Полибий вышел на палубу. Всю ночь он при зажженном светильнике заносил на воск не дававшие уснуть мысли. Он начинал двадцать девятую книгу своей истории, которая должна охватить события четвертого года 152-й олимпиады[73], переломного в судьбах мира и в его судьбе. В такой же ясный летний день, выполнив посольские обязанности в Египте, он высадился в гавани Коринфа, не догадываясь, что через два дня ему придется отправиться в другое, долгое путешествие. Тогда он был юношей, полным надежд, а его спутники зрелыми людьми в расцвете сил. Теперь они старики. Тогда на палубе нельзя было повернуться. Теперь можно пробежать на корму или нос никого не задев. Нет! Он и теперь не исчерпал своих надежд. Но его надеждой стала история. Он думает только о ней.
Давно ли он читал друзьям первые куски своей «Всеобщей истории»? Как мало тогда ему было известно… Теперь он знает все, что происходило в царских столицах и в свободной Элладе. О событиях в Риме ему рассказали Эмилий Павел и Публий.
Он улыбнулся, вспомнив о смешном происшествии в доме будущего триумфатора. Эмилий застал дочурку в слезах. У ног ее лежало неподвижное тельце мелитского щенка[74].
– Сдох мой Персей, – хныкала Эмилия.
– В добрый час, дочка! – обрадовано воскликнул Эмилий.
«Включить ли этот эпизод в историю, чтобы проиллюстрировать присущее ромеям суеверие? Не займет ли оно место, необходимое для изложения обстоятельств войны? Или, может быть, серьезное надо перемежать забавным?»
– Полибий! – послышался резкий оклик.
Полибий обернулся. Перед ним стоял сгорбленный старец с тяжелым неподвижным взглядом. В лице что-то знакомое, но имени его вспомнить не удалось.
– Ты написал историю, – проговорил старец, отчеканивая каждое слово. – И наверное, тебе хочется знать, как нам жилось эти годы?
– Это входит в мои планы, – ответил Полибий.
– Входит в планы, – язвительно повторил старец. – Но завтра мы разъедемся. И ты не узнаешь об ахейцах, бежавших по дороге к местам назначения, пойманных ромеями и распятых на крестах, о тех, кто наложил на себя руки или сошел с ума. Ты видел когда-нибудь своего соотечественника распятым на кресте?..
Молчишь! – продолжал старец после паузы. – А я не только видел, но и снимал с креста своего близкого друга. Мы вместе с ним выбрали один город, и его привели туда, чтобы казнить при мне. Я до сих пор вижу его выклеванные птицами глаза и ощущаю на плечах тяжесть его обмякшего тела. Ты напишешь об этом, Полибий!
«История не оставила мне времени для товарищей по несчастью, – с горечью подумал Полибий. – Любая человеческая жизнь стоит больше, чем все сочинения, вместе взятые. Но не могу же я писать о каждом из тысячи ахейцев? Историк – это судья, а не составитель эпитафий».
Но вслух он проговорил, не отводя глаз от испытующего взгляда старца:
– Но ведь я пишу историю, не трагедию.
– Так я и думал, – яростно выкрикнул старец. – Твои герои – ромеи. В шестой книге своего труда ты, захлебываясь от восторга, описываешь ромейские порядки, восторгаешься государственным устройством и храбростью смертельных врагов своего отечества, умалчивая об их коварстве и жестокости. И то, что я мог бы тебе рассказать, для твоей истории не подходит.
– Ты не прав, – возразил Полибий. – Кто сомневается в том, что человек честный обязан любить своих друзей и тем более свое отечество, разделять их ненависть и любовь к врагам их и друзьям. Но тому, кто берет на себя задачу историка, приходится порой превозносить и украшать своих врагов величайшими похвалами, когда поведение их того заслуживает, порицать и осуждать ближайших друзей, когда требуют того ошибки в их поведении. И одних и тех же людей иной раз приходится порицать, другой – хвалить. Ведь невозможно, чтобы люди, занятые государственными делами, были всегда непогрешимы, равно как неправдоподобно и то, чтобы они постоянно заблуждались…
– Ты лучше скажи, – перебил Полибия старец, – для кого ты написал свой труд?
Вопрос был настолько неожиданным, что Полибий ответил не сразу.
– Прежде всего для эллинов. Я хотел их предостеречь от решений и действий, гибельных для Эллады. Ведь познание прошлого скорее всяких иных знаний может послужить на пользу людям. Ведь сближая положения, сходные с теми, какие мы переживаем или можем переживать, мы получаем опору для предвидения и предвосхищения будущего, а значит, или воздержимся от каких-либо деяний, проявив осторожность, или, напротив, смелее встретим опасность, используя опыт предшественников. Мы будем глубже понимать свойства вступающих в войну народов. Вот ты полагаешь, что я слишком много говорю о порядках ромеев. А между тем, изучи Персей опыт Ганнибаловой войны, он бы знал, что ромеи смертельно опасны после понесенных поражений, и чем сильнее поражение, тем они опасней. Не усвоил Персей этого урока, пренебрег им. И что же? Пришла расплата. Для него самого, для Македонии, для Эпира, для нас. Неужели же ты не понял, что я должен был объяснить эллинам и самому себе, каким образом судьба дала Риму господство над миром, почему она отвернулась от Эллады.
– Не обманывай сам себя, Полибий, – строго произнес старец. – Не судьба отвернулась от эллинов! Ты отвернулся от Эллады, обратившись лицом к ромеям. Жаль только, что ты так затянул свой никчемный труд. Появись он раньше, мы бы давно возвратились в Ахайю.
Это обвинение было столь оскорбительным и неправдоподобным, что Полибий захлебнулся от ярости. Расталкивая старцев, ставших свидетелями спора, он двинулся к лестнице, ведущей в трюм.
Бросившись на лежанку, он сжал виски ладонями и ощутил бешеное биение крови. «Завершение первой части моего труда и решение сената о нашем освобождении – всего лишь совпадение», – почему-то убеждал он себя.
А в висках стучало: «Но все-таки предложение внес Катон…»
Полибий шел дорогой из гавани в акрополь. Да, это теперь дорога, а не улица: повинуясь приказу консула, легионеры не оставили в городе ни одного дома. Коринф, просуществовавший тысячу лет, был уничтожен за один день[75].
Впрочем, еще оставалась белокаменная стена Акрокоринфа[76], ибо стену в семьдесят стадией[77] за несколько дней не разрушишь. Забравшись на стену, легионеры крушили ее ломами. Другие, отдыхая, устроились в нескольких десятках шагов от стены.
Полибий шел медленно, стараясь видеть и слышать все.
Первая пара легионеров сидела на картине, брошенной нарисованной стороной на землю. Один, щуплый, развязывал свой мешок, доставая оттуда кусок сала. Другой, рыжий и большеухий, делал вид, что дремлет, но, улучив момент, схватил сало, и оно мгновенно исчезло у него во рту.
Щуплый не обиделся, а только выпучил от удивления глаза.
– Ну и обжора, – выдохнул он. – Не успел вынуть, а оно тю-тю.
– А что! У нас в Пицене говорят: «От зубов до глотки путь короткий». Мы, пиценцы, большеротые.
Другая пара легионеров сидела на картине, лежавшей нарисованной стороной вверх. Они бросали кости, выкрикивая ходы.
Полибий остановился, чтобы рассмотреть картину. «Да, это “Мидасов суд” из коринфского храма Аполлона. В Коринф приезжали специально для того, чтобы увидеть это произведение Эвломпия». Художник изобразил Аполлона в виде эллинского атлета, а фригийского царя Мидаса показал пышно одетым варваром. Это был рассказ красками о победе эллинского духа и эллинской гармонии над варварским великолепием.
Решив, что прохожий заинтересовался игрою в кости, один из легионеров крикнул:
– Присаживайся, папаша.
Консула Полибий застал отдыхающим в своем шатре. Муммий встретил Полибия радостным возгласом:
– Наконец ты со своим Сципионом расстался[78]. У нас в Коринфе не хуже. Смотри, голов-то сколько!
Взглянув в угол шатра, Полибий увидел бронзовые головы. Одни были повернуты к нему лицами, другие затылком. Так выглядели бы и головы казненных, если бы из них составили кучу. Бюсты тех, кто удостоился высшей почести у ахейцев, стали римскими трофеями.
Но что это? Полибий метнулся в угол и дрожащими руками поднял бронзовую голову. Держа ее перед собой, он вглядывался в дорогие черты. «Отец, – думал он. – Вот когда мы с тобой увиделись! Со времени нашей разлуки прошло семнадцать лет. В последний раз ты видел меня заложником среди тысяч других на палубе корабля, увозившего в пещеру Циклопа. Я вырвался из нее не так, как Одиссей. Это не была хитрость. Я написал историю и стал другом римлян».
– Хороша? – спросил Муммий, не догадываясь, что привлекло грека к этой голове. – Если нравится, бери. У меня их много.
Полибий отшатнулся. Щеки его вспыхнули, как от пощечины. Все эти годы он старался понять римлян, прощая им их грубость, которую он объяснял необразованностью. В своей «Истории» он всячески старался подчеркивать положительные черты римлян, их прямоту, верность слову. Он надеялся примирить эллинов с победителями. Но теперь он за прямотой увидел бесчувственность, за верностью слову – неподвижность души и жестокость.
«Конечно, – думал он, – этот римлянин мог и не знать, что мой отец Ликорта был ахейским стратегом. Но ему ведь известно, что я – ахеец. И он даже не догадывается, какие чувства может испытать человек при виде повергнутой славы родины».
Полибий бережно положил бронзовую голову отца в кучу и несколько мгновений стоял недвижно, отдавая честь его памяти.
– А как ты думаешь, – спросил Муммий, – сколько в Риме дадут за голову?
– Коринфская бронза всегда ценилась! – ответил он, оборачиваясь. – Но картины, на которых устроились твои воины, стоят дороже.
– Доски-то! – удивился Муммий. – А что в них ценного? Только что размалеваны.
– Но их расписали великие художники. Мне известно, что за одну из картин храм заплатил художнику пять талантов.