Потом огонь, кровь и пепел на ветру и покрасневшее полуденное солнце.
Дым и смерть, разбитый на осколки мрамор, голова бога, летящая по воздуху, потом падающая на опаленную землю, словно булыжник, потом безжалостно растертая в пыль, в мелкий песок. Как песок тех пляжей, по которым он позже в тот год бродил в темноте, бесконечных и бессмысленных, тянущихся вдоль холодного, равнодушного моря.
Такими были мрачные видения, спутники его ночей, эти и другие, без конца, на протяжении почти девятнадцати лет. Он нес с собой, словно груз, словно телегу, в которую был запряжен, словно круглый камень в сердце, образы своего народа, его разрушенного мира, его уничтоженного имени. Поистине уничтоженного: звук его уплывал с годами все дальше от мира людей, подобно отливной волне, убегающей прочь от берега в серые часы зимнего рассвета. Очень похоже на отлив, но все же не отлив, потому что отливы сменяются приливами.
Он научился жить с этими образами, ибо у него не было выбора, разве только сдаться. Умереть. Или уйти в безумие, как его мать. Он мерил себя своими горестями; знал их так же хорошо, как другие люди знают форму своих ладоней.
Но одно воспоминание, которое могло заставить его бодрствовать, могло полностью изгнать из покоев сна и лишить отдыха, могло прогнать его из-под крыши, как тогда, в разрушенном городе, не имело отношения ко всему остальному. Это был не проблеск погибшего великолепия, не картина смерти и потери, но воспоминание о любви среди того пепла и руин.
От воспоминания о весне и лете вместе с Дианорой, с его сестрой, его крепостные стены рушились в темноте.
И тогда Баэрд уходил в ночь, бродил по Ладони под двумя лунами, под одной луной или только под звездами. Среди поросших вереском холмов Феррата или спелых виноградных лоз осеннего Астибара или Сенцио, вдоль укутанных снегом склонов Тригии или здесь, в ночь Поста, в начале весны в горах.
Он уходил и бродил в окутывавшей его темноте, вдыхал запах земли, чувствовал почву под ногами, слушал голос зимнего ветра, ощущал вкус винограда или освещенной луной воды, лежал без движения в ветвях лесного дерева и наблюдал за охотой ночных хищников. И очень редко, если его подкарауливал разбойник или наемник, Баэрд убивал. Он становился еще одним ночным хищником, осторожным и быстро исчезающим. Еще одной разновидностью призрака, так как часть его умерла вместе с погибшими у реки Дейзы.
В любом уголке Ладони, кроме собственной провинции, которая исчезла, он поступал так год за годом, чувствуя медленную смену времен года, познавая смысл ночи в этом лесу или на том поле, возле этой темной реки или на том горном хребте, все время стремясь найти в прошлом или внутри себя освобождение, в котором ему снова и снова отказывали.
Он бывал здесь, в горах, много раз в такие же ночи Поста. Они с Алессаном давно уже были вместе, и многое связывало их с Альенор из замка Борсо, и была еще другая, более важная причина, почему они приезжали на юг, к горам, в начале каждого второго года. Он вспомнил о новостях с запада. Вспомнил выражение лица Алессана, читающего письмо Данолеона, и сердце его почуяло беду. Но это было делом завтрашнего дня и бременем больше Алессана, чем его, как бы ему ни хотелось – а ему всегда этого хотелось – облегчить для него или разделить с ним этот груз.
Эта ночь принадлежала ему, и она звала его. Один в темноте, но рука об руку с мечтой о Дианоре, он зашагал прочь от замка. Раньше он всегда ходил на запад от Борсо, а потом сворачивал на юг, по дуге поднимаясь в гору у перевала Брачио. Но в эту ночь, по неизвестной ему причине, ноги понесли его в другую сторону, на юго-восток. Они понесли его вдоль дороги к краю деревни, что лежала под стенами замка, и там, когда он проходил мимо дома, дверь которого неожиданно оказалась открытой, Баэрд увидел светловолосую женщину, застывшую в лунном свете, словно она ждала его, и остановился.
Маттио сидел у стола и, сопротивляясь искушению еще раз пересчитать людей, пытался сделать вид, что все настолько нормально, насколько это возможно в ночь перед сражением. Он услышал, как Элена позвала его и Донара. Голос ее звучал тихо, как всегда, но все его чувства были чутко обращены к ней, как и на протяжении предшествующих лет. Еще до того, как погиб бедный Верзар.
Он взглянул через стол на Донара, но старик уже взял свои костыли и заковылял на одной ноге к двери. Маттио последовал за ним. Остальные смотрели на них с тревогой и страхом. Маттио заставил себя ободряюще улыбнуться. Каренна поймала его взгляд и заговорила успокаивающим голосом с несколькими наиболее встревоженными людьми.
Маттио сам вовсе не был спокоен, когда вышел из дома вслед за Донаром и увидел, что пришел какой-то человек. Темноволосый, с аккуратной бородкой, среднего роста мужчина неподвижно стоял рядом с Эленой, переводил взгляд с нее на них двоих и молчал. У него за спиной, на тригийский манер, висел меч в ножнах.
Маттио взглянул на Донара, лицо которого оставалось бесстрастным. Несмотря на весь свой опыт сражений в ночь Поста и на дар Донара, он не смог побороть дрожь.
– Кто-нибудь может прийти, – сказал вчера их одноногий вожак.
И вот кто-то действительно стоит здесь, в лунном свете, за час до начала битвы. Маттио взглянул на Элену: она не сводила глаз с незнакомца. Элена стояла очень прямо, неподвижно, обхватив ладонями локти, изо всех сил пытаясь скрыть страх и изумление. Но Маттио долгие годы наблюдал за ней и видел, что дышит она неглубоко и часто. Он любил ее за эту неподвижность и за желание скрыть страх.
Он снова посмотрел на Донара, потом шагнул вперед, протягивая незнакомцу открытые ладони обеих рук. И спокойно произнес:
– Добро пожаловать, хотя в эту ночь и нельзя выходить из дома.
Человек кивнул. Он широко расставил ноги и крепко упирался ими в землю. Похоже, он умел пользоваться своим мечом.
– Насколько я разбираюсь в обычаях гор, в эту ночь также нельзя держать открытыми двери и окна, – ответил он.
– С чего это ты решил, что разбираешься в обычаях гор? – спросил Маттио. Слишком поспешно.
Элена все смотрела на этого человека. На ее лице застыло странное выражение.
Подойдя поближе к ней, Маттио понял, что уже видел раньше этого мужчину. Он был одним из тех, кто несколько раз приезжал в замок леди. Музыкант, насколько он помнил, или купец. Один из тех безземельных, которые без конца ездили по дорогам Ладони. Его радость, вспыхнувшая было при виде меча, несколько угасла.
Незнакомец не ответил на резкое замечание. Казалось, насколько можно было судить при лунном свете, он обдумывает эти слова. Затем, к удивлению Маттио, он сказал:
– Прошу прощения. Если я нарушил по невежеству какой-то обычай, простите меня. У меня есть свои причины бродить сегодня. Сейчас я уйду и оставлю вас в покое.
И действительно повернулся, явно намереваясь уйти.
– Нет! – страстно воскликнула Элена.
И в тот же момент впервые заговорил Донар:
– Сегодня ночью покоя не будет, – произнес он низким голосом, которому они все так доверяли. – И ты ничего не нарушил. Я предвидел, что кто-нибудь придет сегодня по этой дороге. Элена высматривала тебя.
Услышав это, незнакомец обернулся. Его глаза раскрылись шире в темноте, и в них появилось новое, более холодное, оценивающее выражение.
– Придет для чего? – спросил он.
Воцарилось молчание. Донар передвинул костыли и качнулся вперед. Элена шагнула в сторону, чтобы он встал прямо напротив незнакомца. Маттио взглянул на нее; ее волосы падали на одно плечо, в лунном свете они напоминали белое золото. Она все не отводила глаз от темноволосого человека.
А тот в упор смотрел на Донара.
– Придет для чего? – повторил он довольно мягко.
Донар все еще колебался, и в этот момент Маттио потрясенно осознал, что мельник, их старейшина, боится. Маттио затошнило от страха, потому что он понял, что сейчас сделает Донар.
И Донар это сделал. Он выдал их человеку с севера.
– Мы – Ночные Ходоки Чертандо, – произнес он недрогнувшим, низким голосом. – А сегодня – первая ночь весеннего Поста. Это наша ночь. Я должен спросить тебя: где бы ты ни был рожден, была ли какая-нибудь примета, не говорила ли повитуха, принимавшая роды, о некоем благословении? – И он медленно сунул руку за пазуху и вытащил кожаный мешочек, где хранилась «сорочка», отметившая его при рождении.
Краем глаза Маттио видел, как Элена прикусила губу. Он посмотрел на незнакомца, пытавшегося осознать сказанное Донаром, и начал прикидывать, есть ли у него шанс убить этого человека, если до такого дойдет.
На этот раз молчание затянулось. Приглушенные звуки из дома за их спиной казались громкими. Теперь глаза темноволосого человека широко раскрылись, он высоко поднял голову. Маттио видел, что он взвешивает смысл только что открывшейся ему тайны.
Затем, по-прежнему молча, незнакомец поднес руку к горлу, достал из-под рубахи и показал всем троим при свете звезд и луны маленький кожаный мешочек, висящий у него на шее.
Маттио услышал тихий звук, выдох и с опозданием понял, что это его собственный выдох.
– Хвала земле! – прошептала Элена, не в силах сдержаться. Она закрыла глаза.
– Земле и всему, что произрастает из нее и возвращается в нее, – прибавил Донар. Как ни удивительно, его голос дрожал.
Они предоставили закончить Маттио.
– Возвращается, чтобы снова произрастать, и круговороту этому нет конца, – произнес он, глядя на незнакомца, на его мешочек, почти такой же, как у самого Маттио, у Элены, у Донара, такой же, какой носили они все, все до единого.
И только после этих слов заклинания, произнесенных поочередно тремя людьми, Баэрд наконец понял, с чем он столкнулся.
Двести лет назад, во времена бесконечных эпидемий чумы, недородов, насилия и кровопролития, здесь, на юге, пустила корни ересь Карлози. Из горных районов она начала распространяться по всей Ладони, разрастаясь и завоевывая сторонников с пугающей быстротой. Против основного постулата Карлози, гласившего, что боги Триады – всего лишь младшее поколение богов, подчиняющееся более древним и темным силам и действующее от их имени, единым фронтом выступили все жрецы Ладони.