Они занимались ею довольно долго, но не грубо и не позволяя себе слишком много. Если она собиралась попасть к барбадиору и завоевать его расположение, оскорблять ее было рискованно. Катриана на это и рассчитывала. Один или два раза ей удалось тихонько захихикать, но не так, чтобы их поощрить. Она все еще продолжала думать о сюжетах, вспоминая тот самый первый вечер, когда пришла к Алессану и Баэрду. Ночной портье в гостинице с похотливой ухмылкой попытался ее пощупать, когда она проходила мимо, он не сомневался в том, зачем она здесь.
«Я не буду с вами спать, – сказала она, когда они открыли дверь на ее стук. – Я никогда не спала ни с одним мужчиной». Она видела столько иронии в своей жизни, глядя в прошлое из этих спутанных теней, пока руки охранников ощупывали ее тело. Кто из смертных знает, куда приведет линия его жизни? Вероятно, было закономерно, что она подумала о Дэвине и о том потайном чулане во дворце Сандрени. Все получилось совсем не так, как она тогда предполагала. Но в тот день она не думала о будущем и о судьбе. Тогда еще не думала.
А теперь? О чем она должна думать теперь, когда снова начинает выстраиваться сюжет судьбы? Образ, сказала она себе, стоя в тени вместе с тремя стражниками, крепко держись за образ. Выход на сцену и финал представления, свеча, от которой начнется пожар.
К тому времени как они с ней закончили, вернулся четвертый стражник с двумя барбадиорами. Они тоже улыбались. Но обращались с ней почти учтиво, когда впустили в ворота и повели через центральный двор замка. Свет неровными пятнами падал вниз из выходящих во двор верхних окон. Перед тем как войти в замок, Катриана посмотрела вверх, на звезды. Огни Эанны. И у каждого свое имя.
Они вошли в замок через массивные двери, охраняемые еще четырьмя стражниками, потом поднялись на два длинных пролета по мраморной лестнице и прошли по ярко освещенному коридору на самом верхнем этаже. В конце этого последнего коридора виднелась приоткрытая дверь. Когда они подошли к ней, Катриана увидела за ней комнату, изящно обставленную мебелью темных, насыщенных тонов.
В дверях стоял Ангиар Барбадиорский, в голубом халате под цвет его глаз, держа в руке бокал зеленого вина, и пожирал ее взглядом второй раз за этот день.
Она улыбнулась и позволила ему взять ее руку в красной перчатке своими ухоженными пальцами. Он провел ее в комнату. Закрыл и запер дверь. Они остались одни. Повсюду горели свечи.
– Рыжая лисичка, – сказал он, – как ты любишь играть?
Дэвин всю неделю нервничал, ему было неловко в собственной коже; он знал, что они все так себя чувствуют. Сочетание нарастающего напряжения и вынужденного бездействия с пониманием – для которого достаточно было иногда смотреть на Алессана – того, как близки они к кульминации, делало их всех неестественно, опасно раздражительными.
Перед лицом такого настроения Алаис проявила себя самым необычайным образом, она оказалась просто милостью божьей. Дочь Ровиго с каждым днем становилась все более мудрой, более мягкой и все более свободно чувствовала себя среди них, как будто поняла, что в ней нуждаются, что ее пребывание здесь имеет смысл, и изо всех сил старалась его оправдать. Наблюдательная, неизменно веселая, всегда готовая поддержать разговор вопросами и меткими ответами и с готовностью выслушивать самые длинные рассказы любого из них, она почти в одиночку два-три раза спасала застольную беседу, не позволяя им замкнуться в тяжелом молчании или впасть в мрачную раздражительность. Слепой Ринальдо, Целитель, казался почти влюбленным в нее, так он расцветал, когда она была рядом. И не он один, думал Дэвин, и даже радовался, что напряжение момента не дает ему разобраться в собственных чувствах.
В атмосфере Сенцио тонкая, бледная красота Алаис и ее застенчивая грация выделяли ее, словно цветок, пересаженный в оранжерею из сада с более прохладным климатом. Конечно, так оно и было. Дэвин, который и сам умел наблюдать, ловил взгляд Ровиго, устремленный на дочь, когда она втягивала в беседу то одного, то другого из новых товарищей, и взгляд этот был очень красноречивым.
Сейчас, в конце ужина, после того как Алаис полчаса описывала их утренний поход на рынок так, словно это было полное открытий морское путешествие, она извинилась и ненадолго поднялась наверх. После ее ухода за столом опять вдруг воцарилось мрачное настроение, мысли неумолимо вернулись к безраздельно господствующей цели их жизней. Даже Ровиго не избежал этого: он наклонился к Алессану и тихим, резким голосом задал вопрос насчет последней вылазки за городские стены.
Алессан и Баэрд вместе с Дукасом, Аркином и Наддо обшаривали дистраду в поисках возможных полей сражения и лучшего места для своего размещения, когда придет время им самим сделать последний, решающий ход. Дэвину не очень нравилось думать об этом. Это имело отношение к магии, а магия его всегда тревожила. Кроме того, чтобы что-то произошло, должна была состояться битва, а Альберико Барбадиорский застрял у границы и, казалось, не собирался никуда двигаться. От этого можно было сойти с ума.
Они начали проводить все больше времени врозь днем и по вечерам, отчасти по соображениям осторожности, но, безусловно, еще и потому, что слишком тесное общение в таком настроении никому не доставляло удовольствия. Сегодня вечером Баэрд и Дукас находились в одной таверне в гавани, отбиваясь от уговоров торговцев живым товаром. Им надо было повидаться с людьми из Тригии, с моряками Ровиго и со многими другими, кто прибыл на север, откликнувшись на долгожданный призыв.
Им также надо было распространить слух: говорят, что Ринальдо ди Сенцио, сосланный дядя губернатора, находится где-то в городе и подстрекает к восстанию против Казальи и тиранов. Дэвин на мгновение усомнился в разумности этого хода, но Алессан объяснил раньше, чем он успел задать вопрос: Ринальдо очень изменился за восемнадцать лет, немногим было известно, что его ослепили. Его очень любили когда-то, и Казалья держал свое преступление в тайне, потому что тогда говорить о нем было опасно. Его люди выкололи Ринальдо глаза, чтобы его нейтрализовать, а потом молчали об этом.
Старик, тихо сгорбившийся сейчас в углу заведения Солинги, был неузнаваем, а единственное, что они могли сейчас делать, – это изо всех сил создавать в городе напряжение. Если бы губернатора удалось взбудоражить, а посланников встревожить…
Сам Ринальдо говорил мало, хотя это он предложил распустить такой слух. Казалось, он собирается с силами, словно заводит пружину: во время грядущей войны от Целителя потребуется много усилий, а Ринальдо уже не молод. Когда он все же разговаривал, его собеседником обычно становился Сандре. Двое стариков, которые были врагами из провинций-соперников до прихода тиранов, теперь развлекали и утешали друг друга воспоминаниями минувших лет, шепотом рассказывали истории о мужчинах и женщинах, которые почти все уже давно ушли к Мориан.
В последние дни Эрлейн ди Сенцио редко бывал с ними. Он выступал с Дэвином и Алессаном, но ел и пил в одиночестве, иногда у Солинги, чаще в других местах. Некоторые сенцианцы узнали трубадура, пока они здесь жили, но Эрлейн общался с ними не более охотно, чем с людьми из собственной компании. Однажды утром Дэвин видел его с женщиной, которая так походила на него, что наверняка была его сестрой. Он хотел подойти и познакомиться, но почувствовал себя не в настроении терпеть колкости Эрлейна. Можно было по наивности подумать, что теперь, когда ход событий замер, не достигнув высшей точки, чародей наконец забудет о собственных обидах. Но этого не произошло.
Дэвина не волновали отлучки Эрлейна, потому что они не волновали Алессана. Ибо предать их для этого человека означало верную гибель. Эрлейн мог быть озлобленным, язвительным или угрюмым, но он определенно не был глупцом.
В тот вечер он тоже ушел куда-то ужинать, хотя обещал скоро вернуться обратно к Солинги: через несколько минут они должны были начать выступление, а в таких случаях Эрлейн никогда не опаздывал. Музыка стала их единственным убежищем в эти последние дни, но Дэвин знал, что это относится в полной мере только к ним троим. Что делали остальные, разбредаясь по городу в поисках облегчения, он не мог себе представить. Нет, мог. Они же находились в Сенцио.
– Что-то не так! – внезапно произнес сидящий рядом с ним Ринальдо и склонил голову к плечу, словно принюхиваясь. Алессан прекратил рисовать карту дистрады на скатерти и быстро поднял глаза. Ровиго тоже. Сандре уже привстал со стула.
К столу поспешно подошла Алаис. Не успела она заговорить, как ледяной палец страха коснулся сердца Дэвина.
– Катриана ушла! – сказала Алаис, стараясь говорить тихо. Она перевела взгляд с отца на Дэвина, потом остановила его на Алессане.
– Что? Как? – резко спросил Ровиго. – Мы ведь должны были заметить ее, когда она спускалась вниз?
– Черная лестница снаружи, – сказал Алессан. Дэвин заметил, как он вдруг прижал ладони к крышке стола. Принц смотрел на Алаис: – Что еще?
Лицо девушки было белым.
– Она переоделась. Не понимаю зачем. Сегодня на рынке она купила черное шелковое платье и украшения. Я собиралась спросить ее об этом, но… но не хотела быть навязчивой. Ей так трудно задавать вопросы. Но теперь их нет. Всех тех вещей, что она купила.
– Шелковое платье? – недоверчиво переспросил Алессан, повышая голос. – Во имя Мориан, что?..
Но Дэвин уже знал. Знал точно.
Алессана не было с ними в то утро, и Сандре тоже. Они не могли понять. От страха у него пересохло во рту, а сердце стремительно забилось. Он вскочил, опрокинув стул и пролив вино.
– О Катриана, – произнес он. – Катриана, нет! – Это было глупо, бесполезно, словно она находилась в этой комнате и ее еще можно было остановить, еще можно было удержать среди них, уговорить не ходить одной в темноту в шелках и украшениях, с ее немыслимой смелостью и с ее гордостью.
– Что? Дэвин, скажи, в чем дело? – Голос Сандре резал, как клинок. Алессан ничего не сказал. Только повернулся, его серые глаза готовились к новой боли.