Она все погружалась, заставляя себя нырнуть так глубоко, как только могла. И именно в этот момент к ней явились видения.
Дианора ясно увидела мысленным взором отца, держащего в руках резец и молоток, его плечи и грудь были усыпаны мелкой мраморной пылью. Он шел вместе с принцем по их двору, и Валентин по-приятельски обнимал его рукой за плечи, а потом она увидела его таким, каким он был перед отъездом на войну, неловким и мрачным. Следом в ее воображении возник Баэрд: маленький добродушный мальчик, который, казалось, всегда смеялся. Потом она увидела его плачущим у ее двери в ту ночь, когда ушел Наддо, потом – в своих объятиях в рухнувшем, залитом лунным светом мире, и наконец – в дверях дома в ту ночь, когда он ушел. Следующей была ее мать, и Дианоре почудилось, будто она каким-то образом плывет назад, сквозь все эти годы, к своим родным. Потому что эти воспоминания были из времени до падения, до прихода безумия, из времени, когда голос матери казался способным смягчить вечерний воздух, а ее прикосновение лечило любую лихорадку, любой страх темноты.
Сейчас в море было темно и очень холодно. Она ощутила первый всплеск того, что вскоре должно превратиться в отчаянную жажду воздуха. Тогда перед ее мысленным взором, словно разворачивающийся свиток, прошла вся ее жизнь после того, как она покинула дом. Деревня в Чертандо. Дым над Авалле, который было видно с высоких и дальних полей. Мужчина – она даже не могла вспомнить его имя, – который хотел на ней жениться. Другие, которые спали с ней в той маленькой комнатке наверху. «Королева» в Стиваньене. Ардуини. Раманус на речном судне, увозящий ее прочь. Открытое море перед кораблем. Кьяра. Шелто.
Брандин.
Вот так в самом конце ее мысли все же были заняты им. И, перекрывая все быстро мелькающие образы более чем двенадцати лет жизни, в ушах Дианоры вдруг снова прозвучали его последние слова, сказанные на молу. Слова, которые она изо всех сил старалась не допустить в свое сознание, пыталась даже не слышать и не понимать их, боясь, что они уничтожат ее решимость. Что он уничтожит ее решимость.
«Любовь моя, – прошептал он, – вернись ко мне. Стивана нет. Я не могу потерять вас обоих, иначе я умру».
Она не хотела этого слышать, ничего похожего на это. Слова были силой, слова пытались изменить ее, построить мосты из томления, по которым никто не мог перейти на другую сторону.
«Иначе я умру», – сказал он.
И она знала и даже не пыталась отрицать это перед самой собой, что это правда. Что он действительно умрет. Что ее фальшивое, утешительное предположение, будто Брандин будет где-нибудь жить, вспоминая ее с нежностью, было просто еще одной ложью. Он не сделает этого. «Любовь моя», – назвал он ее. Она знала, о боги, и она, и ее страна знали, что значила любовь для этого человека. Как глубоко она пускала корни в его душе.
Как глубоко. Теперь в ее ушах стоял рев из-за давления воды на такой глубине под поверхностью моря. Казалось, ее легкие сейчас разорвутся. Она с трудом повернула голову в сторону.
Кажется, что-то виднелось там, рядом с ней, в темноте. Быстро плывущая в глубине моря фигура. Проблеск, мелькнувшие очертания человека или бога, она не могла разобрать. Но здесь, внизу, не мог оказаться человек. Не так далеко от света и от волн, и не в окружении такого сияния.
Еще одно видение, сказала она себе. Значит, это последнее. Казалось, эта фигура медленно плывет прочь от нее, и свет окружает ее ореолом. У Дианоры уже почти кончились силы. Ее охватила боль, тоска, желание покоя. Ей хотелось последовать за этим добрым, невероятным светом. Она была готова отдохнуть, обрести цельность и избавиться от мучений, от страстей.
А потом она поняла, или ей так показалось. Эта фигура должна быть Адаоном. За ней должен был явиться бог. Но он отвернулся от нее. Он двигался прочь, и спокойное сияние удалялось в темноту морских глубин.
Она не принадлежала ему. Пока не принадлежала.
Дианора взглянула на свою руку. Кольца почти не было видно, настолько слабым стал свет. Но она чувствовала его на пальце и знала, чье это кольцо. Она знала.
Глубоко внизу, во тьме моря, страшно далеко от мира, где живут и дышат воздухом смертные, Дианора повернула обратно. Подняла над головой руки, сложив их ладонями вместе, потом толчком развела в стороны, разрезая воду над собой, устремляя свое тело, словно копье, вверх, сквозь все слои моря, темно-зеленой смерти, снова к жизни и ко всем пропастям без мостов в мире воздуха, света и любви.
Когда Дэвин увидел ее на поверхности моря, он заплакал. Даже до того, как заметил золотую искру на руке, которую она устало подняла вверх, чтобы все могли увидеть кольцо.
Вытирая залитые слезами глаза, крича охрипшим голосом вместе с другими людьми на корабле, на всех кораблях, по всей гавани Кьяры, он увидел кое-что еще.
Брандин Игратский, который назвался Брандином ди Кьярой, упал на колени на конце мола и закрыл лицо руками. Плечи его беспомощно дрожали. И тогда Дэвин понял, как он ошибся: все же это не был человек, который доволен и счастлив лишь оттого, что его план сработал.
Мучительно медленно женщина плыла к молу. Бросившиеся навстречу жрец и жрица помогли ей выбраться из моря, поддержали ее и закутали ее дрожащее тело в бело-золотые одежды. Она едва стояла на ногах, но высоко подняла голову, повернулась к Брандину и дрожащей рукой протянула ему кольцо из моря.
И тут Дэвин увидел, как король, тиран, колдун, который уничтожил их своей жестокой, разрушительной силой, заключил женщину в свои объятия – мягко, с нежностью, но также и с откровенной жаждой мужчины, слишком долго страдавшего от неутоленной страсти.
Алессан поднял руки, снял с плеч ребенка и осторожно поставил его на землю рядом с матерью. Она улыбнулась ему. Ее волосы были такими же желтыми, как и платье. Он машинально улыбнулся в ответ, но уже начал поворачиваться в другую сторону. От нее, от мужчины и женщины, лихорадочно обнимавшихся рядом с ними. Он чувствовал физическое недомогание. Во всей гавани царил радостный хаос. У него начались спазмы в желудке. Он закрыл глаза, борясь с тошнотой и головокружением, внезапно захлестнувшими его.
Когда Алессан открыл глаза, то посмотрел на шута – Руна, такое имя ему назвали. Было очень неприятно видеть, как в тот момент, когда Брандин выпустил на свободу собственные чувства и с недвусмысленной страстью сжал женщину в объятиях, шут, суррогат короля, вдруг стал казаться пустой оболочкой. В нем ощущалась откровенная, тягостная печаль, бросавшаяся в глаза своей неуместностью среди всеобщего ликования. Рун казался неподвижной, молчаливой точкой бесчувствия среди возбуждения, слез и криков толпы.
Алессан смотрел на согнутого, лысеющего человека со странно деформированным лицом и ощущал смутное, непонятное родство с ним. Словно между ними существовала некая связь, пусть заключавшаяся лишь в их общей неспособности понять, как на все это реагировать.
«Он должен был себя защитить, – повторил про себя Алессан в десятый, в двадцатый раз. – Должен был». Он еще раз взглянул на Брандина, потом снова отвел глаза, страдая от горестной растерянности.
Сколько лет в Квилее они с Баэрдом строили юношеские планы, как сюда пробраться? Подойти к тирану и убить его, а потом выкрикнуть имя Тиганы, чтобы оно зазвенело в воздухе и вернулось в этот мир.
А в это утро, сейчас, он стоял всего в пятнадцати футах, неизвестный, не вызывающий подозрений, с кинжалом у пояса, и всего один ряд людей отделял его от человека, который пытал и убил его отца.
«Он должен был защитить себя от кинжала».
Но дело было в том, простая истина была в том, что Алессан не мог знать этого наверняка. Он не проверил, не сделал попытку. Он стоял и смотрел. Наблюдал. Разыгрывал свой собственный холодный план, стремясь управлять событиями, направлять их к некой более крупной абстракции.
У него болели глаза; за ними чувствовалась тупая пульсация, словно солнце светило слишком ярко. Женщина в желтом не отошла; она продолжала смотреть на него искоса, взглядом, который трудно было не понять. Он не знал, где отец ребенка, но было ясно, что женщину сейчас это не очень-то волнует. Было бы интересно узнать, подумал он со свойственным ему причудливым поворотом мыслей, сколько детей родится в Кьяре через девять месяцев.
Он снова улыбнулся ей бессмысленной улыбкой и пробормотал какие-то слова извинения. Затем пошел в одиночестве сквозь праздничную, бурлящую толпу к гостинице, где в последние три дня все трое расплачивались за комнаты своей игрой. Сейчас музыка могла бы помочь, подумал он. Очень часто лишь музыка ему помогала. Его сердце все еще странно билось, с того самого момента, когда женщина вынырнула на поверхность с кольцом на руке после столь долгого отсутствия.
Ее не было так долго, что он начал прикидывать, нельзя ли как-то воспользоваться потрясением и страхом, которые воцарятся после ее гибели.
А потом она вынырнула, появилась прямо перед ними из воды, и за секунду до того, как толпа взорвалась криками, Брандин Игратский, который стоял совершенно неподвижно с того мгновения, как она нырнула, рухнул на колени, словно ему нанесли сзади удар, лишивший его сил.
И Алессан почувствовал себя совершенно больным и безнадежно сбитым с толку, в то время как над гаванью и кораблями начали разноситься вопли триумфа и экстаза.
Это хорошо, говорил он себе сейчас, прокладывая путь сквозь круг танцующих людей. Это впишется в их планы, это можно в них вписать. Все сходится. Как я и планировал. Будет война. Они столкнутся лицом к лицу. В Сенцио. Как я и планировал.
Его мать умерла. Он стоял в пятнадцати футах от Брандина Игратского с кинжалом за поясом.
На площади было слишком светло и чересчур шумно. Кто-то схватил его за руку, когда он проходил мимо, и попытался втащить в пляшущий круг. Он вырвался. Какая-то женщина влетела в его объятия и поцеловала прямо в губы. Он ее не знал. Он никого здесь не знал. Он, спотыкаясь, брел сквозь толпу, расталкивал ее и протискивался то туда, то сюда, его вертело, словно пробку в потоке, но он упорно держал направление на «Триалу», где ждала его комната, выпивка и музыка.