– Это сделал я.
– Ты? – обомлел я, – Как!? Зачем!?
– Меружан велел. Позавидовал вашей любви и выкрал девушку, когда она направлялась в лавку отца, но, не сумев овладеть ею, приказал распять, чтобы потом втайне наслаждаться твоими страданиями. Я виноват перед тобою, Соломон! Прости меня, если сможешь! Прости и прощай!
Петроний кивнул парфянам, и пока я приходил в себя от сказанного, голова несчастного покатилась по земле, обдавая нас кровью….
Прошло много лет после того злополучного дня. Дня, который я запомнил на всю жизнь. В тот день предсмертные слова Петрония положили конец моим скитаниям и приключениям. В тот день я сразу повзрослел, превратившись из доверчивого юноши в умудрённого жизнью мужчину.
Сейчас, по прошествии многих лет, когда я стал старцем, вновь и вновь вспоминаю последние минуты жизни Юлиана Петрония. Как ни странно, но я простил его. Да, это он погубил Лию, он был лазутчиком Рима и сыграл не последнюю роль в военных неудачах армян … и, наконец, это он поддерживал во мне миф о несуществующем Криксе. Но делал это не по собственному злому умыслу. Он был солдатом Рима и погиб достойно, как солдат.
Именно в тот день я узнал, что среди нас был некто, кто искусно маскировался под верного слугу и преданного друга, кто по причине своего недуга стал страшным завистником, способным беспощадно мстить самому близкому человеку и предавать товарищей. Имя ему – Меружан. Сказанное Петронием было слишком чудовищным, чтобы быть правдой, и потому я решил лично убедиться в этом.
В последующие дни я находился среди парфян и оказывал посильную помощь раненым. Сурен более не смел меня неволить, и вскоре я покинул его войско.
Не знаю, осознано иль нет, но ноги мои сами дошли до развалин заброшенного Тигранакерта.
Прошло много времени после того, как я замуровал Меружана с римлянами в кладовой, заполненной золотом, – и не исключено, что за это время их мог оттуда кто-либо вызволить. Но судьба не смилостивилась над этими несчастными. Когда я вновь пришёл к развалинам амфитеатра, то орёл по-прежнему смотрел на Запад. Это лишний раз подтверждало правоту моих действий. Это означало, что Боги Олимпа были на моей стороне.
Если верить медицине, человек не может прожить свыше пяти дней без воды. Когда я вновь повернул голову орла на Восток, то смог самолично убедиться в этой врачебной аксиоме. Все, кого я запер тогда, бездыханно валялись среди бесполезного жёлтого металла. Их тела уже начали гнить, и страшный запах разложения распространялся вокруг.
Но мною в тот день двигало отнюдь не медицинское любопытство и, тем более, не возможность поживиться спрятанным золотом царя. Мне хотелось воочию убедиться в правдивости слов Петрония.
Я знал, что разлагающиеся трупы источают опасный яд, но, превозмогая брезгливость, шагнул в подземелье. Лысая голова Меружана, подобно гнилому кочану капусты, виднелась прямо у входа. Злоба застыла на его мёртвом лице. Ближайший советник могучего царя Армении, перед которым трепетало множество подвассальных царьков Азии, погиб как жалкая крыса, пытавшаяся утащить кусок сыра из марана.
Увы, тщетно я искал Крикса. С трудом сдерживая приступы рвоты, я переворачивал трупы римлян, но не нашёл того, кого так долго преследовал.
Я вновь вернулся к трупу Меружана. Рядом с ним валялся странный чёрный предмет. Подойдя поближе, я понял, что это парик. Петроний был прав. Этот коварный нелюдь расплетал бороду, надевал косматый парик, завязывал глаз чёрной повязкой и в таком обличии становился им же придуманным Криксом Анокули. Всё это время, с момента посещения дома лекаря Мафусаила и вплоть до своей гибели, он был человеком-оборотнем. Злой гений Меружана сыграл с ним под конец страшную шутку, и я убил обоих сразу – мерзкого предателя и плод его больного воображения.
Кто бы мог подумать, что в этом человеке – который с первых же минут общения располагал к себе, который обладал проницательным умом и к которому всегда прислушивались – таились чёрная зависть, зло, вероломство и коварство. Всё это время он служил, якобы, царю, а на самом деле, мстил, завидовал и ненавидел! Воистину страшна людская зависть.
Я возвращался в Эдессу с чувством снятого бремени. Лия была отомщена, разрушен миф о моей смерти на кресте.
И тут я вспомнил про болезнь Сати. Бурные события последних дней отодвинули это горе на второй план.
Первое, что я увидел, вернувшись в Эдессу, было грустное лицо Бальтазара и я всё понял без слов.
– Когда это произошло? – спросил я.
– Сразу, как ты уехал. Она покончила с собой, приняв яд из цветков жёлтого олеандра.
Я в отчаянии схватился за голову.
– Вот видишь, Бальтазар! Рухнули наши надежды. Болезни сильнее человека. Нам никогда не одолеть их ни снадобьями, ни верой.
– Сати устала бороться. Не вынесла разлуки с детьми и пошла на отчаянный шаг.
– Где её могила?
– Нигде. Она велела погрузить своё тело в лодку, поджечь и пустить вниз по реке.
О, Сати! И тут ты осталась верна себе. Поджечь усопшего – это не только дань индийским традициям. Именно так поступают с телами погибших от проказы людей.
Мы сидели молча, и каждый думал о своём.
– Видишь, как получается, Бальтазар. Ещё недавно казалось, что судьба благосклонна ко мне и жизнь – сплошное везение. Но теперь я понял, как глубоко заблуждался.
– Счастья и беды чередуются. К сожалению, это неизбежно! – ответил волхв.
– Ладно, возможно ты прав, но тогда объясни, как могло произойти, что тот, кому ты безмерно доверял, оказался врагом и завистником.
И тут я пересказал события последних дней. Бальтазар внимательно выслушал меня.
– До сих пор не укладывается в сознании – как мог Меружан так жестоко нас предать! Зачем? У него же было всё, что может пожелать себе человек. Нет, он не человек – он демон во плоти! – воскликнул я.
– Человек, у которого больна плоть, способен превратиться в демона, – заключил мудрый волхв.
– Но тогда как ты объяснишь, что он, желая царю смерти, умудрялся служить ему и приносить пользу? Это ведь он привёл к нам Мецна, уже когда тот был стариком лишённым власти и могущества. Ведь мог же лишить его жизни по дороге в Эдессу и никто никогда не догадался бы об этом, – спросил я.
– У Меружана была двуликая и очень противоречивая натура. Царь своим могуществом вызывал у него приступы зависти и ненависти, тогда как вид беспомощного старика порождал в нём жалость и сентиментальные воспоминания из далёкого детства о его отце-ассирийце. Нередко бывает так, что в ущербном теле уживаются две души.
Последний довод Бальтазара, хотя и был уже медицинского свойства, однако вполне исчерпывающе объяснял всё.
Однажды утром Мецн позвал меня к себе и сказал:
– Сегодня ночью Бог смерти Танатос пришёл, чтобы отрезать своим мечом прядь моих волос. Я уже вижу трёхглавого пса Цербера с шеей покрытой змеями, сторожащего вход в царство Аида. Думаю, меня не покарает богиня отмщения Эриния, и вместо страшной бездны Тартара я попаду в благословенные Елисейские поля, ибо сделал много хорошего ради благоденствия своей страны и не сожалею ни об одном из прожитых дней.
– Грустные слова ты говоришь, Мецн, – ответил я.
– Что поделать, коротка жизнь человека. Обещай, что похоронишь меня достойно, без излишней помпезности – как воина, который всю жизнь отдал на благо своей державы.
– Ты царь и тебе положено покоиться в усыпальнице из чистого золота…
– Не надо, Соломон, – прервал меня Мецн, – не губи благородный металл. Употреби его на благо потомков.
– Но потомкам надо оставить весомый памятник, чтобы всегда помнили о твоём величии.
Некоторое время мы оба молчали.
– Как по-твоему, Соломон, что правит миром? – вдруг спросил Мецн.
– Ты хотел сказать – кто правит миром? – поправил я.
– Нет, Соломон, ты не ослышался – именно что. Людям и даже Богам на небе не подвластно многообразие жизни. Сейчас на исходе своих лет я в этом окончательно убедился.
– Ну и что же, по-твоему, правит миром?
Мецн задумался и вдруг ответил:
– Любовь! Да, Соломон, не удивляйся, миром правит любовь! Ей подчинены людские поступки и помыслы. Любовь к земле родной, матери и любимому существу, другу и ремеслу – вот на чём держится Вселенная.
Я понял, что имел в виду Мецн. Не любовь к золоту, порождающая алчность, и не властолюбие, которое уничтожает в человеке последние крупинки добра. Царь говорил о земной, идущей от сердца любви, и в глубине души я согласился с ним.
– А скажи-ка мне, Соломон, может ли царь земной стать Богом?
Вопрос этот не застал меня врасплох.
– Странные слова говоришь, Мецн. Ты забыл, как мы с триумфом въезжали в Тигранакерт и люди бросали тебе под ноги цветы? Забыл, как благословлял тебя шенакан, когда ты даровал ему землю? Забыл, сколько городов ты построил на земле армянской? Ты ещё при жизни стал Богом для своего народа.
Мецн грустно отвёл взгляд.
– Всё, что ты перечислил: и триумфы, и благословления, и даже строительство городов, – всё это подлежит забвению. Время беспощадно ко всему, ибо наш мир – это тлен. Но одно вечно – людская любовь! Человек бессмертен, пока жива о нём память.
Мы помолчали, и я перевёл разговор на другую тему.
– Мецн! Мне удалось спасти золото, спрятанное тобою в кладовой амфитеатра.
Мецн посмотрел на меня внимательно и, не поинтересовавшись подробностями, ответил:
– Используй это золото на благие цели. Построй дом на земле Иерусалима, и пусть он станет пристанищем тему, кто придёт с миром из страны армянской. А когда голова у тебя будет такой же седой, как шапка Арарата, а приобретённая мудрость станет единственным утешением в жизни, возьмись за перо и напиши о том, что пережил в стране армянской, дабы потомки наши знали правду из первых уст. Напиши обо всём без утайки и лжи, а рукопись пошли туда, где будет вечно витать мой дух.
Это были последние слова, которые я услышал от моего царя. Человека, которого я полюбил как родного отца. Несмотря ни на что, мы смогли до конца сохранить преданность и верность друг другу.