Несмотря на то чю разница между двумя направлениями является чисто догматической, касающейся только отдельных святых и буддийских трактатов, что в повседневной жизни вряд ли может заметить обыкновенный тибетец, религиозные церемонии сект очень сильно различаются между собой. Интересно хотя бы с географической точки зрения, чю связанная с культом демонов, изданием нечистых духов, анимизмом и шаманизмом красная секта доминирует в тех районах, где окружающая среда с ее демоническими силами господствует над человеком: посреди высокогорных лереватов, затерянных долин п заросших непроходимыми джунглями горных лабиринтов. В низинах и на более открытых пространствах, где явственнее видна жесткость природы и есть возможность ее естественной интерпретации, преобладают сторонники желтой секты. В момент, когда каждый год божество Канченджанги спускается к людям с трона «пяти священных вершин вечных снегов», чтобы даровать им силы и свое благословение, а в ответ принять прославление человечества, ламы собираются в храме Гангтока. Они проносят в торжественной процессии позолоченную статую бога Чамба и сто восемь свитков ламаистской энциклопедии по вечнозеленым улицам столицы. В жестком ритме звучит стилизованная буддийская музыка. Ламы приносят в окружении ста восьми свитков закрытое ширмой грядущее божество обратно в храм.
Военный танец богов
В сентябре, в пятнадцатый день седьмого тибетского месяца, когда закончились ужасы муссонных дождей, само провидение пошло нам навстречу. На большой просторной площади перед храмом, что располагается недалеко от дворца махараджи, мы увидели «военный танец богов» — одну из самых впечатляющих и красивых церемоний буддийского ламаизма, которая проходит с размахом и помпой. Самая красивая маска, надетая на одного из танцоров, символизирует собой божество Канченджанги. Ритуальные пляски группы лам, обкаченных в красные одежды и желтые митры, сопровождаются звуками бубенцов, флейт, дудок, барабанов. Над площадкой непрерывно звучит дикая и совершенно безумная музыка, которая рвется ввысь к небу Всей этой чудесной церемонией руководит настоятель древнего овеянного множеством легенд монастыря Пемаянгцзе, который располагается в горах недалеко от Гангтока. Здесь верят, что сиккимцы были порождены святым волшебником Падма-самбхавой.[72]
Наверху на границе лесов ночью из земли вылезли тысячи лазурных колокольчиков горечавки, звезды эдельвейсов засверкали во всем великолепии, а в тусклых хвойных чащах редеет туман. Период дождей заканчивается. Это как раз то самое время, когда ожидается «прибытие» божественного покровителя Гангтока на большой праздник. Уже в сиккимских горах нас догоняет приглашение махараджи принять участие в больших танцах, посвященных Канченджанги.
Благочестивые ламы тихо и усердно бормочут молитвы, которые великий Будда произнес множество веков назад. Со стоическим спокойствием тысячи фанатичных монахов в длинных, струящихся одеждах сидят и медитируют. Они стремятся к вечности и отреклись от этого мира.
Десятки тысяч сгорбленных от старости мужчин и пожилых женщин крутят в одинаковом ритме молитвенные ручные мельницы, в которых скрыты священные знаки. Бесчисленное количество крестьян, спустившихся с гор, твердят еле шевелящимися губами в надежде на счастье формулу молитвы: «Ом мани падме хум (Славим тебя, о драгоценность в чаше лотоса)». Безропотно они полагаются на свою судьбу. Они несколько месяцев несли не себе бремя забот, когда горы их повелителя были сокрыты и только грохот лавин возвещал им, что боги еще живы.
Через расселины Гималайских гор на головокружительной высоте еще виднеются последние дождевые тучи. Мимо утесов и скал проносятся ведьмы тумана, они подстегивают ливневые облака, чтобы те в последний раз излились на тесные чащи лесов. В это время ни один благоразумный европеец не решится войти в лабиринт скал самого огромного на Земле высокогорья. Однако мы появляемся там, посреди насыщенной силами стихий божественной природы, и хотим идти еще дальше, еще выше.
С нами произошла неприятность. Один из наших верных шерпасов[73] чуть было не свалился с обрыва. Его успели спасти. Вечером, когда уже потухли последние лучи дневного света, сижу подперев голову и размышляю. Закончен ужин, и мои приятели вернулись к работе. Напротив меня присел Винерт. Наверное, его терзают те же чувства, что и меня. Впрочем, как и любого человека, осознавшего цену жизни. Все мысли крутятся вокруг одного: что есть жизнь человеческая, и от каких малых обстоятельств она зависит?
Я слышу за собой шлепанье босых ног. Пеней, начальник наших шерпасов, повар и еще один носильщик незаметно вошли и смотрят на меня большими, словно увеличенными от ужаса глазами. Мы уже видели как Пеней, сидя прямо на земле, листал наши книги. Теперь он протягивал книги, написанные англичанами. На обложке одной из них изображена страшная маска, на другой — сход снежной лавины. Читаю название одной книги — «Канченджанги, горы и боги». Тут все трое хором начинают говорить.
Их решительный вид и тихий язык нравятся мне. Но то, что они говорят, является для меня горьким обвинением. Они утверждают, что нас ожидает большое несчастье, так как мы не верим в Канче, страшного бога дикого Сиккима, который держит судьбу людей в своих ледяных пальцах. Поэтому сегодня Канченджанги послал нам неудачу, так как мы были язычниками. Когда они произносят последнюю фразу, я понимаю, что туземная команда колеблется, что может вспыхнуть бунт. Я говорю одному из этих детей природы, что мы также верим в великого Будду, в душу мира и в Бога. Мы верим, как и они в Канче, как часть всевластной природы. Поэтому мы, как одна большая семья должны идти либо навстречу жизни, либо вместе встретить смерть. Сегодняшняя неприятность и благоприятный исход являются лишь знаками того, что Бог и Будда хотят испытать нас, являемся ли мы достаточно смелыми.
Они остались довольны, так как нуждаются в поддержке. Когда на следующий вечер мы сели все вместе и стали беседовать о будущем, Пеней заверяет нас, что мы можем порезать их всех на куски, но они будут стоять за нас горой, пока жив хотя бы один из шерпасов. Барасахиб[74] может быть в них уверен. Канче — это не только одна из высочайших гор в данной стране, а еще олицетворение демона, который является божеством и злодеем одновременно, все зависит от того, пребывает ли он в хорошем или плохом настроении. Он этого зависит, страдают или процветают люди. От этого зависел и исход нашей экспедиции. Туземцы полагают, что Канче является сторожем-великаном. Его голова находится на Эвересте, тело — в Канченджанги, а ноги протянулись по Силигури в индийской долине. Во время муссонных дождей этот внушающий ужас великан спит, мягко устроившись на облаках. Горе тому человеку, который по недоумию или по неосторожности разбудит его. Тогда небо разверзается, горы неистовствуют, град уничтожает урожай, а все результаты летних трудов крестьян смывает паводками. Поэтому ламы постоянно молятся. Они во всевозможных формах превозносят Канче. Они пытаются приглушить его ужасную музыку в горах и на равнинах, делая все возможное, чтобы задобрить великана.
Ламы делают это неделями напролет. День и ночь звучат трубы, а глухой звук барабанов несется от одиноких монастырей по долинам. Монашеская жизнь достигает своего апогея в большом храме в Гангтоке. Повсюду идет подготовка, чтобы достойно встретить божество страны. В середине августа великий настоятель Пемаянгцзе в сопровождении 50 лам появляется в Гангтоке, чтобы по древнему обычаю самому командовать праздником.
Говорят, что древние великие ламы неделями не знали сна, так как выполняли задание, которое состояло в том, чтобы умирить Махакалу,[75] гордого защитника «южных перевалов», и всемогущего Канченджанги, чтобы те изгнали страшных демонов муссонных дождей и спустились к людям в день полнолуния, и во время парада победоносных бойцов приняли человеческое почтение и поклонение.
Ламой был первый махараджа Сиккима, который после захвата власти в стране ввел в ней буддизм. Он умолял оба этих всемогущих божества дать ему благословение и раз в году спускаться из своих ледяных дворцов и являть народу свое всевластие. С этого времени раз в году, в начале осени, в Сиккиме происходит «военный танец богов». Богов изображают не ламы, а лучшие молодые бойцы из числа сиккимской знати.
В канун большого праздника я находился в доме одного высокопоставленного сиккимского кхаси,[76] личного секретаря Его Величества махараджи, Раи Сахиб Таши Дадула. «Видите, — сказал хозяин дома, — «Сикким, по сути, является частью Тибета. Даже если бы наше культурные развитие было предопределено только географическим положением, то мы все равно гордились бы этим фактом».
«Прекрасно, — отвечаю я ему, — но Сикким граничит не только с Тибетом. Значительная доля населения — это выходцы из Непала, которые иммигрировали в окрестности Дарджи-линга в прошлом столетии из Катманду и принесли с собой индуистскую веру. Кроме этого, вряд ли подлежит сомнению тот факт, что на юге просторные долины граничат с Бенгалией. Кроме этого, имеются коммерсанты-мауари, торговцы из Пенджаба, а также нельзя недооценивать влияние Бутана, который находится на востоке. Я уж не говорю о загнанных в джунгли лепчасах, коренном населении Сиккима. Даже такой примитивный народ, как лепчасы с их темными суевериями, все еще сохраняли следы древнейшей культуры».
«Определенно, все эти факты очень сложно отрицать», — прервал меня Раи Сахиб. А затем продолжил торжественным голосом, преисполненным гордости: «Но мы являемся правящим классом, бхутиа-кхазис, уставным дворянством тибетского происхождения. Наши предки прибыли из Тибета и захватили Сикким. Мы принесли буддизм и даровали культуру этой стране. Женщина, которая родила нашему махарадже четверых сыновей, является чистокровной тибеткой, происходящей из древнейшего благородного рода. Все наши родственники — это либо влиятельные люди в Лхасе, Гьянцзе и Шигацзе, либо высокопоставленные офицеры в тибетской армии. Мы сочетаемся браком только со своими и чувствуем отвращение к прочим расовым элементам. Если мы не находим подходящих девушек с Сиккиме, то направляемся в Тибет и выбираем жен именно там, по ту сторону границы. Действительно, нас не очень много, но у нас впасть, что является гордостью, а несение культуры является нашей привилегией». «Да, но все же имеются непальцы и лепчасы», — осмеливаюсь. я возразить в ответ. Однако Рай Сахиб настолько бурно прореагировал, что я не могу говорить дальше. «То, что касается лепчасов, — продолжает он с пренебрежительным выражением лица, — то они не рождены для правления. Они хорошие граждане — скромные, усердные, послушные. Но они не воины, они избегают любых опасностей, а потому находятся там, где в итоге оказались — посреди джунглей, где никому не мешают. Они даже буддизм восприняли от нас. Их знать считает собственными только джунгли. Они не доставляют нам хлопот. Напротив, они самые добросовестные налогоплательщики. Они точно следуют всем нашим указаниям, хотя имеют все причины быть недовольными».