Она подумала, не разбудить ли его, чтобы отослать обратно в его комнату. Если их увидят выходящими отсюда вместе утром, это, несомненно, вызовет удивление. Но Катриана обнаружила, что ей все равно. Она также поняла, что придает меньшее значение, чем ожидала, тому, что он узнал о ней одну правду и догадался о другой. Правду о ее отце, но больше о ней самой. Она задалась вопросом, почему это ее почти совсем не беспокоит.
Она подумала, не накрыть ли его одним из одеял, но удержалась. Почему-то ей не хотелось, чтобы он проснулся утром и понял, что это сделала она. Так поступили бы дочери Ровиго, а не она. Или нет: младшая дочь к этому моменту уже заманила бы его в свою постель и в себя, невзирая на странное настроение и упадок сил. Старшая? Она бы с волшебной скоростью соткала новый плед и укутала им Дэвина, прикрепив записку с родословной овцы, которая дала шерсть, и историей выбранного узора.
Катриана улыбнулась в темноте и устроилась поудобнее в кровати. Ее беспокойство прошло, и больше ей ничего не снилось. Когда она проснулась, едва рассвело. Дэвин уже ушел. И она лишь потом узнала, как далеко.
Глава XI
Элена стояла у открытой двери дома Маттио, глядя вдоль темной дороги в сторону рва и поднятого моста через него. В окнах замка Борсо одна за другой мигали и гасли свечи. Мимо нее в дом то и дело проходили люди, обменивались с ней лишь коротким приветствием или кивком или вовсе обходились без этого. Им предстояло сражение этой ночью, и каждый пришедший это знал.
Из деревни за ее спиной не доносилось ни звука, не виднелся ни один огонек. Все свечи были давно задуты, камины погашены, окна закрыты ставнями, даже щели под дверьми заткнуты тряпками или половиками. Все знали, что в первую из ночей Поста по земле бродят мертвецы.
И в доме у нее за спиной было тихо, хотя к этому времени тут, на краю деревни, собралось уже человек пятнадцать-двадцать. Элена не знала, сколько еще Ходоков присоединится к ним здесь или позднее, на месте встречи; знала лишь, что их будет слишком мало. В прошлом году их уже не хватало, и в позапрошлом, и они проиграли те битвы с большими потерями. Битвы Ночи Поста убивали Ходоков быстрее, чем такие молодые, как Элена, вырастали на смену. Вот почему они каждую весну терпели поражение и почему почти наверняка проиграют битву сегодня.
Ночь стояла звездная, на небе сияла лишь одна луна – белый полумесяц убывающей Видомни. И еще было холодно здесь, в горах, в самом начале весны. Элена обхватила себя руками, сжав ладонями локти. Всего через несколько часов, когда начнется сражение, небо будет другим, и ночь будет чувствоваться совсем по-другому.
Вошла Каренна, одарила ее быстрой теплой улыбкой, но не остановилась, чтобы поговорить. Сейчас не время для разговоров. Элена тревожилась за Каренну: она всего две недели назад родила ребенка. Ей еще слишком рано участвовать. Но она необходима, все они необходимы, и сражение ночи Поста невозможно отложить ради одного мужчины или женщины, ради чего бы то ни было, происходящего в дневном мире.
Она кивнула в ответ на приветствие пары, которую не знала. Они вошли в дом вслед за Каренной. Их одежда запылилась: возможно, они пришли издалека, с востока, приурочив свой приход к тому часу, когда закрывают окна и двери после захода солнца и в деревне, и во всех одиноких хуторах среди ночных полей. Элена знала, что за всеми этими дверьми и окнами жители южных предгорий будут ждать в темноте и молиться.
Молиться о дожде и солнце, о том, чтобы земля была плодородной весной и летом, чтобы осень принесла богатый урожай. Чтобы ростки пшеницы и ржи проклюнулись из влажной, черной, щедрой почвы, пустили корни и поднялись, пожелтели и наполнились обещанной зрелостью. Молиться – пусть даже ничего не зная в своих закупоренных темных домах о том, что в действительности должно произойти сегодня ночью, – чтобы Ходоки сохранили поля, урожай, пришли на помощь в трудную минуту и спасли им всем жизнь.
Элена инстинктивно подняла руку и потрогала маленькое украшение из кожи, висевшее у нее на шее. Украшение, которое хранило сморщенный обрывок «сорочки», в которой она родилась, как и все остальные Ходоки, появившиеся на свет в прозрачной оболочке.
В других местах Ладони повитухи называли «сорочку» знаком доброй удачи удачи. Говорили, что родившимся в ней детям уготована жизнь, благословленная Триадой.
Здесь, на далеких южных границах полуострова, в этих диких краях у подножия гор, существовали другие учения, другое знание. Здесь древние обряды уходили глубже, дальше в прошлое, передавались из рук в руки, из уст в уста от своего зарождения много веков назад. В горах Чертандо не считали, что ребенок, родившийся в «сорочке», защищен от гибели в море, и не полагали наивно, что он обречен на удачу.
Он был отмечен для участия в битве.
В этой битве, которая происходила каждый год в первую ночь Поста, знаменующую начало весны и начало всего года. В битве, что велась в полях и за поля, за еще не взошедшие ростки, которые были надеждой и жизнью, за обещание обновления земли. В битве за тех, кто жил в больших городах, кто был отрезан от правды земли, не ведая о подобных вещах, и за всех здешних обитателей Чертандо, что прятались за своими стенами, умея лишь молиться и бояться ночных звуков, которые, возможно, издают воскресшие мертвецы.
Кто-то тронул Элену за плечо. Она обернулась и встретила вопросительный взгляд Маттио. Элена покачала головой и одной рукой отбросила за спину волосы.
– Пока ничего, – сказала она.
Маттио молчал, но в бледном лунном свете его глаза мрачно горели над пышной черной бородой. Он сжал ее плечо, скорее по привычке подбадривать, чем с какой-то иной целью, потом снова вернулся в дом.
Элена смотрела, как он уходит тяжелой поступью, надежный, все умеющий. Через открытую дверь она увидела, как он снова сел за длинный деревянный стол напротив Донара. Она несколько секунд смотрела на них обоих и думала о Верзаре, о любви и желании.
Потом снова отвернулась и стала смотреть в ночь, в сторону мрачной громады замка, в тени которого провела всю свою жизнь. Неожиданно она почувствовала себя старой, гораздо старше своих лет. У нее было двое маленьких детей, которые сегодня ночевали у ее матери и отца, в одном из этих запертых домов, где не горел огонь. А муж ее спал на погребальном поле – одна из многих жертв ужасной прошлогодней битвы, когда число Иных, казалось, возросло как никогда прежде, и они злобно торжествовали победу.
Верзар умер через несколько дней после поражения, как умирали все жертвы ночных боев.
Те, которых в битвах ночи Поста коснулась смерть, не погибали на поле. Они чувствовали это холодное, последнее прикосновение к своей душе – словно ледяной палец у сердца, как сказал ей Верзар, – и возвращались домой, спали, просыпались и ходили еще день, или неделю, или месяц, прежде чем уступить той силе, которая требовала их к себе.
На севере, в городах, верили в последние Врата Мориан, страстно желали добиться ее милости и оказаться в ее темных Чертогах. Верили в заступничество жрецов, полученное с помощью свечей и слез.
Рожденные в «сорочке» в южных горах, те, кто сражался в битвах ночей Поста и видел Иных, приходивших воевать с ними, в это не верили.
Конечно, они не были настолько глупы, чтобы отрицать существование Мориан, богини Врат, или Эанны, или Адаона. Только они знали, что есть силы более древние и темные, чем Триада, силы, власть которых распространяется за пределы этого полуострова, даже за пределы самого этого мира, с его двумя лунами и солнцем, как однажды сказал ей Донар. Раз в год Ночные Ходоки Чертандо имели возможность – вынужденную возможность – под чужим небом убедиться в истинности этого утверждения.
Элена вздрогнула. Сегодня ночью, она знала это, многих отметит смерть, а значит, меньше останется для битвы на следующий год и еще меньше на следующий. И чем это закончится, она не ведала. Ей неоткуда было это знать. Ей было двадцать два года, она была дочерью колесного мастера из горного края и вдовой с двумя детьми. И еще она была ребенком, родившимся в «сорочке» Ночных Ходоков, в такое время, когда все битвы, год за годом, заканчивались поражением.
Все знали, что она лучше других видит в темноте, и поэтому Маттио поставил ее здесь, у двери, следить за дорогой в ожидании того, кто, как сказал Донар, возможно, придет.
Сезон выдался сухим: крепостной ров, как он и ожидал, обмелел. Когда-то, давным-давно, лордам замка Борсо нравилось заселять свои рвы созданиями, которые могли убить человека. Но Баэрд не ожидал встретить ничего такого; те времена давно миновали.
Он перешел ров вброд, погрузившись до бедер, под высокими звездами и при слабом свете Видомни. Было холодно, но его уже много лет не волновала погода. Как не беспокоило и то, что он бродит в ночь Поста. На самом деле за долгие годы это стало его собственным ритуалом: он знал, что по всей Ладони соблюдаются священные дни и люди ждут в тишине и темноте за стенами своих домов, и это давало ему то глубокое ощущение одиночества, в котором нуждалась его душа. Его неодолимо влекло к этому ощущению – когда он двигался по затаившему дыхание миру, который словно лежал, скорчившись, в первобытной тишине под звездами, и ни один огонек, созданный смертным, не бросал отблеск на небо. Горели лишь те огни, которые боги Триады сотворили сами с помощью небесной молнии.
Если в ночи действительно бродили призраки и духи, ему хотелось их увидеть. Если мертвые из прошлого ходили по земле, ему хотелось попросить у них прощения.
Его собственная боль была вызвана образами прошлого, которые не отпускали его. Исчезнувшая безмятежность, светлый мрамор под лунным светом, таким как этот; изящные портики, построенные с такой гармонией, что можно потратить целую жизнь на ее изучение и понимание; тихие разговоры, услышанные и почти что понятые засыпающим в соседней комнате ребенком; уверенный смех, затем свет утреннего солнца в знакомом дворике и твердая, сильная рука скульптора на его плече. Рука отца.