— Ты полетишь, а я пойду.
Мой мальчик подошел к берегу. У него на груди сидела птица. Она била крыльями, билась, дрожала, и это было сердце Иссы, вынутое судьбой наружу, в мир, летящее. Ноги босые. Скинуть плащ. Холодно здесь. Ветрено. Зато сколько света!
— Свет, — сказал Исса, — я пришел. Я иду к тебе. Я…
Бесстрашно он ступил ногой на поверхность синей неподвижной воды. Я думал — стопа расколет воду! Вода даже не дрогнула. Исса медленно, разведя руки в стороны, пошел по воде, как по твердому синему зеркалу, чуть отталкиваясь от водяной толщи пятками, и пятки сверкали, как играющие рыбы, и бедная одинокая птица сидела на его груди.
Идти. Идти. Ступать в след Света.
Этим путем ходил Свет.
Этим путем и ты пройдешь.
Я медленно, осторожно, потрясенно парил над ним и видел, как он отражался в чистой глади Озера. По воде шел юноша, полный сил и отваги. Внизу, прямо под ним, шло его отраженье — дряхлый старик, волосы белые, слоновья дряблая кожа свисает с лица и шеи, иссохшие руки дрожат, ищут опоры.
Еще шаг. Еще один. Отраженье старика сменилось отражением женщины. Она шла, головой вниз, вися вверх ногами над прозрачными слоями чистой воды, и золотой росой горели серьги в ушах ее, и золотыми травами обнимали ножные браслеты щиколотки ее.
Еще шаг. Другой.
Ребенок. Мальчик. Только научился ходить. Переваливается с ноги на ногу. Исса идет вперед — младенец не поспевает за ним. Быстрей! Догони!
Ушел. Не догнать. Полы длинной рубахи мотаются на ветру. Серые холщовые флаги.
Сам себе судно. Сам себе лодка. Сам себе мать. Сам себе ребенок. Сам себе семья. Сам себе время. Сам себе смерть.
Нет отраженья.
Нет! Есть!
Внизу, под идущим по Озеру Иссой, в глубине разгорался Свет.
И тогда Исса остановился.
Стоял на воде, и вода держала его на ладони своей.
Свет поднимался из глубины. Свет сочился из туч. Свет охватывал Иссу справа и слева, снизу и сверху. Господин мой стоял внутри Света, и Свет обнимал его.
И тогда сам себе сказал я: «Ну все, любимый мой, Царь мой, ты уже дома».
А еще так спросил я себя: «Это и есть Будда, с коим беседовать будет владыка мой?»
Тишина светлым ячьим молоком стояла в каменных кувшинах гор. Горы испускали нежное сияние, языки ледников походили на спинки горностаев. Прямо над Озером горел белый костер высокой, мощной горы — ни я, ни Исса не знали имени ее.
Конец разговорам. Конец беседам. Конец словам.
Здесь царство молчанья.
Когда Свет так крепко обнял Иссу, что он постепенно сам начал светиться, мерцать, излучать, я понял: надо прощаться, ибо выполнил я долг Хранителя, и теперь мой господин сам стал моим хранителем и Господом моим.
Я слетел ниже. Еще ниже. Еще. Я щекой коснулся щеки Иссы.
— Прощай, мальчик мой. Ты слышишь меня? Я проводил тебя до места твоего Просветленья. Будда говорит с тобой. Ты говоришь с Буддой. Вы понимаете друг друга. Люди никогда этого не поймут. Ты вернешься к людям — и они разделят вас. Растерзают тебя. Но ты не бойся. Свет не уничтожить. Все вышло из Света и вернется в Свет. И ты тоже.
Он услышал меня.
— Я вернулся.
Руки поднял. Руки светились.
— Ты один найдешь дорогу домой?
— Со мной птица. Она укажет мне путь.
Он снова погладил большим пальцем по белоснежной головке маленькую смешную птичку.
— Прощай.
Исса поднял кверху лицо. Оно сияло.
— Прощай!
И я стал медленно подниматься вверх, все вверх и вверх, всегда только вверх и вверх, и людские слезы заливали ангельские щеки мои. Я поднимался вверх и видел, как горит и светится тело Иссы. Это светилась, сквозь клетку плоти, его счастливая душа.
Он поднял руки. Птичка перелетела с его груди на его голову. Так сидела на источающем свет, бросающем ввысь, отвесно, яркие золотые лучи, затылке его.
— Нет! До свиданья!
И уже издали, из-под несущихся под ледяным ветром рваных облаков, уже растворяясь в ветре, снегах, метели, скалах, звездах, боли, любви, я крикнул молча, одними холодными губами:
— До свиданья, Господи!
И Силы Невидимые, Небесное Воинство, что отпустило меня на землю прислуживать Господу моему и оберегать Его, приняло меня в объятья свои.
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ВЫПИВКА И ЗАКУСКА
Сначала вернулся слух. Стал слышать.
Зренье явилось потом. Позже.
Пришла и мысль. Сумел осознать: себя, воздух в ноздрях, жизнь.
Потом навалилась боль, накатила, раскатала — так хозяйка тесто раскатывает скалкой.
Боль теперь — моя хозяйка. Жена моя.
Я. Что такое «я»? Боль?
Ну пусть боль. Боль не вечна.
И я — не вечный.
Я сейчас кончусь. Скоро.
Я в горах. На войне. На чужой войне, и меня убили.
Нет. Это я очнулся в госпитале. В Кабуле. Контуженный. Железными осколками набитый, как колбаса салом. И хирург Махалов сейчас зашьет, заштопает меня. Все рваные раны сошьет. Все кровавые кости вправит-приставит.
Нет. Нет, нет!
Давно умерла моя война. Сдохла. Кто я? Старик Василий, дурак-иркутянин, из дома убежал, на Байкал прибежал? Избили меня. Смертным боем. Ну и что! Со всяким бывает! Кто выживает. Кто не выживает.
Наплевать.
Повернулся. Плюнул кроваво. Зубов и так мало, последние повыбили. Облегчили рот; теперь улыбайся беззубо, как ребеночек. Младенец.
Я младенчик. Я грудничок. Мамка-земля родила меня. Да болен я, не выживу.
А все один денек на груди мамкиной пожил, ножонками посучил, поулыбался ей голыми деснами. Похватал ртом молочка, водочки, винца, тепла тела родного, тела чужого; губ родных, губ чужих. И все. Сейчас отойду. Уйду.
Шалишь! Живуч я! Сейчас… сейчас…
Исса лежал спиной на камнях. Рядом холодом дышал Байкал. Солнце медленно поднималось к самой высокой вершине неба — чтобы на него, Иссу, белым острым глазом поглядеть, оценить: жилец или не жилец.
А рядом с солнцем в небе висела луна.
Белый круг, в рытвинах и ухабах, в шрамах и морщинах. Белый череп. Луна сразу мертвенькая родилась. Жаль тебя, девочка. И не дышала. И не цвела. Не любила.
Нет, врешь! А солнце-то кто ей?!
Рядом катятся в синеве, парочка, под ручку. Луна и Солнце, Солнце и Луна. Муж и жена. Видишь, Исса, и в небесах— то — мужчина и женщина. А ты что вздумал? Один уйти? И чтобы тебе никто руку не сжал, никто губы к твоему рту целующие не приблизил?!
Ну и что, так получилось. Так вышло.
Но я еще не умираю. Я не умру. Я не…
Он глядел на Луну, она катилась внутри синего бочонка неба, мертвенная, хищная, голый череп палача, намазанная мелом рожа клоуна, небесный мяч, подталый снежок, и кий небесный сейчас ударит и точно, жестко зашлет белый шар прямо в синюю лузу.
Луна, ты вне земли! Вне меня! Все мира! Ты над жизнью.
Обратиться в Луну! Глядеть лунным ледяным, белым, снежным, мертвым ликом! Глядеть сверху на всех, оставшихся в живых! Разве это не счастье!
Стать лунным. Радостным. Светлым. Прозрачным. Без желаний.
Стать полностью, сполна и навсегда, катящимся по синей пустоте скитальцем Иссой.
Покинуть тело. Покинуть боль.
Боль, я уйду от тебя. Я ухожу от тебя.
Я — иду — к радости.
Я Солнце. Я Луна. Я небо. Я вода. Я Байкал.
Байкал, Бурхан мой, я брат твой.
Страшно встать. Невозможно? Возможно. Перекатиться на живот. Стать на колени. Если ты на коленях — значит, ты уже молишься, старик. Да, надо помолиться.
Он прижал руки к груди и стал бормотать разбитыми, в крови, губами неведомые ему самому, далекие как небо слова. Слова текли и вытекали из него, вились в узоры, становились облаками, птицами, последними, рядом с голой Луной, звездами — небесной мошкарой, веселыми бабочками, что живут один день и не знают, что они умирают.
Надо встать с колен. Надо!
Кулаком уперся в землю. Охнул: пальцы сломаны. Руки сапогами растоптаны. Приподнял сначала, как зверь, зад, потом, опираясь искалеченными руками о колени, разогнул спину. Заорал от боли.
Ну что ты орешь, Исса. Разве можно орать! Негоже это. Ты ж не баба, не роженица. Ты мужик еще крепкий.
Кость у тебя крепкая. Двигай ногами, солдат. Двигай. Двигай!
Переставляя ноги, как костыли, побрел.
Пошел. Вперед. К воде.
Как здесь красиво. Как свободно! Я шел, шел и дошел. Куда я пришел?
Бухта. Какая синяя, зеленая бухта. Скалы со всех сторон. Будто зеленый камень в серой стальной оправе. Ах, я женкам моим, Рае и Лиде, никогда украшений этих, бабьих бирюлек, не дарил. А зря. Вот теперь я им, покойным, весь Байкал разом подарю.
Протянул руки. Ощупывал воздух. Воздух, почему ты горяч? Ведь зима. О нет, это весна! Байкал жаром и светом встречает меня; он накрыл синей скатерью огромный стол, и яства на столешнице — все из света, вон они лежат, манят: яркие сгустки масла, густое вино золотое, золотые мандарины и золотые апельсины, золотая облепиха на великанских блюдах. Свет, тебя можно вкусить, ты сладок на зубах и губах! Нет, я не буду тебя есть, грызть. Плоть натешилась сполна. Я буду тебя любить. Просто глядеть на тебя и любить тебя.
Исса, волоча ноги по гальке, подшагал ближе к воде.
Я прошел много дорог и земель, много гор и морей. Я видел дикие скалы и покорных женщин. Звери пели мне песни и слушали песню мою. Я прожил хорошую жизнь. Вот я вышел к самой синей бухте священного Озера Бай-Кель, к последней бухте.
Оглянись! Что видишь? Птичьи горы; Сорочьи горы. Среди них царица — гора Росомаха. Слишком близко подходит она к Белой Воде. Мочит в Байкале подол свой. На горе растут кедры, черные, как шкура хорошего соболя; когда созреют шишки, собираются окрестные мужики и огромным колотом бьют по стволу, и шишки, величиной с голову младенца, со стуком падают наземь. На склонах Росомахи растет жимолость дикая, синяя, черная ягода, а еще лиловый багульник, чьи цветы по весне горят розовым безумным огнем.
Птичьи горы, милые горы! Много золота в недрах ваших, много нефрита и лазурита. На ваших склонах растет и пахучая, бешеная черемша. Если ты смертельно болен и съешь побеги черемши — расставание с жизнью покажется тебе праздником, детской игрушкой, елкой новогодней.