— Нет, нет! — сердито выкрикнул мистер Аквила. — Давай разберемся. Моя неосторожность была всего лишь ключом, открывшим дверь. Ты свалился в пропасть, которую создал сам. Тем не менее, пиво и конфетки, мы должны исправить то, что произошло, — Он снял зеркало и погрозил Гельсиону пальцем. — Мы должны вернуть тебя в страну живых. Auxilium ab alto[54]. Господи. Именно за этим я и устроил нашу встречу. Сделанного не воротишь, так, кажется, говорят? Так вот, я его ворочу, ясно? Только тебе придется самому выбираться из своей пропасти. Сплести веревку. Входи.
Мистер Аквила взял Гельсиона за руку, провел его по отделанному панелями вестибюлю, мимо опрятного кабинета и завел в ослепительно белую лабораторию. Повсюду кафель и сверкающее стекло, полки, уставленные бутылочками с реактивами, фарфоровые фильтры, электрическая печь, сосуды с кислотами, резервуары с химикатами. В самом центре лаборатории было небольшое круглое возвышение, что-то вроде помоста. Мистер Аквила поставил стул на этот помост, усадил на него Гельсиона, надел белый халат и начал собирать какие-то приборы.
— Ты, — говорил он, — великий художник. Я вовсе не пытаюсь dorer la pilule[55]. Когда Джимми Дереликт сказал мне, что ты перестал работать… черт возьми! Мы должны вернуть его к его баранам, сказал я. Солон Аквила должен владеть большим количеством картин Джеффри Гельсиона. Мы его вылечим. Hoc tempore[56].
— Вы доктор? — спросил Гельсион.
— Нет. Можно сказать, что я маг. Строго говоря, я колдун-патолог. Очень высокого класса. Никаких универсальных средств. Абсолютно современная магия. Черная и белая магия — это уже прошлое, n’est-ce pas? Я занимаюсь всем спектром, но специализируюсь на полосе частот в пятнадцать тысяч ангстрем.
— Вы доктор-колдун?
— Да.
— Здесь?
— Ага. Мне удалось обмануть и тебя, не так ли? Это наш камуфляж. Многие современные лаборатории, которые официально занимаются изобретением новой зубной пасты, на самом деле посвящают все свое время изучению магии. Но мы тем не менее являемся учеными. Parbleu![57] Мы, колдуны, шагаем в ногу со временем. Колдовское зелье сейчас варганят в соответствии с законом о лекарствах и законом об экологически чистых продуктах. Домашние духи теперь стерильны на все сто процентов. Любое помело можно отправлять на санитарный контроль хоть каждый день. Заклинания хранятся в абсолютно чистой целлофановой упаковке. Папаша дьявол носит резиновые перчатки. Спасибо лорду Листеру…[58] а может быть, это был Пастер? Мой идол.
Колдун-патолог собрал химикаты, проконсультировался с астрономическими таблицами, сделал какие-то вычисления на компьютере и при этом не переставая болтал.
— Fugit hora[59]. Твоя проблема, мой древний, заключается в том, что ты потерял разум. Oui? Потерял его, когда совсем ненадолго оторвался от реальности и стал отчаянно искать мира и покоя после того, как я так неосторожно бросил на тебя всего один взгляд. Helas![60] Прошу простить меня за это. Ну, что скажешь, дружок? — С этими словами мистер Аквила взял в руки крошечный мелок для разметки теннисных кортов и нарисовал на возвышении круг, центром которого стал Гельсион. — Твоя проблема, да будет тебе известно, заключается в том, что ты стремишься к покою и миру детства. Тебе следовало бы сражаться за то, чтобы приобрести покой и мир зрелости, n’est-ce pas? Господи.
При помощи сверкающего компаса и линейки Аквила рисовал круги и пятиугольники, потом взвешивал какие-то порошки на электронных весах, при помощи бюреток с делениями капал самые разнообразные жидкости в плавильные тигли и при этом продолжал говорить:
— Многие колдуны неплохо зарабатывают, продавая снадобья из Фонтана Молодости. Ода. Много юношей и много фонтанов, только вот не для тебя. Нет. Художникам не дано отведать молодости. Возраст — главное лекарство. Мы должны очистить твою юность и сделать тебя взрослым, nicht wahr?[61]
— Нет, — возразил Гельсион. — Нет, искусство это молодость. Юность это мечта. Юность это благословение божье.
— Для некоторых — да. Но для большинства — нет. И не для тебя. Ты проклят, мой подросток. Мы должны очистить тебя. Жажда власти. Жажда секса. Несправедливые обиды, которые копятся. Бегство от реальности. Жажда мести. О да, папаша Фрейд тоже мой идол. За очень небольшую цену мы дочиста отмоем твою доску.
— За какую пену?
— Увидишь, когда закончим.
Мистер Аквила разложил и расставил чашки Петри и тигли с порошками и жидкостями вокруг беспомощного художника. Отмерил и отрезал фитили нужной длины, аккуратно соединил их с электрическим таймером. Потом подошел к полке, где стояли бутылочки с сывороткой, взял маленький флакон, на кагором стоял номер 5-271-009, набрал содержимое флакона в шприц и очень осторожно сделал Гельсиону укол.
— Начинаем, — сказал он. — Очищение твоих мечтаний. Voite[62].
Потом мистер Аквила включил электрический таймер и спрятался за свинцовый щит. Наступила полная тишина. Неожиданно из спрятанного где-то громкоговорителя на Гельсиона выплеснулась волна черной музыки и чей-то записанный на магнитофон голос затянул невыносимые заклинания. Порошки и жидкости, расставленные вокруг Гельсиона, один за другим начали вспыхивать, и очень скоро художника окружила плотная стена пламени и музыки. Мир с оглушительным грохотом стал вращаться вокруг него…
К нему подошел президент Объединенных Наций. Это был высокий, худощавый, подвижный человек с очень грустным лицом. Он в смятении ломал руки.
— Мистер Гельсион! Мистер Гельсион! Где вы были, мой кексик? Черт возьми. Hoc tempore. Вы знаете, что произошло?
— Нет, — ответил Гельсион. — А что произошло?
— После вашего побега из психушки. Хлоп! Атомные бомбы повсюду. Двухчасовая война. Она окончена. Нога fuglt[63], мой правоверный дружок. Мужчины потеряли способность иметь детей.
— Что?
— Жесткая радиация, мистер Гельсион, сделала мужчин всего мира калеками в некотором смысле. Черт возьми. Вы — единственный мужчина, способный производить потомство. Вне всякого сомнения, причина этого заключается в том, что в вашем организме произошли необъяснимые и загадочные мутации, которые делают вас не таким, как все. Господи.
— Не может быть.
— Oui. Теперь вашей обязанностью является снова заселить наш мир. Мы сняли для вас номер в «Одеоне». Там три спальни. Три — мое любимое число. Простое.
— Вот так бутерброд! — воскликнул Гельсион. — Я же об этом только и мечтал.
Его путешествие в «Одеон» было самым настоящим триумфом. Его украсили гирляндами цветов, ему пели серенады и приветствовали радостными криками. Обезумевшие от восторга женщины бесстыдно демонстрировали ему себя, надеясь привлечь его внимание. В номере Гельсиона напоили прекрасным вином и отменно накормили. После обеда вошел высокий, худощавый, подвижный человек с очень грустным лицом. В руке он держал список.
— Главный сводник мира к вашим услугам, мистер Гельсион, — сказал он и заглянул в свой список, — Черт возьми. Пять миллионов двести семьдесят одна тысяча девять девственниц претендуют на ваше внимание. Красота гарантирована. Ewig-weibliche[64]. Назовите любое число от одного до пяти миллионов.
— Начнем с рыжей, — сказал Гельсион.
Ему привели рыжую девушку. Стройная мальчишеская фигура, маленькая твердая грудь. Следующая — пухленькая, с совершенно нахальной попкой. Пятая была статной девушкой, чья грудь напоминала африканские груши. Десятая словно сошла с картины Рембрандта. А двадцатая оказалась стройной девушкой с мальчишеской фигурой и маленькой твердой грудью.
— Мы не встречались с тобой раньше? — поинтересовался Гельсион.
— Нет, — ответила она.
Следующая — пухленькая, с совершенно нахальной попкой.
— Твое тело мне знакомо, — сказал Гельсион.
— Нет, — ответила она.
Пятидесятой была статная девушка, чья грудь напоминала африканские груши.
— Это точно? — спросил Гельсион.
— Никогда, — ответила она.
Утром в номер Гельсиона вошел главный сводник мира, держа в руках бокал с напитком, усиливающим половую силу.
— Я этого не употребляю, — сказал Гельсион.
— Черт возьми! — воскликнул сводник. — Вы самый настоящий гигант. Слон. Неудивительно, что вы являетесь всеми любимым Адамом. Tant soit реu[65]. Неудивительно, что они все плачут от любви к вам. — С этими словами сводник залпом выпил напиток.
— А вы не заметили, что они становятся похожими одна на другую? — пожаловался Гельсион.
— О нет! Они все разные. Parbleu! Вы нанесли оскорбление моему отделу.
— Нет, нет, они все разные, только вот типы начинают повторяться.
— А? Такова жизнь, старичок. Жизнь циклична. Разве вы не заметили, вы же художник?
— Я не думал, что этот принцип относится к любви тоже.
— Он относится ко всему. Wahrheit und Dichtung[66].
— Вы, кажется, говорили, что они плачут?
— Oui. Они все плачут.
— Почему?
— От безумной любви к вам. Черт возьми.
Гельсион подумал о процессии мальчишеских, нахальных, статных, рембрандтовских, худых, рыжих, блондинок, брюнеток, белых, черных и коричневых женщин.
— Я не заметил, — признался он.
— Обратите на это внимание сегодня, наш всемирный отец. Ну что, начнем?
Сводник сказал правду. Гельсион не заметил этого раньше. Они действительно плакали. Ему это льстило и одновременно угнетало.