– Да, – солгала она.
– Прости меня, – сказал он, глядя на нее. Но она понимала, что ему будет легче, если она сможет скрыть, насколько это для нее неожиданно и как ей смертельно холодно. Подарок; вероятно, последний подарок, который она ему дарит.
– Не надо просить прощения, – пробормотала она, руки ее лежали неподвижно там, где он мог их видеть. – Правда, я понимаю. – Она и правда понимала, хотя ее сердце превратилось в открытую рану, в птицу с одним крылом, мечущуюся мелкими кругами над самой землей.
– Ризелка… – начал он. И замолчал. Это было нечто огромное, пугающее, Дианора понимала. – Теперь все стало ясным, – серьезно продолжил он. – Поворот дороги, как в пророчестве. Я должен уйти.
Она увидела в его глазах любовь. И приказала себе быть сильной. Достаточно сильной, чтобы помочь ему уйти от нее. «Ох, брат мой, – подумала она, – и ты оставишь меня сейчас?»
– Я знаю, теперь твой путь ясен, Баэрд. Знаю, что ты должен идти. Это будет отмечено в линиях твоей руки. – Она с трудом сглотнула. Это оказалось труднее, чем она себе представляла. – Куда ты пойдешь? – и прибавила молча, только в своем сердце: «Любовь моя».
– Я уже думал об этом, – сказал он.
Теперь он сел прямо. Она видела, что он черпает силы в ее спокойствии. И цеплялась за это изо всех сил.
– Я собираюсь искать принца, – сказал он.
– Что, Алессана? Мы даже не знаем, жив ли он, – невольно воскликнула она.
– Ходят слухи, что жив, – ответил Баэрд. – Что его мать скрывается у жрецов Эанны и что принца отослали прочь. Если осталась хоть какая-то надежда, какая-то мечта вернуть Тигану, то она связана с Алессаном.
– Ему пятнадцать лет, – заметила Дианора. Не смогла удержаться. «И тебе тоже, – подумала она. – Баэрд, куда ушло наше детство?»
При свете свечи его темные глаза не были глазами мальчика.
– Не думаю, что возраст имеет значение, – сказал он. – Это будет не быстро и не просто, если это вообще можно сделать. Когда придет время, ему будет больше пятнадцати.
– И тебе тоже, – заметила Дианора.
– И тебе тоже, – эхом повторил Баэрд. – Ох, Диа, что же ты будешь делать? – Никто, кроме их отца, никогда не называл ее так. Как ни глупо, это имя едва не лишило ее самообладания.
Дианора покачала головой:
– Не знаю, – честно призналась она. – Присмотрю за матерью. Выйду замуж. Если буду бережливой, денег еще на какое-то время хватит. – Она увидела его потрясенное лицо и постаралась его успокоить: – Тебя не должно это тревожить, Баэрд. Послушай, ты только что видел ризелку! Неужели ты будешь бороться с судьбой, до конца своих дней расчищая мусор в этом городе? Сейчас ни у кого нет легкого выбора, а мой будет не так труден, как у большинства других. Я даже могу, – прибавила она, с вызовом подняв голову, – попытаться придумать способ осуществить ту же мечту, что и ты.
Сейчас, оглядываясь назад, Дианора поразилась тому, что она произнесла эти слова той самой ночью. Словно она тоже увидела ризелку и ее путь стал ясен одновременно с уходом от нее Баэрда.
Ей было одиноко и холодно сейчас в сейшане, но все же не так холодно и одиноко, как в ту ночь. Он не стал задерживаться, раз она согласилась его отпустить. Она встала, оделась и помогла ему сложить немного вещей. Он наотрез отказался взять серебро. Она собрала маленькую сумку с едой для его первого завтрака на заре, на долгой и одинокой дороге. В дверях, во тьме летней ночи, они без слов прильнули друг к другу. Никто из них не плакал, словно оба понимали, что время слез миновало.
– Если богини и бог благосклонны к нам, – сказал Баэрд, – мы наверняка снова встретимся. Я буду думать о тебе каждый день, всю жизнь. Я люблю тебя, Дианора.
– А я тебя, – ответила она ему. – Думаю, ты знаешь, как сильно. Пусть Эанна освещает твой путь и приведет тебя домой. – Вот и все, что она сказала. Больше ничего не пришло в голову.
После того как он ушел, она сидела в гостиной, завернувшись в старую материнскую шаль, и невидящими глазами смотрела на пепел вчерашнего огня, пока не взошло солнце.
К тому времени она уже решила, что будет делать.
Приняла решение, которое привело ее сюда, спустя все эти годы, в эту одинокую постель в ночь Поста, отданную призракам, когда ей не следовало оставаться в одиночестве. Наедине со всеми воспоминаниями, с пробуждением, которое они вызвали, и пониманием того, во что она позволила себе превратиться на острове. Здесь, при дворе Брандина. Здесь, с Брандином.
Итак, в эту ночь Поста, в сейшане, с Дианорой произошли две вещи.
Первой были воспоминания о брате, которые захлестывали ее волна за волной, образ за образом, пока не закончились пеплом того погасшего огня.
Вторая, неизбежно пришедшая за первой, дитя того же давно минувшего года, дитя памяти, и вины, и ураганов боли, происходивших от того, что она лежала здесь одна, такая ужасно беззащитная, в эту ночь из всех ночей… вторая вещь, сотканная из всех этих переплетенных вещей, была, наконец, началом твердости. Решением, принятым спустя столько лет. Планом действий, на которые, как она знала, ей придется пойти. Пойти, что бы ни случилось дальше.
Она лежала застывшая, потеряв надежду на сон, и понимала, что ощущаемый ею холод идет гораздо больше изнутри, чем снаружи. Где-то во дворце, она знала, палачи занимаются Каменой ди Кьярой, который попытался убить тирана и освободить свою страну. Который сделал это, зная, что умрет и как умрет.
Даже сейчас они не оставляют его, причиняют ему точно отмеренную боль. Испытывая профессиональную гордость от своего мастерства, ломают по одному его пальцы, запястья и предплечья. Пальцы на ногах, лодыжки и голени. Они будут делать это осторожно, даже нежно, старательно следя за биением его сердца, чтобы потом, когда они сломают ему спину – что всегда происходит в конце, – его еще можно было живым привязать к колесу и оставить на площади в гавани умирать на глазах у его народа.
Она никогда не представляла, что в сердце Камены столько мужества и столько страсти. Она презирала его как позера, который носит трехслойные плащи, мелкого, пошлого художника, стремящегося возвыситься при дворе.
Но не теперь. Вчерашний день заставил ее по-новому взглянуть на него. Теперь, когда он совершил свой поступок, когда его тело отдано палачам, а потом колесу, перед ней встал вопрос, который больше невозможно было скрывать в глубине души, как и воспоминания о Баэрде. Только не сегодня ночью, когда она так беззащитна и не может уснуть.
Кем ее сделал поступок Камены? Эта мысль вонзалась клинком в ее сердце, подобно зимнему ветру.
Во что этот поступок превращает то давнее обязательство, которое шестнадцатилетняя девочка столь гордо взяла на себя в ту ночь, когда ушел ее брат? В ту ночь, когда он увидел ризелку при лунном свете у моря и отправился на поиски принца.
Она знала ответы. Разумеется, знала. Знала, как ее следует называть. Эти названия она заслужила здесь, на острове. Они жгли, как прокисшее вино обжигает рану. Дианора пылала внутри, несмотря на дрожь, и снова пыталась обуздать свое сердце и начать смертельно трудное, еще никогда ей не удававшееся путешествие обратно, в собственные владения, из той комнаты в дальнем крыле дворца, где обитал король Играта.
Однако эта ночь была иной. Что-то изменилось в эту ночь из-за случившегося, из-за окончательности, абсолютности того, что она сама сделала в Зале аудиенций. Признавая это, пытаясь с этим справиться, Дианора начала ощущать, словно очень издалека, медленный, болезненный уход своего сердца от пламени любви. Возвращение к памяти о другом пламени, у себя дома. О горящих полях, горящем городе, подожженном дворце.
Конечно, в этом не было утешения. Нигде не было утешения. Только безжалостное напоминание о том, кто она и зачем здесь.
Лежа неподвижно в темноте ночи Поста, когда двери и окна в домах были закрыты, чтобы не впустить умерших и колдовские чары с полей, Дианора тихо повторяла себе старинное стихотворение-предсказание:
Коль один мужчина ризелку узрит, Его жизнь крутой поворот совершит. Коли двое мужчин ризелку узрят, Одному из них смертью боги грозят. Коли трое мужчин ризелку узрят, Одного из них боги благословят, Жизнь другого крутой поворот совершит, А третьему гибелью боги грозят. Коли женщина ризелку узрит, Станет ясен ей путь, что она совершит. Коль две женщины ризелку узрят, Одна из них дитя понесет. Коль три женщины ризелку узрят, Одной станет ясен в грядущее путь, Вторая из них дитя понесет, А третью боги благословят.
– Утром, – сказала себе Дианора среди холода, огня и тысячи смятений в сердце. – Утром это начнется так, как должно было начаться и закончиться давным-давно.
Боги Триады знают, каким горьким, каким невозможным казался ей любой выбор. Какой слабой и призрачной была ее мечта в этих стенах все исправить для всех. Но в одной истине она сейчас, наконец, обрела уверенность: ей необходима была хоть какая-то ясность на извилистых дорогах того предательства, в которое, кажется, превратилась ее жизнь, и она из собственных уст Брандина узнала, какой путь открывается перед ней.
Утром она начнет.
А до тех пор она может лежать здесь, без сна и в одиночестве, как в ту, другую ночь дома, столько лет назад, и может вспоминать.
Часть третья. Уголек к угольку
Глава XIX
Вовраге у дороги было холодно. Между ними и воротами поместья Ньеволе стоял ряд редких берез, но даже они не защищали от резких, как удар кинжала, порывов ветра.
Вчера выпал снег – редкое явление в этих далеких северных краях даже в середине зимы. Ночь, когда они ехали из Феррата, была белой и студеной, но Алессан все равно не соглашался скакать помедленнее. К концу ночи он стал более молчаливым, а Баэрд и в лучшие времена говорил мало. Дэвин проглотил свои вопросы и сосредоточился на том, чтобы не отставать.
Они пересекли границу Астибара в темноте и приехали к землям Ньеволе, едва рассвело. Привязали коней в роще, примерно в полумиле к юго-западу, и пешком добрались до этого оврага. Иногда на протяжении утра Дэвин начинал дремать. Когда взошло солнце, заснеженная местность вокруг показалась ему странной, свежей и прекрасной, но ближе к середине дня над головой стали собираться тяжелые серые тучи, и сейчас было просто холодно и совсем не красиво. Снова прошел короткий снегопад, примерно с час назад.