После, по мере того как текли месяцы и годы, он беспомощно смотрел своими слезящимися глазами из-под навалившихся гор, как ужасное переплетение нитей судьбы прибавило ко всему остальному любовь. Он был связан с Брандином невозможно тесным образом, и он видел, что произошло. Более того, вынужден был в этом участвовать из-за самой природы отношений между королями и шутами Играта.
Это он впервые отразил – помимо своей воли, у него не было воли, – то, что назревало в сердце у короля. Еще в то время, когда Брандин отказывался допустить саму мысль о любви в свою душу и жизнь, наполненную мщением и утратой, именно Рун – Валентин – обнаружил, что пристально смотрит на Дианору, на темноволосую дочь Саэвара, глазами души другого мужчины.
Но больше так не будет. Долгая ночь завершилась. Колдовство, которое его сковывало, исчезло. Все кончилось, он стоял в лучах солнца и мог бы произнести свое настоящее имя, если бы захотел. Он неуклюже шагнул вперед, потом, более осторожно, еще раз. Они его не замечали. Они никогда его не замечали. Он был шутом. Руном. Даже это имя выбрал король. Правду должны были знать только они двое. Она не для остального мира. Уединение гордости. Он даже понимал это. Возможно, самым ужасным было то, что он понимал.
Он шагнул под навес. Брандин стоял впереди, у края холма. Валентин ни разу за всю свою жизнь не убил человека со спины. Он сдвинулся в сторону, слегка спотыкаясь, и подошел к королю справа. Никто на него не смотрел. Он был Руном.
Но он им не был.
– Тебе следовало убить меня у реки, – произнес он очень ясно. Брандин медленно повернул голову, словно только сейчас о чем-то вспомнил. Валентин подождал, пока их взгляды встретятся, а потом вонзил меч в сердце игратянина – так, как принц убивает своих врагов, сколько бы лет на это ни потребовалось, сколько бы ему ни пришлось вынести до того, как боги позволят довести историю до такого конца.
Дианора не могла даже вскрикнуть, настолько была ошеломлена, настолько не готова. Она увидела, как Брандин отшатнулся назад с клинком в груди. Затем Рун – Рун! – неуклюже выдернул меч, и из раны хлынула кровь. Глаза Брандина были широко раскрыты от изумления и боли, но они были ясными, такими сияюще ясными. И таким же был его голос, когда он произнес:
– Нас обоих? – Он покачнулся, но устоял на ногах. – Отца и сына, обоих? Какая жатва, принц Тиганы.
Дианора услышала это имя, и словно оглушительный взрыв раздался у нее в голове. Казалось, время изменилось, невыносимо замедлилось. Она видела, как Брандин опускается на колени; он падал целую вечность. Она попыталась броситься к нему, но тело ей не повиновалось. Она услышала длинный, странно искаженный стон боли и увидела мучительное страдание на лице д’Эймона, когда меч канцлера вонзился в бок Руна.
Не Руна. Не Руна! Принца Валентина.
Шут Брандина. Все эти годы. Что с ним сделали! И она была рядом с ним, рядом с его страданием. Все эти годы! Ей хотелось закричать. Но она не могла издать ни звука, почти не могла дышать.
Дианора увидела, как он тоже упал – изуродованная, сломанная фигура, осевшая на землю рядом с Брандином. Тот еще стоял на коленях, с кровавой раной в груди. И теперь смотрел на нее, только на нее. Крик наконец сорвался с ее губ, когда она опустилась рядом с ним. Он потянулся к ней, так медленно, с таким колоссальным усилием воли, со всем своим самообладанием, и взял ее за руку.
– О любимая, – услышала она его слова. – Я же тебе говорил. Нам следовало встретиться в Финавире.
Она снова попыталась заговорить, ответить ему, но слезы текли по ее лицу и сдавливали ее горло. Она изо всех сил сжимала его руку, пытаясь перелить в него свою жизнь. Он повалился на бок, прислонился к ее плечу, и она положила его к себе на колени и обхватила его руками, как вчера ночью, всего лишь вчера ночью, когда он спал. Она увидела, как его ослепительно ясные серые глаза медленно затуманились, а потом потемнели. Она так и держала его голову на коленях, когда он умер.
Дианора подняла лицо. Принц Тиганы, лежащий на земле рядом с ними, смотрел на нее с таким состраданием в своих снова ставших ясными глазах. Она не могла этого вынести. Только не от него, зная, что он выстрадал и что она, она сама сделала. Если бы он только знал, какие слова тогда нашел бы для нее, какое выражение появилось бы в его глазах? Она не могла этого вынести. Она видела, как он открыл рот, словно хотел заговорить, затем его взгляд быстро метнулся в сторону.
Тень закрыла солнце. Дианора посмотрела вверх и увидела высоко занесенный меч д’Эймона. Валентин поднял руку умоляющим жестом, чтобы остановить его.
– Стой! – ахнула Дианора, вытолкнув из себя лишь одно это слово.
И д’Эймон, почти обезумевший от собственного горя, все-таки подчинился. Задержал свой меч. Валентин опустил руку. Она увидела, как он набрал в грудь воздуха, борясь с собственной смертельной раной, а затем, закрыв глаза от боли и от беспощадного света, произнес одно слово. Дианора услышала его, не крик, а всего одно слово, сказанное ясным голосом. И это одно слово было – а чем еще оно могло быть? – именем его дома, сверкающим даром, снова возвращенным в этот мир.
И тогда Дианора увидела, что д’Эймон Игратский понял его. Что он услышал это имя. А это означало, что теперь все люди могли его слышать, что чары развеялись. Валентин открыл глаза и посмотрел вверх, на канцлера, читая правду на лице д’Эймона, и Дианора видела, что принц Тиганы улыбался, когда меч канцлера обрушился вниз и пронзил его сердце.
Даже после смерти улыбка осталась на его страшно изуродованном лице. И Дианоре казалось, что эхо его последнего слова, этого единственного имени, повисло в окружающем холм воздухе, и от него расходилась рябь над долиной, где продолжали гибнуть барбадиоры.
Она смотрела на мертвого человека в своих объятиях, прижимая к себе его голову с седеющими волосами, и не могла остановить льющиеся слезы. «В Финавире», – сказал он. Последние слова. Еще одно название места, более далекого, чем мечта. Он был прав, как уже много раз бывал прав. Им следовало бы встретиться, если бы у богов была хоть капля доброты и жалости к ним, в другом мире, не в этом. Не здесь. Потому что любовь была любовью, но ее было недостаточно. Здесь – недостаточно.
Дианора услышала под навесом какой-то звук и, обернувшись, увидела, как д’Эймон валится вперед на кресло Брандина. Рукоять его меча упиралась в спинку кресла, а лезвие вонзилось в грудь. Она увидела это и посочувствовала его боли, но настоящего горя не испытала. В ней не осталось чувств, чтобы горевать. Д’Эймон Игратский сейчас не имел значения. Теперь, когда эти два человека лежали около нее, рядом друг с другом. Она могла пожалеть, о, она могла пожалеть любого из рожденных на свет мужчин или женщин, но она не могла горевать о ком-то, кроме этих двоих. Не сейчас.
И больше никогда, поняла Дианора.
Тогда она огляделась и увидела Шелто, все еще стоящего на коленях, единственного живого человека на этом холме, не считая ее самой. Он тоже плакал. Но оплакивал ее, поняла Дианора, даже больше, чем мертвых. Его самые горькие слезы всегда были о ней. Но и Шелто показался ей очень далеким. Все казалось странно отдаленным. Кроме Брандина. Кроме Валентина.
Она в последний раз взглянула на мужчину, ради любви к которому предала свою родину, и всех своих мертвых, и собственную клятву отомстить, данную у камина в доме отца столько лет назад. Она посмотрела на то, что осталось от Брандина Игратского, когда душа покинула тело, и медленно, нежно наклонила голову и поцеловала его в губы прощальным поцелуем.
– В Финавире, – произнесла она. – Любовь моя.
Потом положила его на землю рядом с Валентином и встала.
Взглянув на юг, Дианора увидела, что трое мужчин и женщина с рыжими волосами спустились со склона того кряжа, где стояли чародеи, и быстро пошли по неровной лощине между двумя холмами. Она повернулась к Шелто, в глазах которого теперь читалось ужасное предчувствие. Он знал ее, вспомнила Дианора, он любил ее и знал слишком хорошо. Он знал все, кроме одного, и эту единственную тайну она унесет с собой. Эта тайна – только ее.
– Возможно, – сказала она ему, указывая на принца, – было бы лучше, если бы никто никогда не узнал, кем он был. Но мне кажется, мы не имеем права так поступить. Расскажи им, Шелто. Останься и расскажи, когда они придут сюда. Кто бы они ни были, они должны знать.
– О госпожа, – прошептал он, рыдая. – Неужели это должно кончиться вот так?
Дианора знала, что он имеет в виду. Конечно, знала. Ей не хотелось сейчас притворяться перед ним. Она взглянула на людей – кем бы они ни были, – которые быстро приближались к холму с юга. Женщина. Мужчина с каштановыми волосами и мечом в руках, другой, потемнее, и третий, поменьше ростом, чем его спутники.
– Да, – ответила она Шелто, глядя на их приближение. – Да, думаю, должно.
Она повернулась и оставила его на холме вместе с мертвыми ждать тех, кто сейчас шел туда. Оставила позади долину, холм, оставила звуки сражения и крики боли и пошла по самой северной из пастушеских троп, вьющейся на запад вдоль склона холма, вдали от всех глаз. Вдоль тропинки росли цветы: ягоды сонрай, дикие лилии, ирисы, анемоны – желтые и белые и один алый. В Тригии говорили, что этот цветок окрасился кровью Адаона там, где он упал.
На этом склоне не было никого, кто мог бы ее увидеть или остановить, и до ровного места было близко, а потом начался песок и, наконец, море, над которым кружились и кричали чайки.
Одежда Дианоры была покрыта кровью. Она сбросила ее маленькой грудой на широком пляже из белого песка. Шагнула в воду, которая оказалась прохладной, но совсем не такой холодной, как море у Кьяры в день Прыжка за Кольцом. Дианора медленно брела вперед, пока вода не дошла ей до бедер, а потом поплыла. Прямо в открытое море, на запад, туда, куда опустится солнце, когда этот день наконец-то закончится. Дианора хорошо плавала; очень давно их с братом научил плавать отец, после того как ей приснился сон. Однажды даже принц Валентин пришел вместе с ними в их бухточку. Очень давно.