– И ты не шутишь?
– Уверяю тебя, что это так. Но теперь цена картины поднялась.
Муммий вскочил и выбежал из претория. Оставаясь в шатре, Полибий слышал его голос.
– И впрямь на досках сидят! Как будто другого места нет! Зады свои холят! А я сейчас ликторов пошлю с фасциями[79]. Они по задам пройдутся! Вот так! Вот так!
Услышав крик Муммия, но не понимая причины его ярости, легионеры вскочили. Они уже не сидели, а стояли на картинах.
– У! Твари безмозглые! – надрывался Муммий.
Заметив трубача, он крикнул ему:
– Труби сбор!
Ставшие привычными за годы службы звуки заставили воинов бросить все и выстроиться перед преторием. Видя, как быстро выполнена команда, консул успокоился. Расхаживая перед строем, он мирно втолковывал подчиненным:
– Что вам было сказано? Все ценное не ломать и не мять, а складывать в кучу. Доски, на которых вы сидели, поценней бронзовых голов будут. Центурионы, пять шагов вперед!
Центурионы вышли из строя и замерли.
– Собрать доски, – приказал Муммий. – Пересчитать и снести к кораблям. О числе доложить. Если в Риме хотя бы одной недосчитаюсь, вас малевать заставлю. Расходись!
Полибий шел к морю. Раньше оно было видно из любой части огромного города. Теперь города не было. Было два моря. Голубое море Посейдона и пепельно-черное море Марса. Гребешки волн и руины, в которых не отыскать ни величественных храмов, ни общественных зданий, ни эргастериев, ни жилищ… Разве найти в этом море то, что было домом его друга Телекла? Сам Телекл не дожил до страшного дня своей родины. А его сын Критолай, разбитый римлянами где-то у Марафона, говорят, бросился в соляные копи. Может быть, его найдут там через тысячу лет и по выражению лица, сохраненного от гниения солью, поймут, о чем думал в свое последнее мгновение последний стратег Ахайи.
Полибий остановился, пропуская группу пленных. Видимо, их недавно вытащили из подвалов или других убежищ, где они прятались. Это были старики, женщины и дети. Одежда их была в известке и в грязи.
«Последние коринфяне! – с горечью подумал Полибий. – Больше не будет коринфян, как не будет и карфагенян[80]. Рим расправился с великими городами, как с непокорными рабами».
Последней плелась высокая худая старуха с всклокоченными космами седых волос. Проходя мимо Полибия, она вскинула свои иссохшие руки и исступленно закричала:
– Возмездие! Врзмездие! Зерно, брошенное в землю, дает колос, из сливовой косточки рождается слива, а из мести – возмездие…
«Ромеи принимают меня за своего, – с горечью думал Полибий. – Но я тоже раб. Раб Клио[81]. Моя госпожа сурова и требовательна. Она не хочет знать, о чем думает сын, увидев в куче трофеев бронзовую голову отца, и что он чувствует при виде сограждан, которых ведут, как скот, на продажу. Клио говорит мне: «Вытри глаза, Полибий. Они должны быть сухи, как тетива баллисты, иначе ядро твоей мысли, которое ты пустишь через века, улетит в пустоту. Забудь все личное. Ведь далеких потомков будешь интересовать не ты со своими страданиями, а твое время. Они захотят узнать, как это случилось, что пали города великой древней культуры и восторжествовала грубая сила. Они захотят понять, можно ли было этого избежать, а если окажутся в подобных обстоятельствах, попытаются извлечь из твоей истории урок».
«Начала»
Обещая сенаторам написать римскую историю по-латыни, Катон утаил, что работает над нею много лет. Ему, как никому другому, были понятны трудности, заставившие Авла Постумия излагать римскую историю по-гречески. Когда Катон изучал написанные греками агрономические труды, ему было легко подобрать для греческих слов подходящие латинские – сошник, саженцы, перегной, хворост, пар. Но сколько он бился над греческим словом «айтиа»! В одном случае оно означает «причина». В другом – «вина». В третьем – «повод». Более всего для «айтиа» подходило латинское «кауза», но оно имело еще больше значений, уводящих от понятия «причина». Ведь «кауза» – это и «дело», и «цель», и «связь». В конце концов без понятия «причина» можно обойтись. Но каким латинским словом можно передать греческое «история»? Многие латинские авторы давали своим сочинениям название «летопись». Но Катон не собирался излагать события год за годом, а ставил своей целью выяснить, как возник римский народ и как он достиг могущества сначала в Лациуме, затем в Италии, наконец во всем мире.
Ближе всего к «истории» было латинское «исследование». Но назови он так свои писания, его примут за какого-нибудь медика или астронома, наподобие Сульпиция Гала, и спросят: «Ну что ты там, Катон, наисследовал?»
Можно, конечно, назвать попроще: «Молва», ведь он собирает предания, древнейшие и достоверные, а не сочиняет, как греки. Но ведь тогда скажут: «Ты, Катон, всяких слухов понабрал, а мы хотим истину знать». «Истина» – неплохое название, ведь слова «история» и «истина» одну основу имеют. От этого же корня – слова «истый» и «истец». Исследуй, пытайся, узнаешь истинную историю. Но назвать «Истина» нескромно. Скажут: «Ты, Катон, один истину знаешь? А до тебя что, враками пробавлялись?»
После долгих раздумий, сомнений и колебаний Катон решил назвать свой многолетний труд «Начала». Ведь он первым начинает писать историю Италии.
Бездумные изложения событий год за годом, по правлениям консулов, – не в счет.
Шесть книг «Начал» уже написаны. Для седьмой сделаны выписки из греческой «Летописи» Фабия Пиктора, переполненной изречениями Фабия Максима, которых тот не произносил, и изложением вещих снов Сципиона, которых Долгогривый никогда не видел.
Катон отложил свиток в сторону. Память оживила первую встречу с Долгогривым – так Катон называл Сципиона. Его, Катона, вызвали в преторий по жалобе на жестокое обращение. Другой бы на месте Долгогривого сказал: «Центурион! Всыпь жалобщику, чтобы неповадно было кляузничать!» Но консул проворчал: «Как ты, братец, с моими воинами обращаешься! В этом «братец» чувствовалась спесь патриция, едва удостаивавшего ничтожного плебея вниманием. И что значит «мои воины»? Так и хотелось выкрикнуть: «Это воины республики!» Однако Катон молчал, опасаясь испортить карьеру. Сципион перекинулся несколькими словами по-гречески с легатом Гаем Лелием. Смысла слов Катон не мог понять, но, видимо, Лелий убеждал не принимать никаких мер.
– Иди, братец! – сказал Сципион. – И чтобы на тебя больше не жаловались. Понял?
– Слушаюсь! – ответил Катон.
С того дня Катон, не жалея времени, наблюдал за Сципионом. Войско всегда стояло в Сицилии, хотя ему давно было пора осаждать Карфаген. Сципион же целыми днями пропадал на агоре Лилибея, накинув поверх туники паллий, окруженный философами и другими бездельниками.
Как раз в это время Катону стало известно, что легат Сципиона и его любимчик Племиний захватил город Локры и устроил там чудовищную резню. При этом Племиний разграбил знаменитый храм Прозерпины, остававшийся нетронутым во всех войнах, которые велись на юге Италии. Теперь у Катона был материал для обвинения Сципиона, и он послал в сенат описание «художеств» самого Сципиона и тех преступлений, которым он попустительствовал.
В курии Сципиона не любили и немедленно назначили комиссию для проверки его деятельности. Но Сципион выкрутился, уведя войско в Ливию, где вел себя так, словно карфагеняне его подкупили. Он заключил мир с Карфагеном, вместо того чтобы его разрушить.
Прошло немало лет, пока Катон получил возможность вести против Сципиона открытую войну на форуме. Он преследовал его без устали. Он выбросил его из Рима. И вот теперь надо писать о человеке, которого ты продолжаешь ненавидеть и после его смерти.
Какая-то мысль озарила Катона. Он развернул папирус, окунул в чернила тростник и стал быстро писать квадратными, как в старинных свитках, буквами.
«Здесь не будет ни одного имени, – со злорадством думал он. – Исключение сделаем для слона Ганнибала – Сура».
О мертвом – правду!
У римлян была поговорка: «О мертвом хорошо или ничего». В рассказе показано, что можно было бы, нарушив это правило, вспомнить о Катоне, умершем незадолго до начала военных действий против Карфагена, последней войны с которым он упорно добивался много лет.
Катона провожал сенат в полном составе. Покойник в пурпурной тоге цензора уже не внушал страха. Лицо пергаментного цвета с выступившими желваками скул приобрело выражение умиротворенности.
Впереди, извлекая из труб, рожков, кларнетов жалобные звуки, шли музыканты. За ними следовали мимы в масках сатиров. Они, как им полагалось, кривлялись и приплясывали. Архимим в рыжем парике на голове изображал самого Катона. При виде какого-то раба, наблюдавшего за похоронами, он устремил на него пронзительный взгляд. «Почему разинул рот, вороний корм? На мельницу! Раб должен работать или спать!» На вопрос: «Катон, сколько тебе лет?» – архимим под рев толпы произнес: «Карфаген должен быть разрушен!»
Процессия достигла ростр. Гроб сняли и прислонили к ним таким образом, что покойник оказался в полувертикальном положении, со склоненной головой, словно бы Катон приготовился слушать похвальную речь.
Мимы и музыканты отошли в сторону, и вокруг гроба на своих переносных креслицах расположились сенаторы. Вперед вышел Элий Пет. Ему было предоставлено слово не потому, что он дружил с покойником. Это был, пожалуй, единственный сенатор, с которым Катон не был в ссоре.
– Здесь, о квириты, – начал оратор, – вы не видите изображений предков покойного[82]. Но знайте, это были достойные люди. О прадеде Катона известно, что он потерял пять коней в сражениях, и государство возвратило ему их стоимость. Сам Катон вступил на службу семнадцати лет, когда Ганнибал, сопровождаемый удачей, опустошал Италию. Уже тогда Катон отличался силою удара, стойкостью и гордым выражением лица. Своим свирепым криком он вселял в неприятеля такой ужас, что тот бежал без оглядки.