Он быстро обдумал возможность вернуться за новой свечой, но потом, постояв неподвижно, чтобы глаза привыкли к темноте, снова двинулся туда, откуда, как ему казалось, он пришел.
Он заблудился очень быстро, но не слишком встревожился. В его нынешнем настроении казалось уместным вот так бесшумно брести по темным коридорам древнего замка глубокой ночью, чувствуя под ступнями холодный камень.
«Нет неверных поворотов. Есть лишь предназначенные нам тропы, о которых мы ничего не знали».
Кто сказал ему это? Слова пришли в голову неожиданно, откуда-то из глубин памяти. Он свернул в незнакомый коридор и прошел через длинную комнату, увешанную картинами. На полпути он вспомнил голос, сказавший эти слова: это был старый жрец Мориан в храме богини возле их дома в Азоли. Он учил близнецов, а потом Дэвина писать и считать, а когда выяснилось, что младший мальчик умеет петь, давал Дэвину первые уроки гармонии.
«Нет неверных поворотов», – снова подумал Дэвин. А потом, с дрожью, которую не смог подавить, вспомнил, что сейчас не просто высшая точка ночи, но конец зимы, первый из дней Поста, когда мертвые, как говорят, бродят среди живых.
Мертвые. Кто его мертвые? Марра. Его мать, которой он никогда не знал. Тигана? Можно ли сказать, что страна, или провинция, умерла? Можно ли потерять ее и оплакивать, как живую душу? Он вспомнил о барбадиоре, которого зарезал в конюшне Ньеволе.
Он ускорил шаги в темноте, по неровно освещенным лунным светом камням огромного молчаливого замка.
Дэвину казалось, что он идет уже бесконечно долго, вне времени, никого не встречая, ничего не слыша, кроме собственного дыхания и мягкого шлепанья ног, но тут он наконец узнал одну из статуй в нише. Он любовался ею при свете факела в начале вечера. Он помнил, что его комната находится впереди и за углом справа. Каким-то образом он пошел не в ту сторону и обошел все дальнее крыло замка Борсо.
Он также помнил с вечера, что комната прямо напротив маленькой изящной статуэтки бородатого лучника, натягивающего тетиву, принадлежит Катриане.
Дэвин взглянул в оба конца коридора, но увидел лишь более или менее густые тени среди полос лунного света, падающих сверху. Он прислушался, но не различил ни звука. Если мертвые и бродили поблизости, то они молчали.
«Нет неверных поворотов», – давным-давно сказал ему жрец Плото.
Он подумал об Альенор, лежащей с закрытыми глазами среди ярких подушек и многочисленных свечей, и пожалел о том, что сказал ей в конце. Он жалел о многом. Мать Алессана умирает. Его мать мертва.
«Лед – для смерти и конца», – сказала Альенор Катриане в зале.
Ему было очень холодно и грустно. Он двинулся вперед и в конце концов, нарушая тишину, осторожно постучал в дверь Катрианы.
Она спала беспокойно по многим причинам. Альенор ее тревожила: и необузданная чувственность, исходившая от этой женщины, и явно близкие неизвестные отношения, связывавшие ее в прошлом с Алессаном и Баэрдом.
Катриана терпеть не могла неизвестности. И скрытой от нее информации. Она до сих пор не знала, что Алессан собирается делать завтра, что это за таинственная встреча в горах, и неизвестность заставляла ее нервничать и даже, в чем она не хотела себе признаваться, пугала.
Иногда ей хотелось больше походить на Дэвина, так же спокойно принимать то, что она может или не может знать. Она видела, как он собирает по кусочкам то, что ему удается выяснить, и терпеливо ждет появления нового обрывка сведений, а затем складывает их, словно детали детской головоломки.
Иногда она этим восхищалась, иногда бесилась и презирала его за то, что он мирится с периодической скрытностью Алессана и с постоянной сдержанностью Баэрда. Катриане необходимо было знать. Она такую большую часть жизни провела в невежестве, отлученная от собственной истории в той крохотной рыбацкой деревушке в Астибаре. Она чувствовала, что ей надо наверстать потерянное время. Иногда ей даже хотелось от этого заплакать.
Вот что она чувствовала в тот вечер, пока не погрузилась в неглубокий, беспокойный сон, в котором ей приснился дом. Дом часто снился ей с тех пор, как она уехала, и особенно мать.
На этот раз она увидела себя идущей по деревне после восхода солнца. Вот она миновала последний дом – дом Тендо, она даже увидела его пса, – а затем свернула на знакомый берег и подошла к тому месту, где отец купил полуразрушенную хижину, отремонтировал ее и поселился в ней с семьей.
Во сне Катриана увидела, что лодка уже далеко в море, скачет на утренних волнах. По-видимому, стояла весна. Ее мать сидела в дверном проеме их дома и чинила сети, пользуясь ярким светом восходящего солнца. Ее зрение с годами ухудшалось, и ей было все труднее работать иглой по вечерам. Катриана постепенно взяла на себя ночную работу в тот последний год, когда жила дома.
Во сне стояло чудесное утро. Камни на берегу сверкали, дувший с воды бриз был свежим и легким. Все другие лодки тоже вышли в море, пользуясь утренним временем, но их собственную лодку узнать было легко. Катриана прошла по тропинке и остановилась возле только что отремонтированного крыльца, ожидая, когда мать поднимет глаза и посмотрит на нее, потом вскрикнет, и вскочит, и заключит дочь в объятия.
Ее мать действительно подняла глаза от работы, но только для того, чтобы взглянуть в сторону моря, прищурившись от света, и проверить, где их лодка. Старая привычка, нервная привычка, возможно, она в значительной степени повредила ее зрение. Но в этой маленькой лодке находились ее муж и трое сыновей.
Она совсем не замечала дочери. Катриана поняла, со странной болью, что она невидима. Потому что она уехала, потому что покинула их и ее там больше нет. В волосах матери прибавилось седины, и сердце Катрианы защемило, пока она стояла там, в мягком солнечном свете, при виде того, как стерлись и огрубели руки матери и каким усталым сделалось ее доброе лицо. Она всегда считала мать молодой женщиной, пока не умерла от чумы Тьена, еще совсем младенец, шесть лет назад. После этого все изменилось.
«Это несправедливо», – подумала она и во сне громко заплакала, но ее не услышали.
Мать сидела на крыльце на деревянном стуле, в лучах утреннего солнца, трудилась над сетями, иногда поднимала глаза и смотрела, где находится одна маленькая лодочка среди многих, подпрыгивающих на волнах этого чужого восточного моря, так далеко от того моря, которое она любила.
Катриана проснулась, тело ее резко скорчилось, спасаясь от боли, которую вызывали эти видения. Она открыла глаза и ждала, когда утихнет сердцебиение, лежа под несколькими одеялами в одной из комнат замка Борсо. Замка Альенор.
Альенор, которой было столько же лет, сколько усталой, постаревшей матери Катрианы. Это было действительно несправедливо. Почему она должна чувствовать себя такой виноватой, видеть во сне такие грустные, болезненные картины из-за того, что уехала из дома? Ведь мать сама дала ей кольцо, когда ей исполнилось четырнадцать лет, в тот год, когда умер младенец. Кольцо, которое говорило о ее принадлежности к Тигане, стране у моря, всем, кто знал эти древние символы, и больше никому.
Кольцо, по которому ее узнал Алессан бар Валентин два года назад, когда они с Баэрдом увидели ее, продающую угрей и только что пойманную рыбу в городе Ардин, расположенном на побережье рядом с ее деревней.
В восемнадцать лет Катриана не была доверчивой. Она не могла сказать ни тогда, ни теперь, почему поверила этим двоим и пошла с ними на прогулку за город, вверх по реке, когда рынок закрылся. Если бы от нее потребовали ответить, она бы сказала, что в Баэрде было нечто такое, что внушило ей доверие.
Именно во время этой прогулки они рассказали ей о ее кольце и о Тигане, и ось ее жизни наклонилась в другую сторону. С этого момента началось новое течение времени и появилась потребность знать.
Дома в тот вечер, после ужина, после того как мальчики легли спать, она сказала родителям, что теперь знает, откуда они и что значит ее кольцо. И спросила отца, что он собирается предпринять, чтобы помочь ей вернуть Тигану, и что он делал все эти годы. Единственный раз в жизни она увидела своего мягкого, безобидного отца в такой ярости, и это был единственный раз, когда он ее ударил.
Мать зарыдала. Отец метался по дому неуклюже, как человек, непривычный к ярости, и клялся Триадой, что не для того увез жену и дочь до начала вторжения игратян, до наступления осени, чтобы теперь снова окунуться в старые горести.
И вот так Катриана узнала вторую новость, которая изменила ее жизнь.
Младший из мальчиков начал плакать. Тогда отец с топотом выбежал из дома, хлопнув дверью так, что стекла задребезжали в окнах. Катриана с матерью молча сидели и смотрели друг на друга еще долго после того, как испуганный ребенок постепенно затих на полатях над их головами. Катриана протянула руку и показала кольцо, которое носила в последние четыре года. Она спрашивала взглядом, и мать один раз кивнула, уже без слез. Потом они обнялись, и обе считали, что в последний раз.
Катриана нашла Алессана и Баэрда в самой известной гостинице Ардина. Она помнила, что стояла ясная ночь, обе луны были почти полными и поднялись высоко в небе. Ночной сторож в гостинице ухмыльнулся ей и попытался схватить, когда она проскользнула мимо него вверх по лестнице к комнате, которую он ей указал.
Она постучалась, и Алессан открыл, услышав ее имя. Его серые глаза, еще до того как она заговорила, странно потемнели, словно он предчувствовал новое бремя или горе.
– Я иду с вами, – сказала Катриана. – Мой отец был трусом. Мы сбежали до вторжения. Я намереваюсь искупить его вину. Но я не стану спать ни с кем из вас. Я никогда не спала ни с одним мужчиной. Могу ли я вам доверять?
Лежа без сна в замке Борсо, Катриана покраснела в темноте при этом воспоминании. Какой невозможно юной она, наверное, показалась им тогда. Но ни один из мужчин не рассмеялся, даже не улыбнулся. Она этого никогда не забудет.
– Ты умеешь петь? – вот и все, что спросил Алессан.