— Хронографическим, правильно? — подначила она.
Он уронил пакет и заключил ее в объятия.
— Мистер Пауэлл, мистер Пауэлл, мистер Пауэлл… — шептала она. — Привет, мистер Пауэлл.
— Боже мой, Барбара… Барби, дорогая… На минутку мне показалось, что ты говоришь серьезно.
— Я же должна была с тобой поквитаться.
— Ты никогда не упускала такой возможности.
— А ты всегда был придирчивым папочкой. — Она откинулась назад и посмотрела на него. — Но кто ты в действительности такой? Кто мы оба в действительности такие? Хватит ли нам времени это выяснить?
— Времени?
— Прежде чем… Прощупай меня. У меня нет слов.
— Нет, дорогая. Ты обязана это высказать.
— Мэри Нойес мне рассказала. Всё.
— Да?
Барбара кивнула.
— Но мне начхать. Начхать. Она была права. Я на все согласна. Пускай ты и не сможешь на мне жениться…
Он расхохотался. Внутри все забурлило от радостного возбуждения.
— Тебе не придется себя ограничивать, — пообещал он. — Садись. Я хочу задать тебе один вопрос.
Она села. Села ему на колени.
— Вернемся к событиям той ночи, — начал он.
— В Бомон-Хаусе?
Он кивнул.
— Нелегко об этом говорить.
— Это и минуты не отнимет. Представь… Ты лежишь в постели. Спишь. Внезапно просыпаешься и бежишь в орхидейный номер. Остальное ты помнишь.
— Помню.
— Вопрос такой. Что за крик тебя разбудил?
— Ты знаешь.
— Я знаю, но хочу, чтобы ты мне ответила. Проговори это вслух.
— Тебе не кажется, что ты… снова введешь меня в истерическое состояние?
— Нет. Просто скажи это вслух.
После долгого молчания она приглушенным голосом ответила:
— На помощь, Барбара.
Он снова кивнул:
— Кто это кричал?
— Ну ты же… — Она осеклась.
— Это не мог быть Бен Рейх. Он бы не стал звать на помощь. Он не нуждался в чужом присутствии. Кто же это был?
— Мой… Мой отец.
— Но, Барбара, он же не мог говорить. У него горло было… поражено раком. Он и слова вымолвить не мог.
— Я его слышала.
— Ты его прощупала.
Она уставилась на него, потом покачала головой.
— Я не…
— Ты его прощупала, — повторил Пауэлл ласково. — Ты латентный эспер. Твой отец издал телепатический вопль. Не будь я таким идиотом, зацикленным на Рейхе, я бы давно это понял. Ты бессознательно прощупывала нас с Мэри все время, пока жила в моем доме.
Она не понимала.
Ты меня любишь? — выпалил мысленно Пауэлл.
— Конечно, я тебя люблю, — пробормотала она, — но мне кажется, ты выдаешь желаемое за…
— Кто это спросил?
— О чем спросил?
— О том, любишь ли ты меня.
— Ну ты же… — Она осеклась, потом заговорила снова: — Ты сказал… Т-ты…
— Я не говорил. Теперь-то понимаешь? Вот почему нам не нужно ни в чем себя ограничивать.
Когда прошло, по ощущениям, несколько секунд, а на деле — полчаса, их встревожил и заставил оторваться друг от друга гулкий удар на террасе над головами. Они озадаченно посмотрели вверх.
На каменной стене возникло нагое создание. Оно дергалось, кричало и визжало. Оно перевалилось через край и обрушилось на цветники, после чего осталось лежать на газоне, вопя и суча конечностями, словно через его нервную систему пропускали ток высокого напряжения. Это был Бен Рейх, неузнаваемый, полуРазрушенный.
Пауэлл быстро развернул Барбару к себе, не позволяя ей взглянуть на Рейха. Заключив ее подбородок в свои ладони, он проговорил:
— Ты все еще моя послушная девочка?
Она кивнула.
— Не хочу, чтобы ты это видела. Опасности нет, но тебе лучше на такое не смотреть. Ты согласна сейчас убежать к себе в беседку и подождать меня там? Ты послушная девочка, правда? Отлично. Беги!
Она схватила его за руку, быстро приложила к губам и не оглядываясь устремилась прочь через лужайку. Пауэлл проследил, как она убегает, потом развернулся и изучил представшего перед ним Рейха.
Когда в Кингстонском госпитале разрушают человека, уничтожается вся его психика. Последовательность осмотических инъекций начинает работу от высших слоев кортикальных синапсов к низшим, постепенно отключаются все нейронные цепи, стираются все воспоминания, уничтожается до последней частички психическая структура, формировавшаяся с момента рождения. И по мере стирания ее каждая частичка отдает свою долю энергии, преобразуя тело в бурлящий водоворот диссоциации.
Однако не в этом главная боль, не в этом главный ужас Разрушения. Ужас заключается в том, что потери сознания не происходит ни на одном этапе; по мере стирания души разум продолжает сознавать, как медленно пятится к гибели, пока в последнее мгновение не исчезает сам в преддверии перерождения. Разум без конца прощается со всем, что было ему ведомо, и скорбит на собственных бесконечных поминках. В мигающих, подергивающихся глазах Бена Рейха Пауэлл увидел сознание… боль… трагическое отчаяние.
— Да, блин, как ему удалось забраться так далеко вниз? Нам его привязать, что ли?
Над террасой появилась голова доктора Джимса.
— А, это вы, Пауэлл. Это ваш приятель. Помните его?
— Чрезвычайно живо.
Джимс сказал кому-то через плечо:
— А ну спускайся на лужайку и подбери его. Я за ним сам буду присматривать.
Он повернулся к Пауэллу:
— Он сильный парень. Мы возлагаем на него большие надежды.
Рейх дернулся и завизжал.
— Как идет лечение?
— Превосходно. У него такой большой запас энергии, что проблем не предвидится никаких. Мы его даже подгоняем. Вероятно, через год уже будет готов к перерождению.
— Я жду его. Такие, как Рейх, нам нужны. Было бы печально лишиться его.
— В смысле лишиться? С какой бы стати? Думаете, что с такой небольшой высоты?..
— Нет, я о другом говорю. Триста-четыреста лет назад копы обычно ловили таких, как Рейх, лишь с целью предания смерти. Это называлось смертной казнью.
— Да вы шутите.
— Честное скаутское.
— Но это же чушь. Если у человека хватило талантов и наглости переть против общества, он, несомненно, одарен выше среднего. Его нельзя упускать. Зачем его выбрасывать на помойку? Достаточно исправить и улучшить. Общество, где практикуются подобные наказания, останется с одними овцами.
— Трудно судить. Может, в те времена им и нужны были одни только овцы.
Санитары рысью пронеслись по лужайке и подняли Рейха. Тот брыкался и вопил. Его скрутили с легкостью и аккуратностью дзюдоистов, одновременно проверяя, нет ли переломов и растяжений. Затем, успокоенные, санитары повлекли Рейха прочь.
— Минуточку, — позвал Пауэлл. Он отвернулся к каменной скамье, поднял с нее таинственный пакет и развернул его. Внутри оказалась одна из самых роскошных конфетных коробок, какие только продавались у «Сюкре и Си». Пауэлл подошел к Человеку Разрушенному и передал ему коробку.
— Бен, это подарок для тебя. Возьми.
Существо посмотрело на Пауэлла, потом на коробку. Наконец вытянуло перед собой неуклюжие руки и приняло подарок.
— И чего я с ним нянчусь, — пробормотал Пауэлл. — И чего мы все с этим гребаным миром нянчимся? Разве ж оно того стоит…
И тут из клубящегося в Рейхе хаоса вырвалось стремительное: Пауэлл-щупач-Пауэлл-друг-Пауэлл-друг…
Это было так нежданно, так негаданно, так искренне благодарно, что Пауэлла захлестнула волна теплоты, и на глаза навернулись слезы. Он попытался улыбнуться, потом отвернулся и пошел по лужайке в сторону беседки и Барбары.
Слушайте, — восклицал он экзальтированно. — Слушайте, вы, нормалы! Вы должны научиться. Вы должны понять. Вы должны разрушить барьеры. Вы должны сорвать вуали. Мы зрим истину, недоступную вам… Она такова: в человеке нет ничего, кроме любви и веры, отваги и благородства, щедрости и жертвенности. Все остальное суть барьеры, воздвигнутые вашею же слепотой. Однажды все мы встанем разум к разуму, плечо к плечу…
В бесконечной Вселенной не существует ничего нового, ничего неповторимого. Что кажется исключительным быстротечному уму человека, то представляется неизбежным на взгляд бескрайней зеницы Господней. Странный жизненный миг, необычайное происшествие, поразительное сочетание обстоятельств, возможностей и взаимоотношений — все это снова и снова воспроизводится на планете у солнца, чья галактика совершает один оборот за двести миллионов лет и совершила их уже девять. В мире была радость. Радость придет вновь.
Тигр! Тигр!
Трумену
Талли
Тигр, тигр, жгучий страх,
Ты горишь в ночных лесах.
Чей бессмертный взор, любя,
Создал страшного тебя?[20]
Пролог
То был Золотой Век, время накала страстей и приключений, бурной жизни и трудной смерти, но никто этого не замечал. То была пора разбоя и воровства, культуры и порока, но никто этого не признавал. То было столетие крайностей и извращений, но никто его не любил.
Все пригодные миры Солнечной системы были заселены. Три планеты, восемь спутников, одиннадцать миллиардов людей сплелись в единый клубок самого захватывающего периода в истории. И все же умы томились по иным временам, как всегда, как везде.
Солнечная система бурлила жизнью: сражалась, пожирала все на своем пути, схватывала новые науки прежде, чем познавались старые, рвалась к звездам, в глубокий космос. И все же…
— Где новые границы? — причитали романтики.
А новая граница человеческого ума открылась на заре XXIV века при трагическом происшествии в лаборатории на Каллисто.
Один исследователь по имени Джанте поджег свой стол и себя самого (случайно) и возопил о помощи, естественно, подумав об огнетушителе. И оказался рядом с ним — в семидесяти футах от лаборатории.
Джанте тщательно расспросили относительно целей и способов его семидесятифутового путешествия. Телепортация — перемещение в пространстве усилием воли, давняя теоретическая концепция. Сотни ничем не подкрепленных утверждений, что такое случалось раньше. И вот впервые это произошло на глазах у профессиональных наблюдателей.