Он хотел бы быть старше, мудрее, понимать все глубже. В последнее время так много истин и открытий ждали на самой границе его сознания, казалось, стоит лишь протянуть к ним руку – и он поймет.
– У нас гости, – своим ворчливым голосом объявил Торре. – Трое музыкантов, недавно образованная труппа.
– Ха! – кисло буркнул жрец с медицинским подносом. – Недавно образованная? Наверняка, раз они рискнули забраться сюда в самом начале весны. Не могу даже припомнить, когда в святилище заглядывал кто-нибудь талантливый. Вы трое в состоянии сыграть хоть что-нибудь так, чтобы слушатели не разбежались?
– Это зависит от слушателей, – кротко ответил Алессан.
Данолеон улыбнулся, хотя, казалось, старался сдержать улыбку. И повернулся ко второму жрецу:
– Идризи, есть некоторая вероятность, что если мы окажем им более теплый прием, то наши гости с большей готовностью покажут свое искусство.
Жрец пробормотал нечто, отдаленно напоминающее извинение, под пристальным взглядом этих спокойных синих глаз.
Данолеон снова повернулся к троим гостям.
– Простите нас, – пробормотал он. Его голос был низким и успокаивающим. – Мы недавно получили неприятное известие, и сейчас один больной человек очень страдает. Идризи ди Корте, наш врач, всегда в таких случаях очень огорчается.
Лично Дэвин сомневался, что огорчение имеет какое-то отношение к грубости жреца из Корте, но промолчал. Алессан с коротким поклоном принял извинения Данолеона.
– Мне очень жаль это слышать, – обратился он к Идризи. – Возможно, мы сможем помочь? Давно известно, что музыка помогает облегчить страдания. Мы были бы рады сыграть для любого из ваших пациентов. – Пока что он проигнорировал слова Данолеона о полученном известии, как заметил Дэвин. Маловероятно, чтобы Данолеон случайно назвал им полное имя Идризи: он дал им знать, что тот из Корте.
Врач пожал плечами:
– Как пожелаете. Она не спит, конечно, и вреда от этого не будет. В любом случае я уже почти ничем не могу ей помочь. Верховный жрец приказал перенести ее сюда против моей воли. Я уже ничего не могу поделать. По правде говоря, она уже принадлежит Мориан. – Он повернулся к Данолеону: – Если они ее утомят, тем лучше. Если она уснет, это будет благословением. Я буду в больнице или у себя в саду. К вечеру зайду к ней, если вы не пошлете за мной раньше.
– Значит, вы не останетесь нас послушать? – спросил Алессан. – Мы могли бы вас удивить.
Идризи скорчил гримасу:
– У меня нет времени на подобные вещи. Может быть, сегодня вечером, в трапезной. Удивите меня. – На его лице внезапно сверкнула улыбка, но исчезла так же быстро, как появилась, он прошел мимо них быстрой раздраженной походкой и скрылся за дверью.
Ненадолго воцарилось молчание.
– Он добрый человек, – тихо произнес Данолеон, почти извиняющимся тоном.
– Он из Корте, – мрачно пробормотал Торре.
Верховный жрец покачал красивой головой.
– Он добрый человек, – повторил он. – Он злится, когда умирают его пациенты. – Он снова перевел взгляд на Алессана. Рука на жезле немного сдвинулась. Он открыл было рот, чтобы заговорить.
– Милорд, меня зовут Адриано д’Астибар, – твердо произнес Алессан. – Это Дэвин… д’Азоли, его отца Гэрина вы, возможно, помните по Стиваньену. – Он подождал. Синие глаза Данолеона широко раскрылись, он смотрел на Дэвина. – А это, – закончил Алессан, – наш друг Эрлейн ди Сенцио, руки которого искусно владеют арфой, и не только арфой.
Произнося последние слова, Алессан поднял левую ладонь с двумя загнутыми вниз пальцами. Данолеон быстро взглянул на Эрлейна, потом снова на принца. Он побледнел, и Дэвин вдруг осознал, что Верховный жрец – очень старый человек.
– Храни нас всех Эанна, – прошептал у него за спиной Торре.
Алессан со значением оглянулся кругом, на распахнутые двери.
– Как я понимаю, эта больная близка к смерти?
Дэвин заметил, что Данолеон буквально пожирает Алессана глазами. В его взгляде была почти ощутимая жажда, страдание умирающего от голода человека.
– Боюсь, что да, – ответил он, лишь с большим усилием сумев произнести это ровным тоном. – Я уступил ей мою собственную спальню, чтобы она могла слышать молитвы в храме. Наша больница и ее покои слишком далеко отсюда.
Алессан кивнул. Казалось, он держит себя в крепкой узде, строго контролируя движения и слова. Он поднял тригийскую свирель в коричневом кожаном чехле и взглянул на нее.
– Тогда, вероятно, нам следует пройти к ней и сыграть. Похоже, дневная молитва закончена.
Так и было. Пение прекратилось. На поле за домом мальчишки из приходской школы продолжали бегать и смеяться на солнце. Дэвин слышал их голоса за распахнутыми дверьми. Он поколебался, испытывая неуверенность, потом неловко кашлянул и сказал:
– Может быть, тебе хочется сыграть для нее одному? Свирель успокаивает, она может помочь ей уснуть.
Данолеон энергично закивал в знак согласия, но Алессан повернулся и посмотрел на Дэвина, потом на Эрлейна. Выражение его лица было трудно прочесть.
– Что? – спросил он наконец. – Вы меня покинете так скоро, едва мы успели стать труппой? – И прибавил, уже мягче: – Не будет сказано ничего, что вы не должны знать, а возможно, и кое-что, что вам следует услышать.
– Но она умирает, – запротестовал Дэвин, чувствуя здесь что-то неправильное, какое-то нарушение равновесия. – Она умирает, и она… – Он осекся.
Глаза Алессана смотрели так странно.
– Она умирает, и она – моя мать, – прошептал он. – Я знаю. Вот почему я хочу, чтобы вы были там. Кажется, есть еще какие-то новости. Нам лучше их услышать.
Он повернулся и пошел к двери в спальню. Данолеон стоял как раз перед ней. Алессан остановился перед Верховным жрецом, и они посмотрели друг на друга. Принц что-то прошептал, Дэвин не расслышал слов; потом нагнулся вперед и поцеловал старика в щеку.
Затем прошел мимо него. У двери он на мгновение остановился и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поднял руку, словно хотел запустить пальцы в волосы, но сдержался. Странная улыбка скользнула по его лицу, словно вслед за воспоминанием.
– Это плохая привычка, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. Потом открыл дверь и вошел, и они последовали за ним.
Спальня Верховного жреца оказалась такой же просторной, как и гостиная перед ней, но обстановка в ней была скудной. Два кресла, пара грубых, потрепанных ковров, умывальник, письменный стол, сундук, небольшой туалет в углу. У северной стены находился камин, двойник камина в гостиной, с которым у него был общий дымоход. С этой стороны в камине горел огонь, несмотря на солнечный день, и поэтому в комнате было теплее, хотя оба окна стояли открытыми, а шторы были отдернуты и пропускали в спальню косые лучи солнца, проникавшие под карнизы портиков с запада.
У дальней стены под серебряной звездой Эанны стояла кровать – большая, так как Данолеон был крупным мужчиной, но простая, без всяких украшений. Без балдахина, с гладкими сосновыми столбиками по углам и сосновым же изголовьем.
На кровати никто не лежал.
Дэвин, который с тревогой вошел вслед за Алессаном и Верховным жрецом, ожидал увидеть на ней умирающую. Он бросил смущенный взгляд в сторону двери в туалетную комнату. И чуть не подскочил от испуга, когда раздался голос из тени у камина, куда не падал свет из окон.
– Кто эти незнакомые люди?
Сам Алессан безошибочно повернулся к камину, как только вошел в комнату – Дэвин так и не понял, какое чувство им руководило, – и поэтому не выказал удивления и не потерял самообладания, когда заговорил этот холодный голос. Или когда из тени вышла женщина и остановилась у одного из кресел, а потом опустилась в него, очень прямо держа спину, высоко подняв голову и глядя на него. На них всех.
Паситея ди Тигана брен Серази, жена принца Валентина. Наверное, в молодости она отличалась несравненной красотой, ибо красота все еще была заметна, даже здесь, даже сейчас, на пороге последних врат Мориан. Она была высокой и худой, хотя часть этой худобы, несомненно, следовало отнести на счет болезни, пожирающей ее изнутри. Об этом свидетельствовало ее лицо, бледное, почти прозрачное, с остро выступающими скулами. Она носила грубое платье с высоким жестким воротником, закрывающим шею; само платье было красным и подчеркивало ее неестественную, потустороннюю бледность. Похоже, подумал Дэвин, что она уже переступила порог Мориан и смотрит на них с дальнего берега.
Но на ее длинных пальцах блестели золотые кольца, явно говорившие о принадлежности к этому миру, а на груди ослепительно сверкал голубой камень на цепочке. Ее волосы были собраны в узел под черной сеткой, по давно ушедшей моде Ладони. Дэвин был абсолютно уверен, что современная мода для этой женщины не значит ничего, даже меньше чем ничего. В эту секунду она окинула его быстрым, оценивающим взглядом, заставившим его еще больше смутиться, потом посмотрела на Эрлейна и наконец остановила взгляд на сыне.
На сыне, которого не видела с тех пор, когда ему было четырнадцать лет.
У нее были серые глаза, как у Алессана, только более жесткие, блестящие и холодные, прячущие свою глубину, словно некий полудрагоценный камень таился под самой поверхностью радужки. Они ярко, вызывающе блестели в полумраке, и еще до того, как она снова заговорила, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос, Дэвин понял, что в этих глазах сверкает ярость.
Она читалась и в вызывающем выражении лица, и в прямой спине, и в пальцах, впившихся в подлокотники кресла. Внутренний огонь гнева, который давным-давно вышел за рамки слов или любого другого способа выражения. Она умирала, скрываясь ото всех, а человек, убивший ее мужа, правил ее страной. Это было ясно видно, все это было ясно для любого, хотя бы отдаленно знакомого с этой историей.
Дэвин с трудом подавил в себе желание отойти к двери, за пределы ее взгляда. Через секунду он осознал, что в этом нет нужды: для женщины в кресле он был нулем, ничем. Его здесь просто не было. На ее вопрос не требовалось ответа, ей было безразлично, кто они. Она обращалась к другому человеку.