Она проснулась за несколько секунд до того, как открыла глаза. Почувствовала, что лежит на чем-то мягком и неожиданно знакомом, а вокруг звучат голоса, то приближаясь, то отдаляясь, словно морской прибой или медленно кружащиеся светлячки летней ночью дома. Сначала она не узнавала эти голоса. Ей было страшно открыть глаза.
– Думаю, она уже очнулась, – сказал кто-то. – Не могли бы вы оказать мне услугу и оставить нас с ней вдвоем на несколько минут?
Этот голос она знала. Она услышала, как люди встают и выходят из комнаты. Закрылась дверь. Этот голос принадлежал Алессану.
А это значило, что она не умерла. И это все-таки не Чертоги Мориан, и ее окружают не тени умерших. Катриана открыла глаза.
Он сидел на стуле, близко придвинутом к ее кровати. Она находилась в своей комнате в гостинице Солинги, лежала в постели, укрытая одеялом. Кто-то снял с нее черное шелковое платье, смыл кровь с ее кожи. Кровь Ангиара, которая лилась из его горла.
От нахлынувших воспоминаний у нее закружилась голова.
Алессан тихо сказал:
– Ты жива. Эрлейн ждал тебя в саду, под окном. Он лишил тебя сознания, а потом поймал на лету с помощью магии и принес сюда.
Катриана снова закрыла глаза, пытаясь справиться со всем этим. С самим фактом жизни, с поднимающейся и опускающейся в такт дыханию грудью, с биением сердца, со странным, головокружительным ощущением, что она может улететь прочь от самого легкого дуновения ветерка.
Но она не улетит. Она находится у Солинги, и Алессан сидит рядом. Он попросил всех выйти. Катриана повернула голову и снова посмотрела на него. Он был очень бледен.
– Мы думали, что ты умерла, – сказал он. – Мы видели, как ты падала, из-за стены сада. То, что сделал Эрлейн, он сделал по своей воле. Никто из нас не знал. Мы думали, что ты умерла, – повторил он через секунду.
Катриана обдумала это. Потом сказала:
– Я чего-нибудь добилась? Что-нибудь происходит?
Алессан запустил пальцы в волосы.
– Еще слишком мало времени прошло, чтобы сказать наверняка. Но я думаю, да. На улицах суматоха. Если прислушаешься, услышишь.
Сосредоточившись, она действительно различила крики и топот бегущих ног за окном.
Алессан выглядел неестественно подавленным, как будто боролся с чем-то. Хотя в комнате было очень спокойно. Кровать теперь казалась мягче, чем раньше. Катриана ждала, глядя на него, отмечая вечную непокорность его волос в тех местах, где в них постоянно зарывались его пальцы.
Алессан осторожно сказал:
– Катриана, я передать тебе не могу, как сегодня испугался. Ты должна меня сейчас выслушать и постараться все обдумать, потому что это имеет очень большое значение. – Выражение его лица было странным, и что-то такое было в его голосе, что она не вполне улавливала.
Он протянул руку и опустил на ее ладонь, лежащую на одеяле.
– Катриана, я не сужу о тебе по поступкам твоего отца. Никто из нас никогда не судил. Ты не должна больше так с собой поступать. Тебе никогда ничего не нужно было искупать. Ты такая, какая есть, сама по себе.
Для нее это была трудная тема, самая трудная из всех, и сердце ее забилось быстрее. Она внимательно наблюдала за ним, ее голубые глаза смотрели прямо в его серые. Его длинные тонкие пальцы держали ее руку. Катриана сказала:
– Мы приходим в этот мир со своим прошлым, с историей. Семья имеет значение. Он был трусом, он сбежал.
Алессан покачал головой, выражение его лица оставалось напряженным.
– Нам надо быть осторожными, – пробормотал он. – Очень осторожными, когда мы беремся судить их за то, что они делали в те дни. Есть много причин, кроме страха за себя, для того чтобы мужчина, у которого есть жена и новорожденная дочь, предпочел остаться с ними и попытаться сохранить им жизнь. Дорогая моя, за эти годы я встречал столько мужчин и женщин, которые уехали ради своих детей.
Катриана чувствовала, что вот-вот заплачет, и старалась удержать слезы. Она ненавидела говорить об этом. Этот вопрос был твердым ядром боли в сердцевине всех ее поступков.
– Но это было еще до Дейзы, – прошептала она. – Он уехал еще до сражений. Даже до того боя, который мы выиграли.
Он снова покачал головой, содрогнувшись при виде ее отчаяния. Неожиданно поднял ее руку и поднес к своим губам. Она не помнила, чтобы он когда-нибудь раньше так поступал. Во всем этом было что-то очень странное.
– Родители и дети, – произнес он так тихо, что она еле разобрала слова. – Это так тяжело; мы судим с такой поспешностью. – Он поколебался. – Не знаю, рассказал ли тебе Дэвин, но моя мать прокляла меня в час перед смертью. Назвала меня предателем и трусом.
Катриана заморгала и попыталась сесть. Слишком резко. Она ощутила головокружение и страшную слабость. Дэвин ничего подобного ей не рассказывал; он вообще почти ничего не говорил о том дне.
– Как она могла?! – воскликнула Катриана; в ней закипал гнев против этой женщины, которую она никогда не видела. – Тебя? Трусом? Разве она ничего не знала о…
– Она знала почти все, – тихо ответил он. – Она просто не была согласна со мной по поводу того, в чем заключается мой долг. Вот что я пытаюсь сказать, Катриана: можно не совпадать во мнениях по подобным вопросам и прийти, как мы с ней, к чему-то ужасному. В последнее время я узнаю так много нового. Я думаю, в мире, где мы оказались, больше всего мы нуждаемся в сочувствии, иначе нам грозит полное одиночество.
На этот раз ей удалось приподняться повыше. Она смотрела на него и представляла себе тот день, те слова его матери. Вспомнила, что она сама сказала отцу в последнюю ночь в родном доме, слова, которые заставили его в ярости убежать из дома во тьму. Он все еще бродил где-то в одиночестве, когда она ушла.
Катриана с трудом спросила:
– Это… это так и закончилось, с твоей матерью? Так она и умерла?
– Она так и не отказалась от своих слов, но позволила мне перед концом взять ее за руку. Наверное, я так и не узнаю, означало ли это…
– Конечно означало! – быстро сказала она. – Конечно означало, Алессан. Мы все так поступаем. Мы все говорим своими руками, своими глазами то, что боимся сказать словами. – Катриана удивила сама себя: она и не знала, что ей известны такие вещи.
Тут Алессан улыбнулся и опустил взгляд на свои пальцы, продолжавшие сжимать ее руку. Она почувствовала, что краснеет. Он сказал:
– В этом есть своя правда. Сейчас я так и делаю, Катриана. Возможно, я все-таки трус.
Он отослал из комнаты остальных. Ее сердце продолжало биться очень быстро. Она посмотрела ему в глаза, потом торопливо отвела взгляд, испугавшись, что после только что произнесенных им слов это будет похоже на попытку что-то выведать. Она снова чувствовала себя ребенком, растерянным, убежденным, будто что-то упускает. Она всегда, всегда так не любила не понимать, что происходит. Но в то же время в ней росла очень странная теплота и ощущение необычного света, более яркого, чем могли дать свечи, горящие в комнате.
Стараясь овладеть своим дыханием, она спросила, запинаясь и отчего-то боясь услышать ответ:
– Я… Ты не мог бы… объяснить мне, что это значит? Пожалуйста.
На этот раз она пристально смотрела на него, наблюдала за его улыбкой, видела выражение, затеплившееся в его глазах, даже читала по его губам, пока они двигались.
– Когда я увидел, как ты падаешь, – прошептал он, не выпуская ее руки, – то понял, что падаю вместе с тобой, моя дорогая. Я наконец-то понял, слишком поздно, в чем так долго себе отказывал, как отгораживался от чего-то важного, не желал признавать даже возможность этого, пока Тиганы не существует. Но у сердца свои законы, Катриана, и истина… истина в том, что для моего сердца закон – это ты. Я понял это, когда увидел тебя в том окне. За секунду до твоего прыжка я понял, что люблю тебя. Яркая звезда Эанны, прости мне эту высокопарность, но ты – гавань странствий моей души.
«Яркая звезда Эанны». Он всегда называл ее так, с самого начала. Легко и просто, еще одно имя наряду с остальными, способ укротить ее, когда она взбрыкивала, похвалить, когда делала что-то хорошо. «Гавань его души».
Кажется, она молча плакала, слезы вскипали и медленно катились по щекам.
– Ох нет, моя дорогая, – сказал Алессан, и голос его смущенно дрогнул. – Прости меня. Я глупец. Это слишком внезапно, сегодня, после того, что ты совершила. Мне не следовало… Только не сегодня. Мне не следовало ничего говорить. Я даже не знаю, ты…
Тут он замолчал. Но лишь потому, что она прижала пальцы к его губам, чтобы заставить его замолчать. Она продолжала плакать, но ей казалось, что в комнате становится все светлее, гораздо светлее, чем от пламени свечей, чем от света лун: это был поразительный свет, подобный свету солнца, встающего над краем тьмы.
Пальцы Катрианы соскользнули с его губ и опустились на руку, которая лежала на ее руке. «Руками мы говорим то, что боимся сказать словами». Она продолжала молчать, не могла говорить. Она дрожала. Она вспомнила, как дрожали ее руки, когда она вышла на улицу сегодня вечером. Так мало времени прошло с тех пор, как она стояла в окне замка и знала, что сейчас умрет. Ее слезы падали на его руку. Катриана опустила голову, но слезы продолжали литься. Ей казалось, что ее душа – это птица, триала, только что рожденная, расправляющая крылья, готовая начать песнь своих дней.
Алессан стоял на коленях у ее постели. Она подняла вторую руку и провела по его волосам в безнадежной попытке пригладить их. Кажется, именно это ей уже давно хотелось сделать. Как давно? Как долго могут существовать подобные желания, о которых человек не подозревает, в которых не признается себе, которых себе не позволяет?
– Когда я была маленькой, – произнесла она наконец, голос ее ломался, но ей было необходимо сказать, – мне снился этот сон. Алессан, может быть, я умерла и вернулась? Может быть, мне сейчас тоже снится сон?
Он медленно улыбнулся знакомой ей и всем остальным ободряющей улыбкой, словно ее слова освободили его от собственных страхов и позволили снова стать самим собой. И дарить эту улыбку, которая всегда означала, что он с ними и, значит, все будет хорошо.