Алаис увидела, как Дэвин открыл было рот, а потом захлопнул его, не сказав ни слова.
– Все это возможно, – ответил Алессан неожиданно мягко. – Возможно, что я иду по тропе безумия, хотя я так не думаю. Но ты прав: вероятно, погибнет много людей. Мы всегда это знали; настоящим безумием было бы делать вид, что это не так. На данный момент, однако, успокой свою совесть и не переживай. Ты знаешь не хуже меня, что ничего не происходит.
– Ничего? Что ты имеешь в виду? – Это спросил ее отец.
На лице Алессана появилась кривая, почти горькая усмешка:
– Разве вы не заметили? Вы были в гавани, прошли по городу. Вы видели войска барбадиоров? Солдат Играта с запада? Ничего не происходит. Альберико Барбадиорский собрал все свои роты на границе, но не отдает им приказа двинуться на запад!
– Он боится, – уверенно произнес Сандре в наступившей тишине. – Он боится Брандина.
– Возможно, – задумчиво сказал ее отец. – Или он просто осторожен. Слишком осторожен.
– И что нам теперь делать? – спросил рыжебородый тригиец по имени Дукас.
Алессан покачал головой:
– Не знаю. В самом деле не знаю. Этого я не ожидал. Вы мне скажите, как нам заставить его перейти границу? Как втянуть его в войну? – Он посмотрел на Дукаса, а потом на всех по очереди.
Никто не ответил.
Они подумают, что он трус. Они глупцы. Они все глупцы. Только глупец с легкостью начинает войну. Особенно такую войну, как эта, в которой он рискует всем ради выгоды, которая его почти не волнует. Сенцио? Ладонь? Какое они имеют значение? Стоит ли вышвырнуть ради них на ветер двадцать лет усилий?
Всякий раз, когда появлялся посланец из Астибара, в нем вспыхивала надежда. Если бы умер император…
Если бы умер император, он и его люди уплыли бы. Прочь с этого проклятого полуострова, домой, захватывать императорскую тиару Барбадиора. Вот где была его война, та, на которой он хотел сражаться. Та, которая имела значение, единственное, то единственное, что действительно имело значение. Он поплыл бы домой с тремя ротами и вырвал бы тиару из рук придворных фаворитов, роящихся там, словно стая бессильных, трепещущих мошек.
А после этого он мог бы снова вернуться и воевать здесь, владея всей мощью Барбадиора. Тогда пусть Брандин Игратский, или король Западной Ладони, как он предпочитает себя называть, попробует устоять против Альберико, императора Барбадиора.
О боги, какое наслаждение…
Но такое сообщение не приходило с востока, не приносило желанной отсрочки. И грубой реальностью оставалось то, что он сидел в лагере вместе со своими наемниками здесь, на границе между Ферратом и Сенцио, готовясь встретиться с армиями Играта и Западной Ладони, зная, что глаза всего мира теперь прикованы к ним. Если он проиграет, то потеряет все. Если выиграет… Что ж, все будет зависеть от цены. Если слишком много его людей погибнет здесь, какую армию он сможет повести домой?
А гибель слишком многих стала теперь реальной перспективой. После того, что произошло в гавани Кьяры. Большая часть игратской армии действительно отправилась домой, как и ожидалось, оставив Брандина обессиленным и уязвимым. Поэтому Альберико и выступил, поэтому три его роты стоят здесь, и он вместе с ними. События, казалось, развивались наилучшим для него образом.
А потом эта женщина из Чертандо выудила для Брандина из моря кольцо.
Она являлась к нему во снах, эта никогда не виденная им женщина. Три раза она уже возникала в его жизни, словно кошмар. Тогда, когда Брандин забрал ее в свой сейшан, она чуть было не втянула его в безумную войну. Сифервал хотел сражаться, вспомнил Альберико. Капитан Третьей роты предложил ворваться через границу в Нижний Корте и разграбить Стиваньен.
О боги! Альберико даже сейчас, столько лет спустя, содрогнулся при мысли о такой войне далеко на западе, против всей мощи игратян. Он проглотил свою желчь и все издевательские послания, которые Брандин отправил на восток. Даже тогда, давным-давно, он сохранил самообладание, держа на прицеле настоящий приз у себя дома.
Но этой весной он мог бы получить полуостров Ладонь без усилий, как дар, свалившийся с неба, если бы эта Дианора ди Чертандо не спасла жизнь игратянина два месяца назад. Все уже было у него в руках, мягко падало к нему с неба: если бы Брандин был убит, игратяне отплыли бы домой и западные провинции лежали бы перед Альберико, будто множество спелых плодов.
Король-калека Квилеи приковылял бы через горы, чтобы унижаться перед ним, умолять его о столь необходимой ему торговле. Никаких витиеватых писем насчет страха перед могучей силой Играта. Все было бы так просто, так… изящно.
Но этого не случилось из-за той женщины. Женщины из его собственной провинции. Ирония этого факта сокрушала, она разъедала его душу, как кислота. Чертандо принадлежало ему, а Дианора ди Чертандо была единственной причиной того, что Брандин остался жив.
А теперь, в третий раз появившись в его жизни, она стала единственной причиной того, что на западе собралась армия и что флотилия стояла на якоре в бухте Фарсаро, ожидая, когда Альберико сделает свой ход.
– Их меньше, чем нас, – каждый день доносили шпионы. – И они хуже вооружены.
«Их меньше», – бездумно повторяли один за другим его командиры. «Они хуже вооружены», – лепетали они. «Мы должны двигаться», – хором твердили они, и их дурацкие лица маячили в его снах, слепленные друг с другом, висящие, словно зловещие луны, слишком низко над землей.
Ангиар, его эмиссар в Губернаторском замке Сенцио, прислал сообщение, что Казалья продолжает отдавать им предпочтение, что губернатор понимает: Брандин не так силен, как они. Что его убедили признать выгодным еще больше склониться на сторону Барбадиора. Посланнику Западной Ладони, одному из немногих игратян, которые решили остаться с Брандином, с каждым днем все труднее получить аудиенцию у губернатора, тогда как Ангиар почти каждый вечер обедает с пухлым сибаритом Казальей.
Итак, теперь даже Ангиар, который за годы, проведенные в Сенцио, стал таким же ленивым, сластолюбивым и морально развращенным, как любой местный житель, повторял то же, что и все остальные: «Сенцио – это виноградник, созревший для сбора урожая. Приходи!»
Созревший? Неужели они не понимают? Неужели никто из них не понимает, что следует еще учитывать магию?
Он знал, насколько силен Брандин: он попытался прощупать его и быстро отпрянул перед мощью игратянина в тот год, когда они оба явились сюда, а ведь тогда он сам был в расцвете сил. Не опустошенный и слабый, с непослушной ногой и опускающимся веком после того, как его чуть не убили в проклятом охотничьем домике Сандрени в прошлом году. Он уже не был прежним; он это знал, пусть остальные и не знали. Если он начнет войну, то принимать решение следует с учетом этого. Его военной силы должно было хватать для того, чтобы перевесить магию игратянина. Ему нужна была уверенность. Несомненно, любой неглупый человек мог понять, что это не имело никакого отношения к трусости! Только к тщательному расчету выигрышей и потерь, рисков и возможностей.
В своих снах, в палатке на границе, он забрасывал пустые лунные лица своих командиров обратно на небо и, под пятью лунами вместо двух, медленно разрывал на части и осквернял насаженное на кол тело женщины из Чертандо.
Потом наступало утро. Переваривая сообщения, словно протухшую пищу, он снова начинал бесконечную борьбу с тем, что мучило его этой весной, будто воспаленная рана.
Что-то было неправильно. Совершенно неправильно. Во всей цепи событий – начиная с осени – было нечто такое, что не давало ему покоя, как дребезжащая, фальшивая струна.
Здесь, на границе, в окружении своей армии, он должен был чувствовать себя так, будто это он задает ритм танца. Заставляет Брандина и всю Ладонь плясать под его музыку. Снова берет в свои руки контроль после зимы, когда на него оказывали влияние все эти мелкие, тревожные, нарастающие неприятности. Направляет события, чтобы у Квилеи не осталось выбора, кроме как самой искать его расположения, и чтобы дома, в Империи, не могли больше заблуждаться насчет его мощи, силы его воли, славы его завоеваний.
Так ему полагалось себя чувствовать. Как он почувствовал себя в то утро, когда услышал, что Брандин отрекся от престола в Играте. Когда он отдал приказ всем своим войскам двинуться на границу с Сенцио.
Но с того дня что-то изменилось, и это касалось не только присутствия противника, ожидающего в бухте Фарсаро. Было что-то еще, что-то настолько смутное и неопределенное, что он даже не мог говорить об этом – даже если бы ему было с кем поговорить, – он даже не мог уловить это, но оно было и досаждало ему, словно старая рана во время дождя.
Альберико Барбадиорский не стал бы тем, кем он стал, не добился бы такой власти, опираясь на которую можно было претендовать на тиару, без хитрости и вдумчивости, без умения доверять своим инстинктам.
А инстинкты говорили ему, здесь, на границе, несмотря на то что командиры, шпионы и посланник в Сенцио практически умоляли его выступить: что-то тут не так.
Это не он заказывает музыку. Кто-то другой. Каким-то образом некто неизвестный вел в этом опасном танце. Он действительно не имел представления, кто это мог быть, но ощущение появлялось каждое утро, когда он просыпался, и его не удавалось стряхнуть. Как не удавалось и разобраться в нем под весенним солнцем, на этом приграничном лугу, пестреющем знаменами Барбадиора среди ирисов и нарциссов, наполненном ароматом растущих вокруг сосен.
Поэтому он ждал, молясь своим богам о получении известия о смерти императора; мучительно сознавая, что скоро может оказаться посмешищем для всего мира, если отступит; зная благодаря шпионам, которые отправлялись на юг один за другим, что Брандин в Фарсаро с каждым днем становится все сильнее, но оставаясь на границе, удерживаемый собственной хитростью, инстинктом выживания и мучительными сомнениями. Он ждал, чтобы что-нибудь прояснилось.
Дни шли за днями, а он отказывался плясать под музыку, которая могла оказаться чужой, как бы соблазнительно ни манила его незримая свирель.