидел на кровати и смотрел на Нису безумными глазами.

Ниса уронила кувшин. Он разбился, ледяная вода залила ей ступни, но она не ощущала холода, парализованная страхом.

– Федра! – произнес Аттал, протягивая руки к Нисе. – К тебе пришел твой Ипполит!

Он расхохотался, радуясь своей находчивости.

Ниса молча пятилась.

– Куда же ты уходишь, Федра?! – прошипел юноша и снова захохотал. – Ах! – хлопнул он себя по лбу, изображая забывчивость. – Ты же рабыня! Рабов не пускают в театр. Ты не знаешь о Федре и Ипполите. Федра была дочерью царя Миноса и второй женой царя Тесея. Она влюбилась в своего пасынка Ипполита и пыталась его совратить. Но Ипполит в отличие от меня был тверд как камень. Тогда она оклеветала его перед мужем, обвинив в предсмертной записке в насилии, и покончила с собой. Поняла?

Аттал вскочил и, быстро приблизившись к Нисе, схватил ее за руку.

– Не притворяйся глупой! – продолжал он. – Не то я тебя повешу и скажу дяде, что ты хотела меня совратить.

– Аттал в это не поверит, – прошептала Ниса.

– Ну и пусть не верит! Тебе от этого не станет легче!

В глазах его блеснул злой огонек.

– И запомни, – произнес он, не отводя от нее взгляда, – ты его рабыня. А когда он умрет, я буду твоим господином и сделаю с тобой все, что захочу. Но я хочу сейчас. У меня не было женщин. Ты будешь первой. Люби меня, Федра!

– Я тебя и так люблю, Аттал, – сказала Ниса, отстраняя его руку. – Не забывай, что я была твоей кормилицей. Ты так тихо сосал эту грудь, и я целовала тебя в волосики. Ты был похож на моего первенца. Побойся богов, Аттал!

Аттал вытянул из ножен кинжал и приставил острие к груди Нисы.

– Довольно болтовни! Раздевайся. Ты мне покажешь, как это делается. Я хочу, как мой опекун.

Он размахивал кинжалом, и Ниса отступала в угол спальни. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас.

Жарко дыша, Аттал набросился на Нису и стал срывать с нее одежды.

Государство Солнца

Весь этот месяц у Блоссия ломило ноги. Давала себя знать работа в мастерской Филоника, где приходилось, стоя по щиколотки в ледяной воде, мыть вонючие кожи. Поэтому занятия были перенесены в его скромное жилье, и здесь впервые встретились и столкнулись в спорах Тиберий Гракх и Аристоник, сын Эвмена.

– Мои юные друзья! – начал Блоссий, с трудом усаживаясь в кресло. – Шесть наших занятий были посвящены «Государству» Платона, и каждый из вас имел возможность высказать свое мнение о прочитанном. Вы едины в том, что Платону удалось с необыкновенной проницательностью выявить пороки государственного устройства, присущего всем народам круга земель. Вы оба согласны с тем, что жизнь государственного организма, развивающаяся по присущим ему законам, нуждается во вмешательстве, подобном тому, к какому прибегали Гиппократ и другие опытные врачи. Но вы расходитесь в оценках нарисованной Платоном картины идеального государства. Ты, Тиберий, считаешь, что государство Платона нереально, поскольку оно невелико по размерам и не может существовать в окружении других государств, сохраняющих прежние государственные порядки. Ты полагаешь, что преобразования могут быть осуществлены лишь в таком государстве, которое охватывает весь круг земель или большую его часть. Верно ли я изложил твою мысль, Тиберий?

– Правильно, учитель. Но я еще говорил о том, что Платон допускал ошибки, поставив во главе государства философов. Ведь нам известно, что философы проводят свою жизнь в спорах и не могут договориться между собою.

– Да, – продолжал Блоссий. – Ты это говорил. Но ведь и Аристоник выступал против этого положения Платона. Я же стараюсь выделить не то, что вас объединяет, а то, в чем вы расходитесь. Ты, Аристоник, полагаешь, что само государство Платона не заслуживает названия справедливого, поскольку Платон оставил все права и блага жизни двум высшим классам – философам и воинам, а третий класс – ремесленников – низвел до положения рабов. Ты считаешь, что справедливость может быть установлена лишь в государстве, с ограниченной территорией и населением, говорящем на одном языке. По твоему мнению, в огромном государстве или империи неизбежно угнетение одним более сильным народом других, более слабых, и к несправедливости, которая связана с неравномерным распределением богатств, добавляется еще одна несправедливость, которую исключал Платон в своей системе. Так ли я передал твои мысли, Аристоник?

– Так, учитель.

На щеках мальчика разгорелся румянец. Он весь напрягся, готовясь к новой схватке.

– Я не буду высказывать своего мнения, – произнес Блоссий после паузы. – Я постараюсь расширить масштабы нашего спора и расскажу вам об одном удивительном приключении, которое выпало на долю эллина Ямбула лет пятьдесят назад.

Аристоник откинулся назад. Тиберий облокотился на стол.

– Этот Ямбул, – начал Блоссий, – был сыном купца, торговавшего пряностями, и унаследовал дело. Вместе с караваном он вышел из Александрии и, достигнув Красного моря, сел там на корабль. В том месте, где Красное море вливается в океан, на корабль Ямбула напали пираты из Аравии. Он лишился всего, что имел, и стал рабом-пастухом. За одной бедой последовала другая. На арабов совершили нападение эфиопы. Захватив Ямбула и одного из его спутников, они привезли их в свою страну, где берет начало великий Нил. Как раз тогда пришло время для принесения очистительной жертвы океану – эта жертва совершалась эфиопами каждые шестьдесят лет. Эфиопы посадили Ямбула и его спутника на небольшое суденышко, снабдив их водой и провизией. Сильный ветер погнал кораблик на юг. После плавания, продолжавшегося несколько месяцев, они приплыли к круглому острову окружностью в пять тысяч стадиев. Обитатели этого острова, расположенного у самого экватора, вели среди пышной природы образ жизни, изумивший Ямбула. Они отличались силой и красотой, не ведали болезней. Согласно закону, люди, страдавшие неизлечимыми болезнями или физическим уродством, должны были сами себя убивать. Кроме того, достигшие обременительной старости, повинуясь обычаю, ложились спать возле растения, запах которого уводил в небытие.

Блоссий изменил положение ноги, доставлявшей ему страдания, и продолжил с новой силой:

– Все жители острова жили группами по четыреста человек. Каждая из этих групп по очереди занималась общественными делами, снимала плоды с высоких деревьев, ловила рыбу, лепила статуи и расписывала стены домов. Поэтому на острове отсутствовали честолюбие и зависть, доставляющие государствам нашего круга земель столько несчастий. Не было у островитян и корыстолюбия – ибо мастерские, склады, дома, инструменты, не говоря уже о земле, находились в общественном пользовании. Государство заботилось и о здоровье людей, устанавливая рацион питания и время еды.

– И конечно же, – иронически вставил Тиберий, – женщины, как и у Платона, принадлежали всем.

– Ты догадался, мой мальчик, – ответил Блоссий. – Всем. Но это были не рабыни, а свободные женщины, участвовавшие в труде вместе с мужчинами и пользовавшиеся с ними равными правами. Как вспоминает Ямбул, ему не приходилось видеть таких прекрасных женских лиц, как на острове, где из отношений между людьми была исключена корысть, где были неизвестны ревность и трагедии, возникающие на ее почве.

– А почитали ли островитяне богов? – спросил Аристоник.

– Конечно! Их богами были Гелиос и небесные светила. Но главным божеством был Гелиос, дарующий жизнь и благоденствие. Поэтому они и называли себя гелеополитами. Но я уже закончил свой рассказ. Начнем с вопросов, а затем перейдем к обсуждению. Ты что-то хотел спросить, Аристоник?

– Да, учитель. Скажи, это правда? Был ли Ямбул? Совершал ли он путешествие?

– Что я тебе могу ответить?

Блоссий развернул листок и, подняв его, дал прочитать.

– «Путешествие Ямбула в страну гелеополитов», – прочел Аристоник вслух и радостно захлопал в ладоши: – Значит, правда! Правда!

Тиберий снисходительно взглянул на мальчика и улыбнулся:

– Тогда тебе, Аристоник, остается поверить в реальность Панхеи, описанной Эвгемером, или в существование Атлантиды, выдуманной Платоном для иллюстрации своего учения о государстве. А ведь ученик Платона Аристотель, знавший помыслы и намерения своего учителя лучше нас, говорит с полной определенностью, что Платон, выдумав Атлантиду, потопил ее, чтобы никто не вздумал искать этот отдаленный остров. Может быть, ты, Аристоник, отправишься на поиски острова Гелиоса, поскольку Ямбул не догадался его потопить?!

– Нет! – вспыхнул Аристоник. – Глупо тратить силы на поиски того, что уже найдено и известно. Не лучше ли употребить их на то, чтобы у себя дома установить справедливые порядки гелиополитов. Они же, как ты видишь, применимы к небольшому государству, размерами с наше Пергамское, а никак не к огромной империи.

– Но ведь царство твоего отца расположено не на острове, – заметил Тиберий.

– Ну и что с того, что не на острове, – возразил Аристоник, – справедливые законы хороши для всех.

– А то, что главной преградой для установления справедливых порядков является вражеское соседство. Вспомни судьбу Агиса и Клеомена. Будь Лаконика островом, без Ахейского союза городов и македонских гарнизонов, в Спарте бы и поныне действовали законы Ликурга в том их толковании, которое дал философ – стоик Сфер, учитель царей-реформаторов.

– Превосходно! – не удержался Блоссий. – Главное для политика – это умение предвидеть все обстоятельства, все преграды. Его отсутствие – причина неудач спартанских царей, решивших возродить свое отечество, порабощенное апатией и корыстью. Но важно не забывать и конечную цель, как бы ни была она далека. Независимо от того, существует ли государство Солнца, или это фантазия Ямбула, все, что сказано об освобождении людей от однообразного и тяжелого труда, представляет исключительный интерес. Обратите внимание: в государстве Солнца нет рабов, все делают свободные люди, и делают легко, с радостью. Я думаю, что в описании справедливых порядков Ямбул пошел дальше, чем Платон. Кажется, ты со мною не согласен, Аристоник?

– Я верю в государство Солнца! – воскликнул мальчик. – Его можно создать не в будущем! Сейчас!

Восстание

Два года прошло с тех пор, как Ахей и Ретаген пытались найти в Энне справедливость. Укрывшись в горах, они с десятком таких же беглых рабов нападали на поместья, освобождали из эргастулов колодников, добывали себе оружие и продовольствие. Теперь им предстояло встретиться с Евном, о котором к тому времени знала вся Сицилия.

В пяти стадиях от городских стен находилась известная всем местным рабам пещера, где и происходили их тайные сборища.

В ту ночь, когда Ахей и Ретаген пришли в пещеру, там собралось несколько сот рабов. По их мрачным лицам пробегали дрожащие тени, глаза то вспыхивали, то гасли. В центре круга, образованного толпой, в дикой пляске кружился человек. Он извивался, тряс головой, будто желая сбросить какую-то тяжесть, и наконец в изнеможении упал на землю.

По тому суеверному ужасу, с которым рабы следили за его движениями, Ретаген и Ахей догадались, что это Евн. Жившие в ожидании чуда рабы считали его оракулом и почти божеством.

Один за другим подходили они к Евну, падали ниц и обращались с вопросами. Для каждого он находил ответ. Если вопрос был сложным, Евн обращался к матери-земле и передавал ее слова, слышные лишь ему одному.

Ретаген, расталкивая толпу, протиснулся вперед и, поклонившись, спросил:

– Прорицатель, скажи, жива ли моя Веледа и ждет ли меня?

Приложив ухо к земле, Евн долго вслушивался. Наконец он проговорил:

– Я слышу звуки труб и топот. Это идут римляне в горы Иберии. Твоя невеста жива и ждет твоего возвращения.

Ретагена изумил и обрадовал ответ. Он, конечно, не догадался, что Евн определил его родину по редкому и характерному имени Веледа и назвал ее невестой, потому что Ретаген не спросил о детях.

К центру круга пробился Ахей. По выражению лица Ахея Евн сразу понял, что грек не верит его «чудесам».

– А как твоя богиня относится к избавлению от неволи? – спросил Ахей.

Прорицатель приложил ухо к земле. На этот раз он действительно услышал мерный топот шагов, которые могли принадлежать только римлянам. Он знал, что Дамофил после очередного бегства из усадьбы нескольких рабов вызвал для поимки их целый римский отряд. Но кто мог указать дорогу к пещере?

Шаги приближаются. Медлить нельзя. Евн вскочил и закричал:

– У входа римские собаки! Богиня приказывает их уничтожить!

С этими словами Евн побежал к выходу, но Ахей остановил его:

– Боги помогают храбрым и опытным. Прикажи выйти вперед только тем, у кого есть камни. Пусть забросают римлян камнями. Остальных же пошли к левому выходу.

Отряд римских легионеров стоял шагах в тридцати от входа в пещеру. Увидев рабов, легионеры метнули дротики.

Ахей успел прижаться к стене. Дротик просвистел над головой. Рядом послышались стоны раненых.

Улучив момент, рабы выскочили из пещеры. В римлян полетели камни. Закрываясь щитами, выставив вперед мечи, легионеры медленно двигались к пещере. Но сзади на них с криком набросилась другая толпа рабов. В ней был Ретаген.

Римляне дрогнули и бросились врассыпную. Рабы догоняли их и валили на землю. В короткой схватке легионеры были перебиты, и рабы вооружились римским оружием.

– Откуда у тебя познания в военном деле? – спросил Евн у Ахея.

– А разве кто-нибудь поверит, – ответил Ахей вопросом, – что я был олимпиоником?

– В Энну! В Энну! – слышались крики победителей.

Нестройная толпа высыпала на дорогу.

Услышав шум, из крайних домов Энны выбегали рабы. Они наскоро вооружались чем попало – поварскими вертелами, камнями, палками.

Господ восстание застигло врасплох. Многих перебили в постелях, некоторых захватили живьем. На агоре собралось человек пятьдесят хорошо вооруженных рабовладельцев, среди них и Антиген.

Евн, столкнувшись с опасностью, стал суетиться, беспрестанно менял распоряжения. Потом он, махнув рукой, сказал Ахею:

– Руководи боем ты, а я поведу людей в усадьбу Дамофила, как бы он не улизнул.

Ахей приказал перегородить улицу двумя телегами. За этой баррикадой он поставил рабов, вооруженных камнями и захваченными у римлян дротиками.

– Ретаген, – обратился он к другу, – оставайся здесь. Как только враги побегут сюда, встреть их, как следует.

Сам же Ахей во главе отряда рабов дворами пробрался к агоре. По дороге он приказал поджечь несколько сараев. Пусть думают, что все пути закрыты, кроме улицы, на которой ждет осада.

Наступающие с криком ворвались на агору. Рабовладельцы решили отступать.

В двадцати шагах от баррикады на них обрушился град камней. А сзади наседал отряд Ахея. Рабовладельцы заметались.

Антиген кинулся к дому и прижался к стене. Но Ретаген заметил его. С выставленным вперед мечом, с горящими глазами, Антиген ожидал приближения иберийца. У Ретагена была лишь палица. Размахнувшись, он с силой метнул ее в Антигена, и тот, выронив меч, замертво рухнул на землю.

Покончив с господами, восставшие бросились к мельнице, находившейся на окраине Энны. Взломали двери, и глазам предстала страшная картина: к огромному колесу, укрепленному горизонтально на оси, было приковано десять рабов с клейменными лбами, с особыми рогатками на шеях, не позволявшими подносить муку ко рту.

Разбили колодки и цепи. И вот уже освобожденные влились в толпу рабов, спешивших к усадьбе Дамофила. У входа в дом валялись трупы управляющего и палачей. Из женской половины дома вытащили дочь Дамофила Клею. Некоторые из сельских рабов порывались убить и ее, но рабыни окружили девушку плотным кольцом и не давали к ней подойти.

– Она была к нам добра! – кричали они. – Мы не дадим ее в обиду!

Ахей и Ретаген поддержали рабынь:

– Это наша избавительница, – сказал рабам Ахей, – она разрезала веревки, которыми нас привязали к столбу!

Со стороны дороги показалась еще одна группа возбужденных людей. Это тащили отчаянно сопротивлявшихся Дамофила и Мегаллиду. Лица обоих были в кровоподтеках и ссадинах.

Евну стоило немалого труда уговорить рабов отказаться от немедленной расправы.

– Отведем их к театру! – сказал он. – Эти заслуживают публичного суда и наказания.

В театре

Театр, расположенный полукругом на склоне горы, заполнили люди – освобожденные рабы и рабыни города и окрестных вилл.

Горели плошки и факелы. В кресле сидел Евн, рядом стояли два сирийца и глашатай. На Евне был белый шерстяной плащ, тканный золотом, на ногах – сандалии с серебряными пряжками. Опирался он на посох с золотым набалдашником. Все это Евн нашел у своего господина.

Дамофил, привязанный к столбу, испуганно озирался по сторонам, словно искал у бывших рабов поддержки. Но отовсюду на него смотрели глаза, горящие гневом и ненавистью. Мегаллида, поставленная рядом, отвернулась, чтобы не видеть этой страшной картины. Те, кого она считала скотами и кого могла приказать засечь до смерти, судят ее, дочь сиракузянина!

Евн что-то сказал глашатаю. Тот, приложив ладони рупором ко рту, закричал:

– Кто хочет выступить обвинителем?

По проходу между скамьями побежал человек, как и большинство сидевших в театре, – в лохмотьях и без обуви. Это был Ахей. Он остановился и, прижав левую руку к груди, словно хотел замедлить биение сердца, заговорил. Голос его сначала дрожал, потом окреп и зазвучал, как колокол на корабле во время бури.

Ахей говорил о муках, на которые обрекали господа рабов, о жестоких пытках и издевательствах, в которых Дамофил не знал себе равных.

Не все в театре понимали греческую речь, но все слышали и понимали голос сердца, которое билось в лад с сердцами тысяч людей: сирийцев и греков, галлов и испанцев, египтян и скифов, негров и фракийцев.

– Мы судим не одного Дамофила, – сказал в заключение Ахей. – Мы судим всех тех, жестокости которых мог бы позавидовать сам Фаларид[16]. На нас смотрят души замученных ими рабов! На нас смотрят те, кто еще томится в каменоломнях Сицилии, в рудниках Лавриона и Нового Карфагена. Нет пощады палачам!

Последние слова Ахея были встречены громкими сочувственными возгласами.

Мегаллида еще ниже опустила голову. Лицо Дамофила перекосил животный ужас.

Глашатай снова прокричал свой призыв.

И долго возбужденные ораторы сменяли друг друга, пока на сцену не поднялась женщина лет сорока в черной палле, казавшейся на ее хрупких плечах слишком просторной.

– Меня зовут Хлоя, – начала женщина. – Десять лет я причесывала Мегаллиду. Видимо, мое искусство сохранило мне жизнь. Госпожа никогда не поднимала на меня руку, но вы видите, я в трауре, я ношу его по тем моим подругам, которых приказывала сечь моя хозяйка во время утреннего туалета. Одним глазом она оценивала мою работу, а другим следила за действиями своего доверенного палача Кирна. Я не могу сосчитать число погибших. Но ведь не было ни одного дня, когда бы я не причесывала Мегаллиду. Сосчитайте сами!

Не в силах сдержать рыданий, Хлоя сбежала вниз.

Театр заревел.

– Слово подсудимым! – провозгласил глашатай, перекрывая шум. – Пусть ответят на наши обвинения, прежде чем мы вынесем приговор!

Лицо Мегаллиды исказилось злобной улыбкой. Дамофил сполз на колени, насколько позволяли веревки, и, полувися на руках, истошно завопил:

– Пощадите! Пощадите! Разве вы не были свободны? Я же не мешал вам грабить на дорогах!

По театру прошло движение. Раздались одиночные голоса: «Сохранить ему жизнь!», «Пощадить!», утонувшие в возмущенных криках толпы.

Неожиданно из передних рядов выбежал человек с волчьей шкурой на плечах. В правой руке он держал дротик. С силой метнул он его в Дамофила, и тот рухнул.

Все в театре вскочили со своих мест. Ахей закричал:

– Зачем ты это сделал, Ретаген?

Ибериец растерянно развел руками, желая сказать, что не смог удержать гнева.

– Ну что же, – проговорил Евн, – ты привел в исполнение приговор до того, как он был вынесен всенародно. Мегаллиду же я предлагаю передать для справедливого возмездия ее оставшимся в живых рабыням. Кто за это предложение?

Над театром взметнулся лес рук.

Евн сделал знак стоявшей внизу Хлое. Она и другие рабыни, устремившись к орхестре, схватили свою мучительницу и увели в темноту.

Собрание продолжалось до рассвета. Один за другим поднимались на сцену бывшие рабы и горячо говорили о царстве справедливости, об освобождении еще томящихся в неволе, о выборе царя.

Ретаген услышал сзади себя разговор:

– Евн заслужил быть нашим царем. Он ведь первый поднял нас на борьбу.

– Это верно. Но Евн не смыслит в военном деле, а царь должен быть полководцем, как Александр или Пирр.

– Вовсе не обязательно. У царя могут быть свои полководцы. Нет! Лишь Евн достоин управлять освобожденными рабами. Подумай, само имя его служит добрым предзнаменованием[17].

Все чаще из разных концов театра слышались выкрики:

– Евна! Евна поставим царем!

Евн поднялся на сцену, и в наступившей сразу тишине послышался его голос:

– Мое настоящее имя Лептин. Я родился и жил в сирийском городе Апамее. Ничто не предвещало в моей жизни перемен, пока в Апамею не прибыл римский посол, чтобы проследить за уничтожением боевых слонов. Я был в толпе из многих сотен апамейцев, когда из помещений в городской стене вывели на казнь слона по имени Сур. Какая-то сила бросила меня вниз, на спину ромея. Я в жизни никого не убивал, но тут я его задушил этими руками, – он поднял руки над головой. – Потом, – продолжал сириец, – философ Сократ водил меня по Сирии и восхвалял мой благочестивый подвиг. Сократ дал мне имя Евн. Вскоре в Антиохии воцарился бежавший из Рима царевич Деметрий. Этот негодяй заковал нас в цепи и выдал ромеям. Еще до прибытия в Италию несчастный философ сошел с ума. А я ведь был скован с ним одной цепью. Нас доставили в Рим, но сенат не принял нас, ибо принять означало простить Деметрия, чего сенаторы не намеревались делать. Нас расковали и вывели за городские ворота. И тут на нас напали и продали в рабство. Остальное вы знаете. Теперь решайте, достоин ли я быть вашим царем.

Раздались шумные возгласы:

– Хвала и слава царю освобожденных рабов, царю нового Сирийского царства Антиоху Благочестивому!

Снова заговорил Евн:

– Благодарю вас, братья! Исполнилась воля великой матери-земли. Это она избрала меня из тысяч и долгие годы неволи внушала мне: «Евн! Ты будешь царем! Ты превратишь рабов в свободных и дашь им счастье!» Но знайте, вы не шайка разбойников, вы теперь подданные великого Новосирийского царства. Никто не должен разорять посевов, губить скот и уничтожать всякое другое добро на виллах. Все это добыто нашим трудом и отныне принадлежит нам.

Гул одобрения прокатился по театру. Дождавшись тишины, Евн продолжал:

– Прежде чем разойтись, изберем командующего и совет нашего царства, а также тех, кто возвестит всем рабам острова и других подвластных Риму земель, что они свободны и могут найти у нас приют и защиту.

После недолгих споров командующим был избран Ахей. Затем рабы выбрали десять советников и пятьдесят вестников для того, чтобы поднять восстание в других частях острова и в Италии.

В числе избранных оказался и Ретаген. Его посылали в Катану. Одновременно ему поручили доставить туда дочь Дамофила Клею. Ретаген пытался отказаться от последнего поручения, но Ахей сказал решительно:

– Иди, Ретаген! Пусть не говорят наши враги, что мы звери, убивающие всех без разбора. Пусть знают, что мы помним не только о зле, причиненном нам, но и о добре, и что мы умеем быть благородными.

В Пергаме

Миновав городские ворота, Аттал приказал подать открытые носилки. Ему хотелось насладиться зрелищем своей столицы, которую он оставил полгода назад. Известие о возвращении царя мгновенно облетело город, и сотни людей, оставив свои дела, ринулись на улицу, бегущую от Западных ворот до дворца.

Пергам заливало яркое солнце, но от садов Никефории веяло прохладой. Щебет птиц и воркованье голубей, казалось, заглушают все звуки. За мостом через Серенус по обеим сторонам улицы выстроились белые опрятные дома. «Моего появления никто не ждал, – думал царь. – Но, видно, недавний закон о поддержании в городе чистоты выполняется неукоснительно. Дома побелены, возле каждого пифос для мусора. Тротуары заметены. В сравнении с Пергамом Рим выглядит мусорной свалкой.

Впереди показались Пропилеи – величественный вход в расположенные на террасах гимнасии. «Здесь прошла моя юность, – вспоминал царь. – Меня отец растил воином. Корону должен был наследовать Эвмен как старший. Мы оба часто слышали от отца: “Египетскому царству три тысячи лет, нашему нет и ста. Помните: вы – граждане Пергама!” Этого наставления я не забывал. Стал гражданином и воином. Подданные называют меня великим воителем. Льстят, конечно. Но это не пустая лесть! Дважды я разбивал галатов, отбрасывая их от стен Пергама. Отличился и в битве при Пидне как союзник Рима. А потом меня пригласил сенат и, стремясь разжечь во мне честолюбие, засыпал похвалами и почестями, надеясь втянуть в заговор против брата. Заржавленный ромейский крючок под названием “Разделяй и властвуй”! Меня поймать на него не удалось. Всю жизнь мы дружили, как настоящие братья. И эта дружба стала залогом успехов Пергама, которых не могут мне простить ромеи. Наши богатства влекут их к себе как магнезийский камень. Но пока я жив, им не видать Пергама как своих ушей».

Дорога обогнула холм, и на первом же повороте засиял мрамором колонн храм Афины Полиас, поднявшийся среди зелени тамарисков. А сразу за ним кирпичная громада библиотеки. «Ее тоже основал отец, не жалевший золота для покупки рукописей, и ученых рядом поселил, в небольших домиках. Теперь Пергам может гордиться своим собранием книг, вторым в мире после александрийского. Брату оставалось украсить фронтон библиотеки бюстами поэтов, драматургов, историков. Как раз перед моим возвращением из Рима был установлен бюст Тимея. А теперь, вот, поставили Полибия. С ним брат вел переписку. Как странно: Полибий, без устали хулящий Тимея, здесь оказался его соседом!»

Еще один поворот, и показался огромный квадрат алтаря, разделенный лестницей. Вот уже можно различить изваяния. Раньше Аттал видел их в мастерской скульптора, разбросанными на каменном полу. Теперь они заняли свои места, соединились в гигантомахии.

«Моя гордость!» – подумал Аттал и приказал остановить носилки.

Алтарь Зевса был воздвигнут в честь победы, одержанной над галатами. В фигурах богов скульпторы старались воплотить организующее эллинское начало: оно дало жизнь городу, его домам, храмам, гимнасиям, карабкавшимся по склонам до того безлюдной вулканической горы. Боги – это сила эллинской мысли, создавшей для себя вечный дом – библиотеку. Боги – это мощь эллинского оружия, сумевшего отстоять свободу Пергама от посягательств соседей, Македонии и Сирии, Капподокии и Вифинии. Боги – это мощь интеллекта, сумевшего столкнуть противников лбами и поставить на службу пергамским интересам варварский Рим.

Гиганты – это неистовые, все сокрушающие варвары, это изначальный хаос земли, путаница трав и корней, уходящих хвостами в землю. Это ненависть к гармонии и соразмерности божественных законов, бессмысленный мятеж, рушащий все на своем пути.

– Царь! – послышалось сзади.

Узнав голос секретаря, Аттал оглянулся. Всегда спокойный Эвполион был бледен, руки его дрожали.

– Разреши, я доложу тебе здесь. Там… Мне страшно.

– Можно и здесь, – отозвался царь, прислоняясь к алтарю спиной. – Сядем на ступени, никто нас не услышит.

Они прошли несколько шагов вперед. Аттал сел так, что ему оставалась видна часть алтаря. Эвполион, став рядом, начал докладывать.

– Сразу, как ты уехал, с наследником что-то случилось. Он перекопал ту часть сада, где растут розы, и насадил там уродливые ядовитые растения. Он приказал приводить собак. На следующий день их уже выносили. Он стал что-то искать в твоих вещах, и мы не могли его удержать.

Аттал уперся взглядом в голову гиганта, придавленную копытом коня, и вдруг уловил поразительное сходство между варваром и сыном. «Не был ли юный безумец моделью скульптора? Такие же страшные, беспощадные глаза».

– Но это не все, – выдохнул секретарь. – Дальше я не могу.

– Говори! – приказал царь.

Эвполион стал боком, чтобы не видеть лица царя.

– Он ворвался в домик Нисы. То, что он сделал с нею, узнай от других. Я не в силах рассказать тебе… А потом он ее повесил. Сейчас он успокоился. Но ведь это может повториться. Как тебя все ждали!

Он долго еще говорил, а царь все молчал. Повернувшись, Эвполион увидел Аттала, лежащим на ступенях.

Пир авгуров

За столом возлежали пятеро. Почетное место занимал старый сенатор Аппий Клавдий. Рядом с ним возлежал Сципион Назика. Годы изменили его лицо, еще больше стал шишковатый нос, как бы в оправдание прозвища, полученного некогда предками сенатора.

Здесь был и Муций Сцевола, отпрыск знатного, но разорившегося рода. В Риме он считался лучшим знатоком права. Положив голову на валик ложа, полудремал Лелий.

Оживленно беседовали Тиберий и консул Фульвий Флакк – человек с насмешливыми глазами и вьющимися волосами. Флакк славился остроумием, тонким знанием людей и жизнерадостностью. Казалось, ничто не могло вывести его из душевного равновесия.

Все шестеро были авгуры – члены древней и влиятельной жреческой коллегии. Ни в одном важном деле римляне не обходились без гаданий. Перед тем, как открыть народное собрание или начать сражение, они прибегали к гаданиям.

Авгуры часто собирались на пиры, где обычно спорили, как толковать ту или иную примету. Но сегодня им было не до гаданий. Восстание рабов в Сицилии, взбудоражив Рим, взволновало даже невозмутимых авгуров.

– Как вам нравится Плавций, эта тыквенная голова! – зло сказал Назика, ковыряя во рту зубочисткой. – Бежать от кучки скотов! Ему бы не тогу носить, а столу[18].

– А что он мог сделать с двумя манипулами. Говорят, рабов больше тысячи, – проговорил Муций Сцевола.

Аппий Клавдий недовольно взглянул на Сцеволу.

– И тебе ли говорить это, Муций?! В наше время при одном лишь появлении римских легионеров враги обращались в бегство. Разве ты забыл, что под Магнезией тридцать тысяч наших разгромили восьмидесятитысячную армию царя Антиоха, потеряв всего тридцать воинов. Нынешние воины – сущие цыплята. Куда только девалась былая римская доблесть!

– Какой доблести можно требовать от воинов, если у них нет ни хлеба, ни крова, – сказал Тиберий. – Я встретил в Риме старого легионера, которого помню еще с Карфагена. Наводнение разрушило его дом. С земли его согнали. И таких сейчас сотни.

Лелий открыл глаза и тихо, почти мечтательно заговорил:

– В этом году я хочу предложить народу мой план передела общественного поля. Когда крестьяне получат землю, тебе, Аппий Клавдий, не придется больше сокрушаться об утерянной римской доблести.

Назика сердито буркнул:

– Твое лекарство, Лелий, страшнее самой болезни. Добрые граждане все равно не допустят этого закона.

– Провести земельный закон – все равно что бросить мечи на Форуме, – поддержал Назику Фульвий.

– Разве можно назвать добрыми гражданами тех, кто расхватал общественную землю и равнодушно смотрит на бедствия и нищету своих сограждан! – горячо воскликнул Тиберий.

– Мальчишка! – процедил сквозь зубы Назика. – Твой отец высек бы тебя за эти слова.

– А я согласен с нашим молодым другом, – сказал Аппий Клавдий. – Восстание сицилийских рабов показывает, какие бедствия несет стране замена крестьян рабами.

– Давно ли ты, Аппий Клавдий, стал согласен с этим молокососом? – спросил Назика. – Не ты ли сам выступал в сенате против передела земель, пока тебе не отказали в триумфе?

– Ты лучше сам расскажи, как тебя отчитали в сенате за мошенничество с курами! – усмехнулся старик.

Он намекал на известный всем присутствовавшим случай, когда Назика не кормил кур, а потом за час перед боем дал им корм. Они его клевали с такой жадностью, что, казалось, подавятся. Однако римское войско было разбито. Поражение приписали нечестному поступку Назики.

– Кто после таких «гаданий», – закончил старик, – будет верить авгурам? И так о нас говорят в народе, что мы сами не можем без смеха глядеть друг другу в глаза.

Назика был задет за живое. Глаза его выпучились. Он хотел что-то крикнуть, но на его плечо легла рука Сцеволы.

– Друзья, оставим спор, – сказал Сцевола. – Время позднее. Выпьем за Флакка! За его успех в Сицилии, за победу над мятежными рабами.

Назика осушил свой фиал.

Аппий Клавдий протянул фиал Тиберию, принял его фиал и выпил вино маленькими глотками. Потом сказал:

– Задержись, Тиберий. Пойдем домой вместе.

Тиберий вышел наружу, где у дверей стоял раб Аппия Клавдия с факелом. Отослав раба вперед, Клавдий взял Тиберия за руку.

– Буду говорить с тобой прямо, по-стариковски. У меня есть дочь. О ней еще никто дурно не отзывался. Она трудолюбива и послушна. Со мной рад породниться любой сенатор. Но мне нравишься ты. Понял? Подумай и дай ответ. А пока прощай. Мне здесь нужно сворачивать.

– Тебе не придется долго ждать моего ответа. Я согласен, – сказал Тиберий дрогнувшим голосом.

– Ну что ж, тогда решено. А приданым я тебя не обижу.

Разгром

Войско расположилось у подножия холма. Весь день легионеры шли по каменистой дороге из Катаны. До Энны было еще далеко, и консул Флакк решил не обременять уставших легионеров постройкой лагеря. Он вызвал к себе в палатку старшего центуриона Постумия.

Верный служака не замедлил явиться. Вся грудь Постумия была увешана шейными цепями и фалерами, полученными в награду за храбрость.

– Ну как, готовы колодки и оковы для рабов? – спросил консул.

– Готовы, – ответил Постумий. – Еще вчера я разослал воинов по виллам занять у господ колодки. Теперь у меня в обозе их десять тысяч.

Центурион вышел из палатки. Луна заливала мягким светом поляну и лежавших на ней воинов. Пожилой легионер с лицом, изрезанным шрамами, приподнялся на локте. Это был Квинт Меммий. Тиберий Гракх помог ему в беде, дал денег. Теперь Квинт – легионер, и семья на время обеспечена.

Меммий прислушивался к разговору воинов, сидевших поблизости. В одном он сразу по голосу узнал Курция. Курций, как всегда, хвастался своими подвигами:

– Я летел впереди других на белом коне, и, как ни храбры были пуны, они, увидев меня, пустились в бегство. Тогда я метнул копье и пронзил начальника пунов вместе с лошадью.

– Постой! – перебил хвастуна другой легионер. – Только что ведь ты говорил, что служил гастатом; откуда же у тебя взялся конь?

– Как откуда! – ничуть не смутился Курций. – Разве я не сказал, что отнял коня у начальника?

– Так ты же пронзил его копьем!

Воины захохотали.

– А ты кто такой, чтобы надо мной смеяться! – обиделся Курций. – Сам в легионе без году нундины, а вышучиваешь ветеранов. Все знают мою храбрость, всем известно, что я не пожалею жизни для родины.

– Родина, родина, – вздохнул его собеседник. – Что значит родина для тех, кто потерял землю? Пустой звук. Ну, усмирим рабов, а что это даст нам, колонам? Господа по-прежнему будут пасти скот на нашей земле.

«Действительно, – думал Квинт, – что дала мне война с Карфагеном? На земле предков пасутся стада Рупилия. А я снова иду на войну. Почему? Потому что сицилийские господа обращались с рабами хуже, чем с животными».

– Что же ты предлагаешь? – спросил кто-то говорившего.

– Я?! Ничего! Только мы не должны быть ослами. Рабы не трогают земледельцев. Они бьют одних богачей.

– Ага, дружище, – раздался вкрадчивый голос незаметно подошедшего центуриона. – Сейчас проверим, кто ты такой и кто тебя сюда послал. Смутьян! Как тебя звать?

Легионер молчал.

– Он назвался Ксеном, – влез Курций.

Легионера со связанными сзади руками отвели к преторию.

Суматоха быстро улеглась. Кто-то сказал, что смутьяна отвезли под конвоем в Катану. Квинт задремал.

Его разбудил шум и крики:

– Тревога! Тревога!

Квинт вскочил. «Напали рабы», – пронеслось в его мозгу.

– Стройся! – крикнул центурион.

Надевая шлем, Квинт занял в строю свое место.

Светало. Вдали вырисовывалась какая-то черная масса. Еще мгновение, и вся равнина огласилась глухим гулом. Это рабы, по сирийскому обычаю, колотили в щиты, били в барабаны. Курций, стоявший рядом с Квинтом, пугливо озирался по сторонам. Строй рабов приближался. Показались воины с копьями наперевес.

Флакк дал знак гастатам. Они приготовились. Но тут произошло нечто неожиданное. Рабы, вооруженные копьями, метнулись в сторону, и за ними римляне увидели лучников с большими скифскими луками. Раздался свист тысяч стрел. Рабы могли не целиться. Римляне стояли в тесном строю, и нельзя было промахнуться. Квинт почувствовал, как что-то ударило в его щит. Со всех сторон слышались стоны и вопли. Раненые катались по земле. Оглянувшись, Квинт увидел спину бегущего хвастуна Курция.

В Нуманцию

На Марсовом поле выстроился легион. Он отправлялся в Испанию, где уже пять лет длилась кровопролитная война с Нуманцией, ставшей центром сопротивления иберийцев.

Среди воинов находился и Тиберий. Он возмужал. В этом году его избрали квестором[19], и он вошел в сенат.

Марсово поле! Здесь прошло детство Тиберия. Сколько раз вместе со сверстниками он наблюдал тут бег колесниц, полет блестящего диска и его тяжелое падение на траву. На этом поле начинались триумфальные шествия.

Со стороны Капитолия приближалась группа сенаторов. Когда они подошли поближе и можно было уже различить их лица, Тиберий узнал Помпея. Других он тоже видел в сенате, но имен еще не знал. Помпей же был соседом: дома Гракхов и Помпея соприкасались. Соседство это было не из приятных. Помпей и его жена Марция, известная как самая большая сплетница Рима, проявляли назойливое любопытство к жизни Гракхов.

Помпей поднялся на трибуну и начал напутственную речь.

– Воины! Сенат поручил передать вам пожелание доброго пути и удачи. Испанские варвары восстали против нашей мудрой и благодетельной власти. Им ненавистно само имя римского народа, и они хотят нас уничтожить! На вас смотрят предки, радующиеся доблести своих внуков и правнуков. Так будьте достойны их!

После речи Помпея центурионы дали команду выступать. Под звуки труб отряды, сделав прощальный круг по Марсову полю, двинулись к Мульвийскому мосту. Сразу же за мостом началась Фламиниева дорога, выложенная большими каменными плитами. Через каждые двести шагов по обеим сторонам дороги стояли камни, с которых легко садиться на лошадей. Каждая миля отмечалась высоким каменным столбом.

Вдоль дороги тянулись усыпальницы и гробницы. Наиболее богатые, облицованные белым мрамором, принадлежали знатным римским родам. Навстречу попадались одинокие всадники, экипажи, коляски.

Но вот кончились могилы, и пошли холмистые поля Этрурии. Их окаймляли густые дубовые леса. Ниже, по склонам холмов, спускались виноградники. Лозы обнимали стволы молодых тополей.

Несколько поодаль от дороги длинной шеренгой шли рабы с мотыгами в руках. Когда они опускали мотыги, оковы на их ногах звенели в такт ударам. За рабами присматривал хромой надсмотрщик с длинной плетью в руках.

Тиберий ехал на коне. Слева от него в строю шагал пожилой легионер. Обветренное, покрытое загаром лицо прорезал глубокий шрам.

Тиберий сразу узнал Меммия.

– Ты из этих мест… Скажи, почему здесь не видно колонов?

– Колонов? – переспросил Меммий и горько усмехнулся. – Ты спрашиваешь, где колоны?.. Вот они! – сказал он, показывая на своих товарищей.

Тиберий хлестнул коня и поскакал вперед, где блестели на солнце доспехи Манцина.

Манцин держался на коне, как прирожденный всадник. Тридцать лет он провел в походах, но впервые ему выпала честь командовать большим войском. Никто из знати не решался после неудачи Квинта Помпея взять на себя командование в тяжелой бесперспективной войне. Очевидно, Манцин сам понимал это. Его лицо было угрюмым и сосредоточенным.

При виде Тиберия Манцин улыбнулся. Тиберия он знал еще со времени Пунийской войны и любил за честность и прямоту.

– Грустишь? – спросил Манцин.

Тиберий не ответил. Он смотрел в сторону виллы, живописно расположенной на холме. Около портика важно гулял павлин. Под солнцем сверкали, переливаясь, все краски его оперенья.

Дверь виллы открылась, и на пороге показался невысокий полный человек. Спустившись со ступенек, он прошел по дорожке к ограде и, еще не доходя до нее, крикнул тонким визгливым голосом:

– Привет Манцину, вождю доблестного войска, и его молодому другу! Куда держит путь храброе войско?

– В Испанию, – коротко отвечал Манцин, сдерживая коня.

– О, это хорошо! – воскликнул толстяк. – Да пошлет вам Марс удачу. Испанские рабы самые сильные и выносливые. Я недавно купил двоих и теперь хочу заменить всех сирийцев, изнеженных и непослушных, крепкими испанскими варварами.

– Что, Филоник, не составишь ли нам компанию? – спросил с улыбкой Манцин.

– Рад бы, да на кого оставлю добро? Управляющим нельзя доверять. Все они норовят нажиться за хозяйский счет.

Манцин, отпустив поводья, крикнул:

– Прощай, Филоник!

Сразу за виллой пошли луга. То там, то тут виднелись небольшие стада овец и коз.

Лугам, тянувшимся по обе стороны дороги, не было конца.

– Какая однообразная картина! – промолвил Манцин.

– Однообразная? Нет, страшная, – сказал взволнованно Тиберий. – Сколько людей могла бы прокормить эта земля! Сколько крестьян она кормила, пока богачи не прогнали их с полей! А теперь эти бедняки должны идти в далекие страны и проливать свою кровь, чтобы такие, как Филоник, наслаждались в роскоши и довольстве. Нет, больше этого терпеть нельзя!

Гай Гракх

С отъездом Тиберия дом Корнелии опустел. Внук вместе с невесткой уехали в деревню. В Риме свирепствовала малярия. «Богине лихорадке» уже с древнейших времен воздвигали алтари и святилища. Особенно нездоровой в Риме была осень. Все состоятельные люди вывозили на это время своих детей в деревню.

Гай с Блоссием с самой весны отдыхали в Кампанской усадьбе, занимаясь на досуге изучением аттического красноречия. Корнелия часто получала от младшего сына письма, исписанные быстрым и неровным почерком. Полулежа на низкой постели в своей комнате, она перечитывала доставленное вчера письмо:

«Вместе с Блоссием отправились в Капую, куда прибыл известный в Афинах оратор Эвтерп. Его речь – красивый набор слов. Слова подобраны тщательно, точно камешки в пестрой мозаике. Но в речи нет души. На обратном пути любовался морем, мягким изгибом залива, очертаниями Везувия…»

Корнелия отложила письмо и задумалась. Как несходны ее сыновья! Тиберий мягок и сдержан, Гай резок и вспыльчив. В споре он с трудом сдерживает себя. Тиберий напоминает более римлянина, а Гай – грека. Недаром друзья прозвали его Демосфеном!

Неожиданно открылся занавес, и в комнату вбежал Гай. Корнелия вздрогнула.

– Что случилось, Гай, ведь ты не собирался приезжать до зимы?

– Не мог выдержать! – сказал Гай и поцеловал мать в щеку. – Узнал, что Тиберий отправляется в Нуманцию. Хотел попрощаться с ним.

– Тиберий ушел сегодня утром.

Несколько мгновений Гай стоял молча, с опущенной головой. Потом, резко вскинув голову, сказал:

– Как жаль, что нас разделяют почти десять лет. Я хотел бы всюду быть с братом, разделять с ним все труды и опасности, иметь с ним общих друзей.

– Ты и так их имеешь. Вас обоих воспитал Блоссий. Он ваш лучший друг.

При имени Блоссий юноша встрепенулся:

– Пойду приглашу его к ужину.

Блоссий сидел у стола, держа развернутый свиток. Но глаза его были устремлены поверх книги.

– О чем ты задумался, учитель?

– О Тиберии! Снова его жизнь в опасности, как в те годы, когда он еще мальчиком воевал под Карфагеном. И опять он должен сражаться за несправедливое дело.

– Ты хочешь сказать, что поход против нумантийцев так же несправедлив, как и война с не ожидавшими нападения карфагенянами?

– Еще более несправедлив. Пуны хоть прежде были врагами Рима. Нумантийцы никому никогда не угрожали. Они стали жертвой алчности. Их ненависть к Риму вполне оправдана. Можно ли осуждать людей, не желающих стать рабами, за то, что они не соблюдают правил боя и нападают врасплох, по ночам?

– Это так, учитель. Но они варвары, а Аристотель считает, что варвары самой природой предназначены для рабства.

– Аристотель и римлян считал варварами. Люди рождаются свободными. Рабство несет человечеству одни несчастья. С тех пор как в Риме появилось много рабов, умеренность и доблесть сменились алчностью и высокомерием.

Ретаген

Острогрудый корабль, разрезая волны, плыл на Запад, к берегам Иберии, откуда, как гласила пословица, корабли возвращались с серебряными якорями.

Высокий, широкоплечий гребец легко двигал тяжелое весло.

Кормчий триремы – горбоносый грек – догадывался, что человек, вытащенный на борт вместе с якорной цепью, – беглый раб. Но какое ему до этого дело? Не сдавать же его портовой охране? Два дня назад пришлось выбросить за борт на корм рыбам тщедушного египтянина, купленного в Александрии за пятьдесят драхм. Сколько ни бил его надсмотрщик плетью, египтянин не мог справиться с дубовым веслом. «А этого даже не надо подгонять, – думал кормчий. – Находка!»

Каждый взмах весла приближал Ретагена к родине. Там, за горизонтом, за краем моря, освещенным лучами заходящего солнца, – родные горы.

Ночью корабль бросил якорь у Нового Карфагена. Портовая стража не разрешала причаливать к молу в ночное время – боялись пиратов.

До берега было недалеко. Ретаген видел огни гавани.

Надсмотрщик стал открывать замки цепей, и рабы гуськом спускались в трюм, где их запирали на время стоянки корабля. «Теперь или никогда», – пронеслось в мозгу Ретагена. Он закрыл глаза и упал на скамью.

– Эй, ты, вороний корм, вставай! – крикнул надсмотрщик и больно пнул Ретагена ногой в бок. Ибериец не шевелился.

– Я тебе покажу, как притворяться!

Плеть обожгла плечо. Рассвирепевший надсмотрщик не заметил, что гребец приоткрыл глаз. Бросок – и горло надсмотрщика в руках Ретагена. Легкий хрип – и все кончено. Подобрав рукой цепь, Ретаген метнулся к борту.

Тяжелая цепь тянула ко дну, но он продолжал плыть. И выплыл. Полежав на камнях, Ретаген побрел по темной улице. Пройти с цепью через городские ворота было невозможно, поэтому он обратился за помощью к незнакомым людям. У полуразвалившегося домика он с трепетом постучал в покосившуюся дверь.

– Кто здесь?

На пороге показалась старческая фигура.

– Помоги! – Ретаген показал на свою цепь.

Старик стоял несколько мгновений в нерешительности. Потом спросил:

– Рудники?

– Нет, оттуда, – Ретаген показал рукой в сторону моря.

– Это лучше. Ты не клейменый?

Ретаген отрицательно покачал головой.

– Что ж ты стоишь? Заходи!

Захлопнув дверь, хозяин сказал:

– Тебе повезло, что попал ко мне. Я кузнец и смогу освободить тебя от цепи. Хорошо, что не с рудников. Хозяева рудников ставят своим рабам на лбу большие клейма, с ними далеко не уйдешь.

Пока Ретаген отдыхал на каком-то тряпье, старик рассказал, что он сам был рабом и всего лишь год как отпущен на свободу.

– Многие рабы, освободившись, забывают о том, кем они были, – закончил кузнец. – Но я не из таких.

К утру он, сняв с Ретагена цепь, выковал из нее кривой кинжал, какие обычно носят иберийцы. Накормив и снабдив Ретагена провизией, кузнец провел его через городские ворота.

– Кто это? – спросил страж, указывая на Ретагена.

– Мой помощник, – спокойно ответил старик.

Действительно, этот великан был похож на молотобойца.

На прощанье Ретаген обнял кузнеца. Он не находил слов, чтобы выразить ему свою благодарность.

Чем ближе подходил Ретаген к Нуманции, тем тревожнее становилось у него на душе. Как встретит его родина? Кузнец сказал, что уже семь лет его земляки ведут войну с римлянами. Может быть, римляне разрушили его город и обратили нумантийцев в рабов, как карфагенян? Ретаген отогнал эту мысль. А Веледа? Наверное, забыла о нем.

Вот и быстрый Дуриус. Берега густо одеты буком и тополем. Ретаген спустился к воде. Она так чиста, что на дне можно пересчитать камешки. Ибериец наклонился к воде, но напиться не успел. Он услышал топот копыт и спрятался в зарослях. Сквозь ветви Ретаген увидел группу всадников и по одежде признал в них земляков. Ибериец выбежал на дорогу. Всадники остановились. Подойдя поближе, Ретаген воскликнул:

– Авар!

Рассказ Авара

Молча вся семья выслушала Ретагена. Кончив рассказ, он обратился к Авару:

– Скажи, отец, а что делал ты эти годы?

Авар, человек лет пятидесяти, с седыми, коротко стриженными волосами, задумался.

– Ты слышал о Вириате? – спросил он вместо ответа.

– Нет.

– Милостивые боги наградили меня знакомством с этим великим человеком. Это был лузитанин[20]. В юности он, как и ты, пас овец на горах своей родины. Кто мог подумать, что простой пастух станет повелителем всех лузитанских племен! Больше того, он стал героем Испании. Клянусь луной и горными духами, в Испании нет такого уголка, где бы не знали и не любили Вириата! Римский наместник обещал лузитанам, жившим на правом берегу золотоносного Тага, переселить их в другие места. Это было в год разрушения Карфагена. Лузитаны еще не знали о римском вероломстве и доверчиво явились к наместнику. Наместник приказал убить всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство. Вириат спасся в числе немногих. Римляне вскоре услышали о нем. Он не давал им покоя ни днем, ни ночью, ни за стенами городов, ни за укреплениями лагерей.

Сначала Вириат собрал тысячу воинов. Но не прошло и года, как он уже командовал большим войском. Правда, он редко собирал его. Люди Вириата действовали отрядами в сто-двести человек.

Слава о подвигах Вириата дошла и до нашей Нуманции. Я вместе с другими нумантийцами отправился к нему. В то время он уже считался повелителем всех лузитанских племен, но сохранял облик простого пастуха.

В одном сражении мне удалось отличиться. Вириат заметил меня и приблизил. Узнав его лучше, я понял, что это за воин и человек. Он спал вместе с нами на голой земле, а сражался впереди всех. На пиру он не притрагивался к золотой и серебряной посуде. Людей жадных не терпел и изгонял. Он говорил: «Кто хочет разбогатеть, пусть идет к римлянам, ему не место среди тех, кто защищает родину и мстит ее врагам».

Как его любили все мы! Когда он появлялся вместе со своей белой ланью, можно было подумать, что встречают не человека, а самого бога.

– Какой белой ланью? – спросил Ретаген.

– Ах, я совсем забыл сказать об удивительной привязанности к нему этого животного. Лань ходила за ним, как собачонка. Он спас ее от волка и приручил. Иногда лань исчезала. Но появлялась как раз перед битвой. Многие падали перед ней на колени, считая ее вестницей богов.

А как бил римлян наш герой Вириат! Он уничтожил три консульские армии. У нас не стало хватать места для победных трофеев. Однажды Вириат загнал в горы армию полководца Сервилиана и вынудил его признать свободу Испании. Но римляне не думали выполнять свои обязательства и предъявляли Вириату одно требование за другим, одно наглее другого.

– Как Карфагену! – воскликнул Ретаген.

– Вириат снова взялся за меч, – продолжал Авар. – Он был смел, как лев, но доверчив, как ребенок, а ведь римляне коварны, как змеи. Они подослали к нему наемных убийц. Смерть Вириата потрясла всю Испанию. Я и мои земляки возвратились домой и с того времени наш город воюет с римлянами.

Дверь открылась. В комнату вошел воин.

– Вождь, – обратился он к Авару, – явились послы от кантабров и ваккеев[21].

– Пойдем, Ретаген, – сказал Авар.

На пороге Ретаген обернулся. Вслед ему смотрела Веледа.

Ловушка

С далеких, покрытых вечными снегами Пиренейских гор дул порывистый северный ветер. От его ледяного дыхания клонились верхушки деревьев, пожелтевшие листья срывались с ветвей и роем кружились над землей.

Каменистая дорога разрезала долину, поросшую лиственным лесом. В облаке густой, сухой, как пепел, пыли двигалось римское войско.

По лицам и походке воинов было видно, что они до крайности утомлены длинным переходом. Тяжелые доспехи терли им плечи. Но снять их и сложить на повозки нельзя: кто знает, может быть, за этим леском прячутся варвары!

Через несколько часов лес кончился, и открылась равнина. Прозвучали отрывистые слова команды:

– Стой! Ставить лагерь!

Легионеры под командой центурионов рассыпались по опушке. Одни рубили колья и ветки для палаток, другие вырезали квадраты дерна и укладывали их в вал, третьи копали ров. На месте претория укрепили белый флажок, другие места лагеря обозначили красными флажками.

Тиберий и Манцин в сопровождении двух легионеров поскакали к Нуманции.

Город был расположен на холме, склоны которого спускались к реке Дуэро и ее притоку Мерданго. В Нуманции, как слышал Тиберий, насчитывалось всего восемь тысяч жителей, но после Карфагена у Рима не было более грозного противника, чем этот город. Три раза под его стенами римляне вынуждены были бежать, бросая оружие. Последний раз под Нуманцией потерпел поражение заносчивый Квинт Помпей. Войско его попало в засаду и было наполовину уничтожено. Помпей заключил мир с нумантийцами на условиях равноправия, но когда кончился срок его службы и на смену ему явился преемник из Рима, Помпей отказался от договора. Дело дошло до суда перед сенатом. И хотя сенаторам было ясно, что договор с Нуманцией заключен, они все же поддержали Помпея.

Война с нумидийцами продолжалась. Манцин, возглавивший римское войско через год после поражения Помпея, также понес урон, но, получив пополнение из Италии, надеялся взять город.

Тиберий был впервые в этих местах, которые двадцать лет назад подчинил Риму его отец.

Укрепления Нуманции начинались сразу на противоположном берегу Дуримуса. На стенах при появлении римлян началось движение. Внезапно что-то со свистом пролетело в воздухе и упало у ног Тиберия. Наклонившись, он поднял кусочек свинца не больше желудя; на его поверхности он различил какие-то значки.

– Что здесь написано? – спросил Тиберий.

– Не знаю! – ответил Манцин, рассеянно глядя на метательный снаряд. – Что-то по-иберийски…

Когда они вернулись в лагерь, смеркалось. Солнце, спускаясь за горы, золотило верхушки деревьев.

Усталые Манцин и Тиберий молча сидели в палатке. Тиберий вспоминал о доме, о Клавдии, о маленьком Марке и думал о том, что они сейчас делают. Наверное, Марк уже спит, а жена читает при светильниках.

Размышления Тиберия прервало появление центуриона.

– Ну, что? – спросил Манцин у вошедшего.

– На холмах вражеские костры!

Манцин быстро вышел из палатки. Тиберий поспешил за ним.

На вершинах холмов, окружавших долину, сверкали огни.

Манцин дал приказ оставить лагерь, двигаться к укреплениям, воздвигнутым римским полководцем Нобилиором несколько лет назад.

Войско бесшумно покинуло лагерь.

Вопль «Помогите!» раздался где-то рядом. Тиберий бросился на крик. Шагах в пяти от дороги он увидел яму. Из ее глубины слышались стоны.

– Волчья яма! – догадался Тиберий и тотчас же подумал, зачем легионеру понадобилось сходить с дороги.

– Бежал! – сказал подошедший центурион и наклонился над ямой. – Уже хрипит… Ловко они делают ямы! Даже днем ни за что не догадаешься, где тебя ждет смерть. Внизу – заостренные колья.

– Спусти веревку! – сказал Тиберий.

– Зачем? Он уже мертв. Лучше пойду расскажу другим. Пусть это будет им уроком.

Сзади раздались глухие удары, крики.

– Иберы напали на арьергард. Пропал обоз! – воскликнул Манцин.

До укреплений Нобилиора было семь миль. Подгоняемые страхом, римляне еще до рассвета пришли в Долину смерти. (Так иберийцы называли место, где находились эти укрепления и где они однажды уже разбили римское войско.)

Посреди поля белели кости. Тут же валялись обломки оружия. Полуразрушенные укрепления не годились для длительной обороны; в них можно было укрыться лишь на короткое время, до прихода подкрепления. Манцин приказал поправить валы и углубить ров.

У совершенно обессиленных, не спавших две ночи людей лопаты валились из рук, работа шла медленно. К рассвету разведка доложила, что выход из Долины смерти занят полчищами врагов.

Манцин опустился на придорожный камень. Обхватив голову руками, он медленно раскачивался.

Тиберий подошел к полководцу и коснулся его плеча. Манцин вздрогнул.

– Не огорчайся! Есть выход!

– Выход? Какой выход? Мы в ловушке!

– Справедливый мир.

– С кем? Нумантийцы после случая с Помпеем не поверят ни одному нашему слову…

– Надо попробовать убедить их в том, что римляне могут быть верны своему слову!

В посольство для переговоров с нумантийцами вошли легат и два центуриона. Молча ожидали римляне их возвращения.

Не прошло и получаса, как послы вернулись. По их сумрачным лицам можно было догадаться о постигшей неудаче. Они рассказали, что нумантийцы заявили, что не верят никому в Риме, кроме Гракхов, так как в свое время консул Гракх заключил с ними мир и убедил римский народ соблюдать его условия.

– Ну что ж? – сказал Манцин, выжидательно глядя на Тиберия. – Придется идти тебе!

– Я готов.

Переговоры

За поворотом дороги Тиберия и трех его спутников – легионеров и переводчика – ожидали нумантийские всадники.

Они были вооружены небольшими щитами из переплетенных сухожилий, короткими мечами и связками дротиков, прикрепленных ремнем за спиной. Груди их защищали полотняные панцири, а головы – шлемы из ремней.

Нумантийцы знаками приказали Тиберию следовать за ними каменистой дорогой, по которой римское войско отступало ночью.

В стороне Тиберий увидел трупы лошадей, обломки оружия и тела воинов.

– Ночью у Харона было много работы! – сказал переводчик.

Пожилой легионер лежал на спине с раскинутыми руками. Тиберий подъехал ближе, остановил коня и наклонился. Обезображенные черты мертвого лица показались удивительно знакомыми. Чтобы проверить догадку, Тиберий спросил у спутника:

– Ты знаешь этого человека?

Тот снял со своей головы шлем.

– Это Меммий, из Этрурии.

У Тиберия защемило сердце. Ему стало жаль человека, который искал на чужбине серебро, а обрел кусочек железа на конце стрелы…

Дорога круто повернула и вывела на огромную поляну, заполненную иберийцами.

При виде Тиберия и его спутников группа нумантийцев в железных кольчугах и кольчатых шлемах поскакала им навстречу. Голову переднего покрывал медный шлем с развевавшимися белыми перьями.

– Это их вождь! – шепнул Тиберию переводчик. – Только вождю можно носить такой шлем.

На загорелом лице вождя блестели карие проницательные глаза.

Он настороженно и внимательно осмотрел римлян и сошел с коня. То же сделал и Тиберий. Подойдя к Тиберию, вождь протянул ему руку и отрывисто сказал:

– Авар!

Авар сказал еще что-то по-иберийски, не спуская с Тиберия глаз.

– Старик говорит, – перевел грек, – что рад приветствовать сына консула Гракха, которого уважает вся Испания.

Тиберий ответил, что он в свою очередь рад познакомиться с предводителем храбрых нумантийцев.

Затем Авар, Тиберий и переводчик проследовали к полотняному шатру на холме. Авар пропустил Тиберия вперед и вошел вслед за ним. Предложил жестом сесть на разостланные кожи, сам же остался стоять.

– Кого-то ждет! – предположил вслух переводчик.

Так оно и оказалось: не успел Тиберий сесть, как полог распахнулся и вошли два старца.

– Старейшины! – шепнул переводчик. – Без них в Иберии не решается ни оно дело.

Старейшины медленно опустились на кожи. Авар сел прямо на землю, подогнув под себя ноги, и сразу же заговорил. Старейшины во время его речи покачивали головой в знак согласия, но не проронили ни слова.

Предложения Авара показались Тиберию умеренными. Нумантийцы соглашались выдать трупы римлян для погребения, отпустить римское войско без выкупа, в обмен требуя признать независимость их города.

Тиберий обещал им это, и переговоры быстро закончились. Видя, что Авар собирается встать, Тиберий сказал:

– В обозе, на одной из подвод, остались таблички, без которых я не смогу отчитаться в расходах на нужды войска. Я просил бы возвратить их мне, если это возможно.

Авар внимательно выслушал переводчика и ответил, что он готов не только возвратить таблички, но с радостью даст Тиберию из трофеев все, что ему надо. Он приглашает Тиберия в Нуманиию.

Тиберий кивнул головой в знак благодарности и, повернувшись, сказал одному из своих спутников:

– Скачи в лагерь и доложи Манцину о договоре. Пусть меня не ждут. Я буду в Нуманции, где мне обещают вернуть таблички. Догоню войско еще до Тарракона.

Проводив легионеров, Тиберий вернулся в палатку. В глазах Авара он прочел одобрение. Вождь иберийцев с уважением смотрел на римлянина, решившегося войти во вражеский город, чтобы получить какие-то таблички.

В гостях у нумантийцев

Дорога пролегала среди полей, засеянных пшеницей и овсом. Несмотря на осеннее время, хлеб был еще не скошен. Колосья поникли до земли. То и дело через дорогу перебегали жирные полевые мыши. Их было так много, будто они собрались со всей Испании, чтобы сожрать урожай, который не могли собрать люди, занятые войной.

Картина неубранного поля вновь навела Тиберия на мысль о бесплодности войны, отнимающей у Италии ее землепашцев. Колоны гибнут, их жены и дети разоряются, а богачи жиреют подобно мышам, пожирая плоды чужого труда.

С этими мыслями Тиберий подъехал к городской стене. Здесь город не защищен рекой, и потому стена выше.

Нижняя ее часть сложена из массивных каменных глыб, плотно пригнанных друг к другу. Греки называют такую кладку циклопической, полагая, что только циклопам под силу громоздить столь огромные камни.

Верх стены, напротив, из небольших тесаных камней, скрепленных смесью щебня и глины. На углах квадратные башни.

Авар махнул рукой часовому. Железные ворота отворились, и всадники въехали в город. Ширина главной улицы, ведшей к центру города, составляла не более шести локтей, так что всадники, скакавшие по трое в ряд, заняли всю мостовую.

Наконец, улица кончилась, и перед Тиберием открылась площадь, застроенная нарядными зданиями.

– Это их Форум, – сказал переводчик.

Он хотел что-то еще добавить, но Авар обратился к нему с довольно длинной речью. Выслушав, грек передал Тиберию ее содержание.

– Старик говорит, что пока будут искать таблички, он приглашает тебя, как друга, к себе домой. Он выдает свою единственную и любимую дочь за человека, известного своей храбростью. Этот воин был в Карфагене, потом его продали в рабство, он бежал и сражается в Испании. Дочь Авара обручена с ним давно, но война мешала отпраздновать свадьбу.

– Скажи, что я принимаю приглашение, – ответил Тиберий.

Через темные сени Гракха ввели в большую комнату с плотно утрамбованным земляным полом. Белые стены были украшены коврами с геометрическим узором. На коврах – железное оружие, бронзовые изображения головы быка.

В комнате царила суматоха: рабыни хлопотали вокруг низкого стола, уставляя его тарелками с дымящимся мясом. В кувшинах из белой сагунтской глины принесли ледяное пиво.

Комната постепенно заполнилась гостями. Мужчины и женщины разного возраста, одетые в длинные белые туники, поздравляли друг друга с миром. Вошли жених и невеста.

Взглянув на жениха, Тиберий подумал: «Клянусь Геркулесом, я где-то видел этого великана!»

Жених в свою очередь внимательно посмотрел на Тиберия и, проходя мимо, шепнул: «Карфаген…»

Уже за столом Ретаген коротко рассказал ему о своих злоключениях. Внимательно выслушав иберийца, Тиберий сказал:

– Твои бедствия напомнили мне скитания Одиссея, двадцать лет не видевшего родной Итаки. И у тебя есть верная Пенелопа. Пусть боги, соединившие сегодня вас, дадут вам счастье!

Ретаген ответил:

– Тебе я обязан не только жизнью, но и счастьем, хотя судьба дважды сталкивала нас как врагов. Если бы не ты, мой город не знал мира, а я не был бы здесь.

Сказав эти слова по-гречески, Ретаген обратился к гостям на родном языке.

Послышались изумленные возгласы.

Как раз в этот момент вошел ибериец с табличками, и Тиберий обратился к переводчику:

– Передай, что я благодарю за оказанный мне прием, но не могу остаться до конца праздника: пора догонять войско!

Несправедливость

Целый год длилось в сенате разбирательство договора с Нуманцией.

Группа сенаторов, возглавляемая Квинтом Помпеем, требовала признать договор незаконным, а Манцина привлечь к ответственности. Сципион Эмилиан, соглашаясь с тем, что договор утверждать не следует, настаивал, однако, на том, что наказывать Манцина не нужно, раз он заключил его, находясь в безвыходном положении. Поговаривали, что Сципион боится за своего родственника – Тиберия Гракха.

Во время следствия были опрошены десятки свидетелей, исписаны горы папируса, но комиссия так и не могла прийти к единому заключению. Между тем в Рим прибыли нумантийские послы, требовавшие соблюдения условий соглашения.

На мартовские календы было назначено заседание сената, чтобы окончательно решить судьбу договора и дать ответ послам. Оно началось, как обычно, ранним утром. Сенаторы разместились на скамьях без всякого порядка: каждый занял то место, какое ему нравилось. Консул Марк Лепид позвонил в колокольчик, и двое служителей втащили в зал белую овцу, подвели ее к жертвеннику, украшенному лентами и венками. Через некоторое время жрец громко возгласил:

– Знамение благоприятно. Да помогут боги!

Консул, изложив суть дела, обратился с обычным вопросом:

– Что угодно сделать по этому поводу?

Сенаторы потребовали обсуждения. Первым в прениях выступил Квинт Помпей.

– Отцы сенаторы! – начал Помпей. – Не в обычаях наших предков уступать превосходящим силам врага. Марк Регул, окруженный карфагенянами, не пошел на предложенный ими мир, а сражался до конца. Он был взят в плен и отпущен под честное слово, чтобы испросить у римского народа согласие на мир. Но он уговорил римлян продолжать войну и, возвратившись в Карфаген, закончил там свою жизнь в страшных муках. Зато враг был разбит и Регул отомщен.

Как же поступил Манцин? Он заключил с нашими врагами позорный для римского народа мир. Он испугался. Я думаю, отцы сенаторы, не может быть двух мнений. Договор следует объявить незаконным. А поскольку нумантийцы требуют его выполнения, – выдать им Манцина: пусть он отвечает перед ними сам! Римский сенат и римский народ не подписывали этого договора, и они не могут за него отвечать!

Квинт Помпей сел.

Слова попросил Тиберий. Он волновался, впервые выступая в сенате.

– Отцы сенаторы! Человеческий дух нелегко усматривает истину, когда ему противодействуют чувства ненависти и гнева. В речи всеми уважаемого консуляра Квинта Помпея легко уловить эти чувства. Не будем искать их причины. Можно предположить, что неудачи, которые сам Квинт Помпей потерпел в Испании, побудили его отнестись с недоброжелательством к успехам других. Да, я считаю мирный договор, подписанный Манцином, выгодным и почетным для римского народа! Его войско не было проведено под игом, как в годы самнитских войн, он сохранил за собою все принадлежащие ему земли.

Представьте себе, что Манцин не заключил договора с Нуманцией. Десять тысяч римских воинов погибли бы, неужели вы были бы этому больше рады, чем сейчас, когда наше войско, тысячи ваших сынов и братьев, остались в живых?

Только бессердечный может осуждать спасителя стольких людей. Я сам сделал все, чтобы этот договор был заключен, и поэтому готов нести за него ответственность. Подумайте, отцы сенаторы! И пусть восторжествует истина!

Тиберий чувствовал, что его речь не нашла отклика, и ему не удалось изменить мнения сторонников Квинта Помпея.

Вслед за Тиберием выступил Эмилиан. Он старался отвести опасность, которая нависла над Тиберием. Эмилиан сказал, что за договор отвечает полководец, который его подписал, а не его помощники. Что же касается Манцина, то его поведение заслуживает лишь осуждения, но не такого сурового наказания, которое предложил Квинт Помпей.

Затем состоялось голосование. Сенаторов, поддержавших предложение Квинта Помпея, оказалось большинство…

Тиберий покинул курию одним из первых. Ему не хотелось никого видеть. Римский обычай – выдавать врагу полководца голым, если сенат и римский народ не хотели нести ответственности за его действия, никогда еще не казался Тиберию столь диким и жестоким, как теперь. Он вспомнил о жителях Нуманции. Этот народ будет снова ввергнут в войну.

По дороге домой Тиберий принял решение уехать в деревню. Там он надеялся забыться.

Встречи в деревне

Тиберий отдыхал на вилле своего тестя Аппия Клавдия в живописнейшем уголке Самния, окруженном лугами, рощами и виноградниками. Вскоре из Рима прибыл Блоссий. Приезд старого учителя вдохнул в Тиберия новые силы. Они ходили по аллеям парка, беседуя о том, что волновало обоих.

– Никогда не надо отчаиваться, – говорил Блоссий. – Человек, уверенный в правоте своего дела, должен бороться за него до конца. Вспомни великих греков – Солона и Фемистокла. Сколько препятствий стояло на их пути: угрозы врагов, измена друзей, клевета! Но они не отступили.

– Они умерли в изгнании… – заметил Тиберий.

– Но сделали свое дело! Солон избавил демос от долговой кабалы и насилий эвпатридов. Он очистил мать-землю от обременявших ее долговых камней. А Фемистокл спас родину от персидского деспота.

– Ты прав. У Солона и Фемистокла можно учиться мужеству и выдержке. Но меня более вдохновляет пример спартанских царей Агиса и Клеомена. Кто может соперничать с ними в благородстве характера?! Они отдали жизнь, чтобы бедняки получили землю.

– Хорошо, что ты это понимаешь! – воскликнул Блоссий. – Я уверен, что и в Риме найдутся их последователи.

– Блоссий! Я немало беседовал с умными людьми и убедился, что многие сочувствуют идее передела земель. Муций Сцевола, например, прямо говорит, что землю нужно переделить, иначе римская армия не будет пополняться за счет смелых и трудолюбивых сынов Италии. Но дальше разговоров дело не идет.

– Да, это – старая болезнь всех лицемеров и болтунов. Продают воду, а сами пьют чистое вино. Слышал ли ты о законопроекте Лелия?

– О, конечно! Но Лелий снял его еще в прошлом году. Испугался, когда Сципион Назика пригрозил расправиться с ним.

– Лелия теперь в Риме называют мудрым, потому что он «благоразумно» отказался от своего плана передела земли.

– Это мудрость суслика, боящегося высунуть нос из норы… Эти «мудрецы» дождутся того, что рабы заполонят Италию, а колоны превратятся в городскую чернь. Четыре года идет война с рабами Сицилии и конца ей не видно. Сейчас в Сицилии Фульвий Флакк. Ходят слухи, что и он разбит. Пора действовать! Я выдвину свою кадидатуру в народные трибуны. Тогда посмотрим, сумеют ли Назика и его друзья заставить меня отступить!

– Правильно, мой мальчик. Я всей душой с тобой и надеюсь быть тебе полезным. Но мне предстоит долгая поездка…

– Ты уезжаешь?

– Да, я должен ехать. Аристоник прислал мне письмо… Вот оно, – Блоссий протянул Тиберию пергаменный свиток.

Тиберий развернул его и прочитал: «Дорогой учитель! Веские причины побуждают меня просить, чтобы ты посетил Пергам. Мы нуждаемся в твоем совете. Узнаешь мой адрес на Верхнем рынке у Аполлодора. Будь здоров!»

– Очевидно, твоя помощь очень нужна Аристонику, если он просит тебя проделать большой и небезопасный путь. Будь осторожен и скорее возвращайся!

Через несколько дней после отъезда Блоссия привратник доложил, что какой-то незнакомец желает видеть Тиберия.

В атриуме Тиберия ждал человек лет двадцати пяти с загорелым лицом и большими грубыми руками крестьянина, одетый в простую тогу из серой шерсти с широкой войлочной шляпой в руках.

Крестьянин низко поклонился и сказал:

– Приветствую тебя, Тиберий, друг плебеев!

– Кто ты? – спросил Тиберий.

– Я Авл Меммий, сын Квинта Меммия, погибшего под Нуманцией. Отец писал о тебе. Давно мечтаю о встрече с тобой и вот недавно узнал, что ты здесь…

– Как очутился ты в Самнии?

– Купил небольшой участок и поселился здесь с матерью и младшими братьями. Все было бы хорошо, но этой весной пал наш кормилец – бык. Я задолжал Рупилию…

– Рупилию? – удивился Тиберий. – Так ведь его поместье в Этрурии!

– Земли Рупилия – во всех частях Италии! Этот богач требует, чтобы я внес деньги к июльским календам. Если не верну долг, он заберет участок. Зная твою доброту, осмеливаюсь просить у тебя заступничества…

– С удовольствием выполню твою просьбу, Меммий! – ответил Тиберий. – Иди домой и успокой свою мать. Завтра я займусь твоим делом.

Меммий поклонился. При этом шляпа, которую он сжимал в руке, упала. Поднимая ее, он покраснел, как девушка.

«Хороший человек! – думал Тиберий, глядя на удаляющегося крестьянина. – Сколько таких, как он, мыкают горе, словно для них Италия не мать, а мачеха».

Часть третья. За землю и свободу

Предыдущая Стр. 2 из 30 Следующая