позорное положение ссыльного, но сам Тиберий о своем действительном новом статусе на Родосе никаких иллюзий не питал.
«Теперь он жил не только как частный человек, но как человек гонимый и трепещущий. Он удалился в глубь острова, чтобы избежать знаков почтения от проезжающих — а их всегда было много, потому что ни один военный или гражданский наместник, куда бы он ни направлялся, не упускал случая завернуть на Родос. Но у него были и более важные причины для беспокойства. Когда он совершил поездку на Самос, чтобы повидать своего пасынка Гая, назначенного наместника Востока, он заметил в нем отчужденность, вызванную наговорами Марка Лолия, его спутника и руководителя. Заподозрили его и в том, что обязанным ему центурионам, когда они возвращались с побывки в лагеря, он давал двусмысленные письма к различным лицам, по-видимому, подстрекавшие их к мятежу. Узнав от Августа об этом подозрении, он стал беспрестанно требовать, чтобы к нему приставили человека из какого угодно сословия для надзора за его словами и поступками. Он забросил обычные упражнения с конем и оружием, отказался от отеческой одежды, надел греческий плащ и сандалии и в таком виде прожил почти два года, с каждым днем все более презираемый и ненавидимый. Жители Немавеи даже уничтожили его портреты и статуи, а в Риме, когда на дружеском обеде зашла о нем речь, один из гостей вскочил и поклялся Гаю, что если тот прикажет, он тотчас поедет на Родос и привезет оттуда голову ссыльного — вот как его ненавидели. После этого уже не страх, а прямая опасность заставили Тиберия с помощью матери неотступными мольбами вымаливать себе прощение».{103}
Положение у Тиберия теперь и впрямь было хуже некуда. Если уж стали уничтожать его портреты и статуи, открыто именовать ссыльным, а кто-то даже был готов снести ему голову, дабы доставить удовольствие старшему из усыновленных внуков Августа, то полная погибель могла уже казаться делом почти решенным. Хотя Веллей Патеркул и утверждал, что Гай Цезарь при встрече с Тиберием оказал тому «наивысшее почтение как старшему»,{104} сообщение Светония об «отчужденности» представляется куда более близким к истине. Если бы Гай Цезарь почитал Тиберия, то кто бы осмелился в его присутствии и даже именно ему обещать привезти голову родосского сидельца? Любопытно, что этому «доброхоту» хотелось бы приказания одного Гая. Об Августе почему-то даже не вспомнили.
Характерно и само поведение Тиберия в эти нелегкие для него дни. Полководец, воин, римский аристократ забрасывает традиционные для него военные упражнения, верховную езду и даже пренебрегает исконной римской одеждой. Римляне, кстати, охотно и умело перенимавшие и усваивавшие достижения эллинской цивилизации, к греческому быту, греческой одежде относились пренебрежительно. Человек, предпочитающий римским сапожкам, тунике, тоге, палию греческие сандалии, хитон и хламиду, вызывал в римском обществе осуждение. В свое время римские сенаторы упрекали победителя Ганнибала Публия Корнелия Сципиона Африканского, что тот, находясь в греческих городах Сицилии, «разгуливает в греческом плаще и сандалиях по гимнасию, занимается упражнениями и книжонками».{105}
Сципион мог просто оценить большее удобство греческой одежды, мог таким образом завоевывать симпатии греческих обитателей Сицилии… Тиберию же было не до симпатий и антипатий родосцев. Изменение его статуса привело к тому, что вокруг себя он ощущал теперь презрение и ненависть. К нему могли относиться с почтением, пока он был в сане трибуна и особой своей как член семьи Августа представлял на острове высшую римскую власть. Когда же всем стала известна его опала, то многие окружающие его люди, как часто в подобных случаях бывает, проявили свои худшие качества. Перемена в одежде Тиберия здесь могла быть символичной: я уже не представляю римскую власть, я такой же житель Родоса, как и все остальные.
Но в полное отчаяние Тиберий отнюдь не впал. Его неотступные обращения к Ливии свидетельствовали о непрестанной борьбе за возвращение в Рим. Он знал, конечно, сколь велико влияние матери на Августа, знал и ее любовь к себе, единственному после смерти Децима Клавдия Друза сыну. Но два года даже старания Ливии ни к чему не приводили. Звание «посланника Августа», ничего не значащее и выглядевшее скорее насмешкой, нежели благодеянием — вот и весь итог семейных стараний матери и сына. Здесь надо понимать, что Август, высоко ценя Ливию, ставшую спутницей его жизни до самого ее конца, не оставил в отношениях с умной и проницательной супругой известной осторожности: «Разговоры со своей Ливией в важных случаях он набрасывал заранее и держался своей записи, чтобы не сказать по ошибке слишком много или слишком мало».{106}
Очевидно, ни разу в этих записях Августа не оказалось слов о возвращении Тиберия в столицу и снятии с него опалы. Император знал об осложнении в отношениях Гая Цезаря и Тиберия, проявившихся во время их встречи на Самосе и потому принял твёрдое решение ничего не предпринимать по этому делу без согласия старшего внука, а после официального усыновления имевшего и официальный статус старшего сына. Много старший Гая Тиберий оставался, увы, всего лишь пасынком.
Неприязнь Гая Цезаря к Тиберию возникла из-за наговоров Марка Лолия, занимавшего тогда при усыновленном внуке Августа высокое положение. Он титуловался comes et rector, спутник и руководитель молодого Цезаря. За что Лолий мог не любить Тиберия? Здесь должно вспомнить победы Тиберия в Греции, Паннонии и Германии, сделавшие его после смерти Агриппы первым полководцем империи. Марк Лолий же «прославился» в той самой Германии совершенно обратным «достижением» — он потерпел обидное поражение. Бездарный военный, но ловкий интриган он легко переиграл испытанного воина, в интригах совсем не искушенного. Или мало еще искушенного… Кроме того, Лолий не мог не понимать, что Тиберий в силу своих военных и гражданских заслуг надежд на обретение статуса преемника Августа вовсе не утратил. Да и старания Ливии едва ли были тайной.
Но Лолию не удалось завоевать полного доверия Гая Цезаря. Более того, они поссорились. В результате у Гая появился новый comes et rector — Сульпиций Квириний. «Этот Квириний, происходя из города Ланувия, не принадлежал к древнему патрицианскому роду Сульпициев, но, отличившись на военной службе ревностным исполнениям возлагаемых на него обязательств, был удостоен при божественном Августе консульства, а позднее, овладев в Киликии крепостями гомонадов, — триумфальных отличий и был дан в руководители и советники управлявшему Арменией Гаю Цезарю».{107}
Квириний был знаком с Тиберием. Будучи сам успешным воином, он глубоко уважал полководческий дар сына Ливии. И во время пребывания Тиберия на Родосе оказывал ему внимание. Зная о подлых происках Лолия, он сумел убедить Гая Цезаря в несправедливости наветов на Тиберия. Гай решил исправить допущенную ошибку и, когда Август захотел узнать его мнение по делу Тиберия, выступил за его возвращение в Рим.
«И вот, с согласия Гая Тиберию разрешено было вернуться, но при условии не принимать никакого участия в государственных делах. Возвратился он в восьмом году после удаления, с уверенностью питая большие надежды на будущее».{108}
Надежды эти могло питать то, что Август в сенате похвалил Квириния за предупредительность к Тиберию и «всячески попрекал Марка Лолия, виновного, по его словам, в возбуждении против него Гая Цезаря и в их разногласиях».{109}
Судьба Марка Лолия оказалась печальной. Веллей Патеркул сообщает об удивительных обстоятельствах, предшествовавших его кончине. Оказывается, к падению Лолия приложил руку ни кто иной, как сам парфянский царь, с которым Гай Цезарь встречался на берегах Евфрата, порубежной реки между Римской империей и Парфянским царством. Сначала в знак дружбы Гай устроил пир в честь царя на римском берегу, затем он в свою очередь пировал у царя на берегу парфянском.
«В это время распространился слух, будто парфянин донес Гаю Цезарю о вероломных, полных хитрости и коварства планах Марка Лолия (Августу было угодно сделать его наставником своего юного сына). Я не знаю, случайной или добровольной была его смерть, последовавшая несколькими днями спустя. Но насколько радовались люди его исчезновению…»{110}
Лолий, действительно, скорби римлян по себе не заслуживал. Но вот слух о решающей роли в его падении парфянского царя воистину удивителен. Правдивость его крайне сомнительна, но не упомянуть о столь занятном слухе нельзя.
Возвращение Тиберия в Рим нельзя назвать победным. Запрет заниматься государственными делами давал ему понять, что опала сильно смягчена, но совсем не отменена. Он конечно волен был питать большие надежды на будущее, но пока ему полагалась жизнь человека, от главных событий в столице империи волею ее правителя удаленного. Потому и выглядело его возвращение достаточно скромно:
«По возвращении в Рим он представил народу своего сына Друза, а сам тотчас переселился из Помпеева дома, что в Каринах, на Эсквилин, в сады Мецената. Здесь он предался полному покою и занимался только частными делами, свободный от общественных должностей».{111}
И переезд Тиберия из центра Рима на окраинный Эсквилинский холм, и подчеркнутое занятие исключительно частными делами должны были показать Августу полное его послушание. Кроме того, жить пусть и на окраине, но в прекрасных садах, разбитых славным Меценатом, было совсем не плохо, а весьма даже приятно. Да и после волнений и страхов на Родосе занятия сугубо частными делами давали нужный отдых его измученной за последние два года душе. Но вскоре судьба его изменилась, и Тиберий вновь был призван Августом на службу Римской державе. Привели к тому важнейшему повороту в жизни нашего героя события, от него самого никак не зависившие.