Он увидел, что Эрлейн снова оглянулся, и на этот раз Дэвин улыбнулся ему в ответ. Мрачной, яростной улыбкой. Он увидел, как привычное выражение иронии исчезло с худого лица чародея и на секунду сменилось неуверенностью. Дэвин чуть было опять не пожалел его.
Повинуясь порыву, он подскакал поближе к Эрлейну.
– У нас все получится! – крикнул он оживленно, почти весело.
Лицо Эрлейна, казалось, съежилось.
– Ты глупец, – резко ответил он. – Молодой, невежественный глупец. – Но сказано это было без убежденности, как инстинктивная реакция.
Дэвин громко рассмеялся.
Позднее он вспомнит и это мгновение. Свои слова, слова Эрлейна, свой смех под сияющим, голубым, безоблачным небом. Леса и горы слева и просторы впереди, первый проблеск Спериона, сверкающей лентой стремительно бегущего на север перед тем, как повернуть на запад в поисках моря.
Святилище Эанны лежало в высокогорной долине, отгороженное и защищенное кольцом гор, вздымающихся к югу и к западу от реки Сперион и от бывшего Авалле. Неподалеку проходила дорога, по которой некогда один за другим двигались торговые караваны из Тригии и Квилеи и обратно через высокую седловину перевала Сфарони.
Во всех девяти провинциях у жрецов Эанны и Мориан, как и у жриц Адаона, имелись подобные святилища. Основанные в укромных частях полуострова – иногда очень укромных, – они были центрами образования и обучения для только что посвященных жрецов и жриц, хранилищами мудрости и канонов Триады и местами отшельничества, куда священнослужители могли удалиться от тягот и бремени внешнего мира на время или навсегда.
И не только священнослужители. Некоторые миряне иногда делали то же самое, если могли позволить себе внести «пожертвование», назначенное за привилегию получить укрытие на несколько дней или лет в пределах этих убежищ.
Многие причины приводили людей в эти святилища. Давно ходила шутка, что жрицы Адаона – лучшие акушерки Ладони, так много дочерей известных или просто богатых семей предпочитали провести в святилище богов тот период времени, который поставил бы в неловкое положение их семьи. И, разумеется, все знали о том, что неопределенно большой процент духовенства вырос из живых пожертвований, которые эти дочери оставляли в святилище, возвращаясь домой. Девочки оставались у Адаона, мальчики отправлялись к Мориан. Носящие белые одежды жрецы Эанны всегда заявляли, что не желают иметь ничего общего с подобной практикой, но ходили слухи, опровергавшие и эти заявления.
После прихода тиранов почти ничего не изменилось. Ни Брандин, ни Альберико не были настолько безрассудными или недальновидными, чтобы восстанавливать против своего правления жрецов Триады. Жрецам и жрицам позволили поступать так, как они поступали всегда. Народу Ладони гарантировали свободу веры, какой бы странной и примитивной она ни казалась новым правителям из-за моря.
Но чем занялись оба тирана, с большим или меньшим успехом, так это игрой на противоречиях между соперничающими храмами, так как видели – ибо не заметить этого было невозможно – то напряжение и вражду, которая тлела и вспыхивала между орденами Триады. В этом не было ничего нового: каждый герцог, Великий герцог или принц на полуострове, в каждом поколении стремился обратить эти трехсторонние трения себе на пользу. Многие закономерности могли измениться в круговороте лет, некоторые вещи могли измениться до полной неузнаваемости, а некоторые – затеряться и совсем забыться, но только не это. Не этот хитрый танец государства и духовенства.
И поэтому храмы продолжали стоять, а наиболее значительные процветали и могли похвастать золотом и дорогим деревом, статуями и золотым шитьем одеяний для богослужений. За исключением одного места: в Нижнем Корте статуи и золото исчезли, а библиотеки были разграблены и сожжены. Но это было уже совсем другое, и немногие решались это обсуждать в первые годы правления тиранов. Даже в этой окутанной тьмой провинции жрецам разрешалось во всем остальном продолжать придерживаться размеренного течения своих дней в городах и деревнях, а также в святилищах.
И время от времени в эти убежища приходили самые разные люди. Не только неудачно забеременевшие находили причины уехать или быть увезенными подальше от превратностей жизни. В трудный час для души человека или для всего мира обитатели Ладони всегда знали, что святилища существуют, угнездившиеся на заснеженных обрывах или затерявшиеся в туманных долинах.
И еще люди знали, что – за определенную цену – для них возможен уход в размеренную, тщательно продуманную жизнь этих убежищ, таких как это святилище Эанны в долине. На время. На всю жизнь. Кем бы они ни были в городах за горами.
Кем бы они когда-то ни были.
«На время, на всю жизнь», – думала старая женщина, глядя из окна своей комнаты на долину, залитую солнцем вернувшейся весны. Она никогда не могла удержать свои мысли от путешествия в прошлое. Так много ждало ее в этом прошлом и так мало сейчас, здесь, когда жизнь ее мучительно медленно катилась к завершению. Год за годом падали на землю, словно птицы со стрелами в груди, отмеряя ее собственную жизнь, ее единственную жизнь.
Целая жизнь из одних воспоминаний, навеянных криком кроншнепа или призывом к молитве на рассвете, пламенем свечи в сумерках, темным столбом дыма из трубы, поднимающимся в серое зимнее небо, упорным стуком дождя по крыше и оконному стеклу в конце зимы, скрипом собственной кровати по ночам, новым призывом к молитве, монотонным пением жрецов, падающей звездой на западном небосклоне летом, суровой, холодной темнотой дней Поста… Воспоминания таились в каждом движении ее самой или окружающего мира, в каждом звуке, в каждом оттенке цвета, в каждом запахе, принесенном ветром из долины. Воспоминания о том, что было потеряно, что привело ее в это место, к жрецам в белых одеждах, с их бесконечными обрядами и бесконечной мелочностью, с их примиренностью с тем, что с ними всеми случилось.
Это последнее едва не убило ее в первые годы. И это убивало ее сейчас, как она сказала на прошлой неделе Данолеону, что бы там ни утверждал жрец-лекарь насчет опухоли в ее груди.
Осенью они нашли Целителя. Он явился – беспокойный, трепещущий, тощий и неряшливый человек с нервными движениями и покрасневшим лбом. Но он сел рядом с ее постелью и посмотрел на нее, и она поняла, что он действительно владеет даром, ибо его возбуждение прошло и лоб стал белым. И когда он прикоснулся к ней – здесь, и здесь, – его рука не дрожала, а она не чувствовала боли, только почти приятную усталость.
Однако в конце он покачал головой, и она неожиданно увидела в его светлых глазах печаль, хотя он не мог знать, кто она такая. Он просто горевал о потере, о поражении, не заботясь о том, кто эта умирающая женщина.
– Это меня убило бы, – тихо произнес он. – Все зашло слишком далеко. Я могу умереть, а вас не спасу. Я ничего не могу сделать.
– Как долго? – Это были ее единственные слова.
Он ответил: полгода, возможно, меньше, в зависимости от того, сколько у нее сил.
Сколько сил? Она была очень сильной. Более сильной, чем мог предположить любой из них, кроме разве что Данолеона, который знал ее дольше всех. Она отослала Целителя и попросила выйти Данолеона, а потом и единственную медлительную служанку, которую жрецы разрешили иметь женщине, известной им лишь как вдова из поместья на севере от Стиваньена. По случайному совпадению она действительно знала женщину, под именем которой скрывалась: та некоторое время была одной из фрейлин при ее дворе. Светловолосая девушка с зелеными глазами и приятными манерами, всегда готовая посмеяться. Мелина брен Тонаро. Она пробыла вдовой неделю, даже меньше. А потом покончила с собой во Дворце у Моря, когда пришли вести о второй битве при Дейзе.
Этот обман был необходим, чтобы скрыть ее настоящее имя, – так предложил Данолеон. Почти девятнадцать лет назад. Ее и мальчика будут искать, сказал тогда Верховный жрец. Мальчика он увезет, скоро тот окажется в безопасности. Все их надежды сосредоточены в нем, и эти надежды будут жить, пока жив он. Она сама тоже была светловолосой в то время. Все это случилось так давно. Она превратилась в Мелину брен Тонаро и приехала в святилище Эанны, расположенное в высокогорной долине над Авалле.
Над Стиваньеном.
Приехала и стала ждать. На протяжении меняющихся времен года и неизменных лет. Она ждала, когда тот мальчик вырастет и станет мужчиной, таким, каким был его отец или его братья, и совершит то, что обязан совершить прямой потомок Микаэлы и бога.
Она ждала. Времена года сменяли друг друга, подстреленными птицами падали с неба.
До прошлой осени, когда Целитель сказал ей о том холодном, важном событии, о котором она уже догадалась. Полгода, сказал он. Если у нее хватит сил.
Она отослала их из комнаты и лежала на железной кровати, глядя в окно на деревья долины. Они меняли цвет. Когда-то она любила это время года, это было ее любимое время для прогулок верхом. Когда она была еще девушкой, когда стала женщиной. Ей пришло в голову, что это последние осенние листья, которые ей дано увидеть.
Она отодвинула прочь подобные мысли и стала считать. Дни и месяцы, нумерацию лет. Проделала эти подсчеты дважды и еще в третий раз, для полной уверенности. Она ничего не сказала Данолеону, тогда не сказала. Еще было рано.
Только в конце зимы, когда все листья облетели, а лед только начинал таять на скатах крыш, она позвала Верховного жреца и приказала ему послать письмо в то место, где, как ей было известно – и ему тоже, единственному из всех жрецов, – ее сын будет находиться в дни Поста, начинающие весну. Она все просчитала. Много раз.
И еще она тщательно выбрала момент, и не случайно. Она видела, что Данолеону хочется возражать, отговаривать ее, убеждать в опасности и призывать к осторожности. Но видела также, что почва выбита у него из-под ног, видела это по тому, как беспокойно задвигались его крупные руки, как его голубые глаза забегали по комнате, словно ища аргументы на голых стенах. Она терпеливо ждала, когда он в конце концов посмотрит ей в глаза, а потом увидела, как он медленно склонил голову в знак согласия.