Он кинулся было ей вслед, но жена уже исчезла за дверью.
Стерва, стерва! Попрекает его деньгами, знает, что для него это болезненная тема… В то время как сама… Продалась с потрохами, со всей начинкой! Он швырнул ей вслед ботинок, спохватился, что бросил свой собственный… Поднял его, внимательно оглядел, не сбил ли нос от удара о дверь.
Ключи от машины, старенькой развалюхи, купленной по случаю у обнищавшего художника, остались на месте. Значит, поедет на метро. Вряд ли на такси – пожалеет денег.
Куда же она собралась так срочно?
– Пап, а где мама?
Левушка, разбуженный их криками, выбрался из кроватки.
Нет, не их криками, а только отцовскими. Майя-то никогда не повышает голос. Это он вечно орет как потерпевший.
«Я и есть потерпевший». В другое время эта шутка его развеселила бы, но не сейчас. У него тряслись руки, прыгала нижняя губа. Так жаждал отвлечься на работу – и что же!..
– Мама уехала, – сказал Колесников, поставив ботинок на пол. – Пойдем, милый, я тебе книжку почитаю.
Майя Куприянова вышла замуж на последнем курсе. Девчонки ей завидовали: муж – член Союза художников, авторитетный, талантливый! Между прочим, со своей мастерской, в которой Майя с первого дня освоилась, будто всю жизнь в ней работала. Колесников с Майей были прелестной парой, хотя временами их принимали за отца с дочерью. Муж злился, Майя хохотала. В чем-то ей даже льстило это заблуждение. Она и правда была хрупкая, как девочка. Тонкие ножки, личико полудетское, открытый лобик. Колесников говорил: «Тебя писать неинтересно, нету драмы». Он подбирал зрелых натурщиц цыганского типа: черные провалы глаз, морщины, седеющие кудри, губы, словно опаленные изнутри, – трагедия, надлом! Весь жизненный путь можно прочесть по карте морщин. И смуглые длинные пальцы, в которых медленно тлеет сигарета…
А Майя даже запаха дыма не выносит, между прочим. И вообще, курить вредно.
Училище она окончила блестяще. Сложно дался только первый год: всю первую половину курса они работали исключительно гризайлью, рисовали горшки с кружками. Тоска, тоска! Со второго курса начались головы. И здесь Майе очень повезло. В середине года Олежек Малевич, белозубый красавец, любимец всего потока, похожий на молодого Абдулова, подошел не к кому-нибудь, а к ней, Майе, и сказал: «Есть деловое предложение!»
Следующие полгода Майя дописывала за него работы. Не бесплатно, конечно, хотя поначалу Олежек предложил такой вариант: он водит Майю по студенческим столовкам и тем самым «поднимает ей статус». Так и выразился. Майя расхохоталась ему в лицо: себе поднимай статус, когда тебя выставят из училища. А отчисление маячило всерьез. Несмотря на фамилию, Олежек оказался к обучению категорически не способен. Горшки с кружками он худо-бедно исполнял, но все остальное…
В итоге Олежек согласился на оплату деньгами – живыми деньгами! И целых полгода сдавал работы, исправленные стремительной Майиной рукой. На преподавателей взирал преданными глазами: «Я стараюсь, я взялся за ум!» Майя за эти полгода приоделась, даже немножко отъелась – в тех самых столовках, где она теперь часто обедала, разумеется, без Олежека. Щечки появились! Ей эта легчайшая припухлость очень шла.
Конец всему положила Антонина Мартынова на просмотре. Разложив перед собой листы, которые принес Малевич, она подняла глаза на юношу, лучившегося улыбкой, и вновь уставилась на рисунки. Молчание затягивалось.
– Женская рука у вас, молодой человек, – сказала Мартынова.
– В каком смысле?
– В буквальном.
Олежек непонимающе смотрел на нее. Хмурил густые брови. Обиженно выпячивал нижнюю губу, что придавало его красивому мужественному лицу детское выражение. В общем, бил сразу и на женские, и на материнские чувства, надеясь, что хоть одна стрела да попадет в цель.
Тщетно. Любой из камней Стоунхенджа – и тот поддался бы! А Мартынова лишь отпустила шпильку: «Не хлопочите лицом, Олег Иванович. Изобразите мне… Да хоть вот это повторите. Вашу же работу. Во времени я вас не ограничиваю».
После чего Малевич вылетел из училища под дружный плач бывших однокурсниц. Девчонки Мартынову возненавидели. Что ей, трудно было, что ли, закрыть глаза! Пойти навстречу! Войти в положение, наконец!
Тьфу, бездушная баба. Лишила их самого красивого парня во всем училище.
У Майи были свои претензии к Мартыновой, оставившей ее без заработка. Но эти жалобы она благоразумно держала при себе.
По субботам Майя навещала мать, живущую в поселке под Тверью. По воскресеньям со студенческой компанией обходила московские музеи. Все давалось легко: учиться, встречаться с мальчиками, да и просто жить… Со временем она поняла, что в этом и заключается ее талант: в легкости. Есть пчелка Майя, а она – птичка Майя. Летает, порхает, поет – и все ее любят!
– …Предстоящий вам творческий путь таков: сначала вы все будете рисовать букетики, а потом пойдете в домохозяйки.
Это объявляет на весь класс Шелыгин, преподаватель живописи. Обращается он исключительно к девушкам.
Поганый характер Шелыгина известен далеко за пределами училища. Ходят слухи, что его и в Союз художников не приняли не по причине отсутствия таланта, а потому что не нашлось желающих с ним иметь дело. «С тобой ни бухать, ни выставляться не хочется», – сказал ему один из членов комиссии. Пять раз прокатили при поступлении!
Шелыгин – скандалист, истеричка и невообразимый хам. Студенток училища обобщенно называет «бабье».
– Женщина-художник – это и не женщина, и не художник! Все великое в живописи создано исключительно мужчинами.
Студентки знают, что Шелыгин был женат, но разведен. Между ними то и дело всплывает одна и та же тема: кто мог согласиться на брак с таким человеком?! Преподаватель очень нехорош собою. Маленький, лысый, кривобокий, с круглым мясистым лицом, похожим на мятый помидор. Фи! Художник должен иметь внешность артистическую! Все эти банты, береты, локоны и свободные блузы возникли не на пустом месте, о нет! За ними стоит традиция! Воздействие на зрителя!
Шелыгин – ходячее кладбище несбывшихся надежд. Как художник он не стал знаменит. Как преподаватель он не стал уважаем. Его никто не любит, ему нечем гордиться, он лыс и вонюч. А вокруг – очаровательные существа, юные, трогательные, такие прелестные в своей сосредоточенности, и сама жизнь под аккомпанемент быстрого перестука их босоножек протекает мимо Шелыгина.
Он поклонник «сурового стиля» в живописи. «Виктор Попков – единственный гений на весь двадцатый век!» – кричит он, потрясая кулаками. Майя делает выводы и пишет рублеными формами, кладет под зеленую траву красный грунт. И – подумать только! – удостаивается похвалы от самого Шелыгина.
– Куприянова, не так отвратительно, как у остальных. Есть проблески, Куприянова.
«Нужно нравиться, – думает Майя. – Нужно понимать, чего они хотят. Тогда будет успех, будут хвалить».
Ее семейная жизнь кажется ей поначалу многообещающей. Майя смотрит вперед с тем восторгом, с каким ребенок входит в распахнутые ворота Диснейленда. Явится сказка, чудо, волшебство! А как же иначе? Она – талантлива. Ее муж – очень талантлив. Все обещают ему большое будущее.
Что может пойти не так?
Она пропустила тот момент, когда муж из будущего большого таланта превратился в несостоявшегося гения. Его портреты цыганок, испитых мужиков, перекореженных стариков, похожих на корни, покупали мало и неохотно. Как портретист Колесников был недостаточно хорош, чтобы открыть новое направление, и недостаточно плох, чтобы малевать «арбатские портреты». Они оба выставлялись, что-то продавалось… Но недостаточно, чтобы обеспечить двоих взрослых.
Однако Майя как-то крутилась, хватала заказы везде, где можно. Поклонилась в ножки Антонине Мартыновой – и та сосватала ее в детское издательство. Платили издатели, конечно, сущие копейки, зато эти копейки поступали регулярно. Майя иллюстрировала бесконечную серию сказок о приключениях лисенка Острохвоста, принадлежавшую перу старенькой писательницы, и молилась, чтобы старушка не померла. Острохвост как-никак подкармливал их семью.
А потом родился Левушка. Хрупкая лисья спина больше не могла выносить такой тяжести.
– Колесников, найди нормальную работу! – просила Майя.
– У меня есть нормальная работа! – кричал муж. – Я художник!
– Так рисуй то, что нравится людям, а не только тебе!
– Хочешь, чтобы я продался тупой публике? Ты понимаешь, что гонишь меня на панель?
– Почему на панель? – возражала Майя. – Я сегодня видела объявление: троллейбусному парку требуются водители…
Андрей хлопал дверью и уходил.
Молока в груди было мало, детские смеси для кормления стоили денег… Майя бегала по подружкам, занимая в долг, но долги нужно отдавать.
Тогда Майя вспомнила слова своего бывшего преподавателя.
«Вы все будете рисовать букетики…»
Она забросила картины, над которыми работала, и стала набивать руку на букетах. Ромашки, васильки, розы… Получалось мило, женственно, однако чего-то не хватало. Пока наконец ей не попался на глаза куст розовых пионов перед домом. Майя долго смотрела на распустившиеся махровые бутоны, затем отломила один и унесла к себе.
В мастерской она поставила его в бутылку и, глядя, как солнце купается в пышных лепестках, словно воробей в густой пыли, поняла – вон оно!
Майя принялась штамповать букеты. Три пиона в стеклянной вазе, максимум пять… Больше не нужно. Формат – альбомный лист, чтобы можно было повесить везде, от кухни до туалета.
И дело с пионами пошло!
Спустя недолгое время она добилась того, что отличает обычного художника от профессионала: экономности. Экономности краски, экономности движений. Теперь на одну картину у нее уходило не больше трех часов. Быстрые точные мазки: раз – готов лепесток, два – готов другой, три – росчерк длинного стебля! Несколько лет спустя она могла бы на спор нарисовать букет с закрытыми глазами. Но на людях Майя держала марку художницы, работающей