Через некоторое время Мирон понял, что ему нужны другие. Написанный текст не существует, пока его не увидят читатели; написанные картины не имеют смысла, пока на них не взглянет зритель.
Рваться в Союз художников было поздно и бесполезно. Мирон лучше многих знал, сколько препятствий возникнет на его пути. Будь ему двадцать пять, хотя бы тридцать!.. Но ему сорок. И сил пробивать эту стену у него не осталось.
Выставляться, выставляться мечталось! Увидеть свои работы в музейном зале, с правильным светом… А для этого предстояло найти тех, кто готов будет его выставлять, перевозить работы… Нужен был посредник.
В поисках такого посредника Мирон наткнулся на Имперский союз художников.
Цену ему он понял сразу же. Но его это не волновало. Главное – Ясинский готов был взгромоздить на себя те обязанности, к которым сам Мирон даже подступиться не смел.
Так он оказался в союзе.
И там впервые увидел Анаит.
Глава 8
Павел Андреевич Ульяшин созвал общее собрание союза. Съезжались в библиотеку, которую Ясинский арендовал в подобных случаях. Пожилая заведующая утирала слезы платком и встречала тех, кто входил в узкие двери, словно вдова покойника.
Такую толпу художников Акимов наблюдал впервые. В главном зале Ульяшин произносил речь в память о трагически погибшем друге и наставнике. Вздыхали, плакали, шептались, обсуждали жуткие обстоятельства гибели… Кое-кто тихо переполз в соседние помещения и там вполголоса переговаривался с коллегами. Несколько графиков предсказуемо быстро надрались, и их выставили на улицу.
Акимов обежал взглядом зал в поисках Анаит. Девушки здесь не было. Не явился пока и Бурмистров, хотя ему, несомненно, позвонили одному из первых.
До него доносился голос Ульяшина. «Необходимость… избрать временно исполняющего обязанности директора нашей организации… в трудную минуту… не посрамим памяти…» Однако Мирону показалось, что сам Ульяшин занять пост Ясинского, пусть даже временно, не желает. Зато рядом вертелся и надувался Борис Касатый, машинально поглаживал лацканы пиджака и был похож на голубя, еще не выбравшего себе голубку, но уже готового к ритуалу ухаживания. Вот, значит, кто примеряется к директорству. Что ж, не худшая кандидатура. У него есть связи, есть мозги, есть деловая хватка… Может, их сообщество под его руководством и не выродится черт знает во что.
«И Юханцевой нет», – подумал он. Неудивительно. Рената могла прийти лишь затем, чтобы плюнуть на могилу покойного. Но пока тело хранится в морге. До окончания расследования Ясинский не будет похоронен.
Мирон неторопливо двигался между небольшими компаниями, прислушиваясь. Обсуждали только убийство и кандидатуру нового главы. Кража картин Бурмистрова позабылась.
Наталья Голубцова хлопотала, помогая сотрудницам библиотеки накрывать фуршетный стол. Эту голубоглазую курицу Акимов на дух не выносил. Его самого изумляла сила собственной неприязни. Ничего плохого ему лично Голубцова не сделала. Ну, говорила гадости со сладкой улыбочкой. Распускала слухи, будто он недолеченный шизофреник: зарубил жену топором. Уж кому как не ей знать, что художнику такая биография не во вред. Впрочем, для Голубцовой история искусств – темный лес. Для нее Дюрер жил в одно время с Гитлером. Может быть, даже учил рисовать малютку Адольфа.
Андрей Колесников приглушенно ругался с женой. Мирон всегда удивлялся несходству этих двоих. Майя свежа, деятельна и чрезвычайно практична. Нежность ее пионов Акимова не обманывала: Майя выживает как может, и он уважал ее за стойкость.
Колесников казался ему мизантропом, застрявшим глубоко в прошлом. Акимов видел его работы: Колесников писал так же, как двадцать лет назад. Словно ни мир не изменился, ни он сам.
Колесников едва кивнул. Майя тепло поздоровалась, подошла, взяла его за локоть. Выразила соболезнования так искренне, словно действительно верила в его скорбь. Нет, скорби не было. Слишком хорошо Акимов представлял себе, что такое Ясинский.
– Бурмистрова что-то не наблюдаю, – сказал ей Мирон. Бросил аккуратно пробный шар.
– Зачем он тебе?
– Мог бы соблюсти приличия. Ясинский о нем заботился. Переживал всей душой за расследование.
– Земля ему пухом, – автоматически добавила Майя. – А почему ты заговорил про расследование?
Взгляд ее по-прежнему рассеянно скользил по толпе. Но пальцы на его локте едва заметно сжались.
– Да просто…
Майя этим объяснением, на взгляд Акимова, исчерпывающим, не удовлетворилась. Она продолжала придерживать его и чего-то ждала.
– А тебе самой не интересно? – спросил он. – Кто-то сильно Бурмистрова не любит. Покушались-то явно не на картины.
Майя покусала губу. «А ведь она что-то знает, – подумал Акимов, искоса наблюдая за ней. – Водит дружбу с Ульяшиным, подбиралась к Ясинскому…» Он вспомнил, что Голубцова болтала, будто Майя Куприянова пыталась подружиться и с Юханцевой. Приятельства не вышло. Не соблазнилась Рената пионами и оптимизмом.
– Бурмистров ссорился с музейщиками, – уронила Майя.
– С какими? Провинциальным искусством?
– Мне так говорили, – уклончиво сказала она.
– Вот это новость! – Мирон и в самом деле удивился. – Он же к ним являлся от силы раза два!
– А вот успел… А кому, по-твоему, сторож мог позволить так спокойно вынести картины? Он на этих дамочек молится. Что ни скажут, все сделает.
– Кто тебе это говорил?
– Ой, какая разница, – отмахнулась Майя.
Он мог бы ответить, что разница есть, но понял, что ответа не получит.
Значит, музейщики… Странно. Они-то знали о камерах! И у них есть больше способов избавиться от картин.
С другой стороны, как именно? Работы должны были забрать из хранилища уже на следующее утро. Если в их распоряжении имелась только одна ночь, что можно было придумать?
Для отвода глаз кража подходит идеально. Он даже и не думал в сторону музея.
– Дорогие друзья! Приглашаю на эту сцену близкого друга Адама, человека, чей творческий путь…
Ну, понес. Ульяшин не может без велеречивости. Будь он царем, вошел бы в историю как Павел Сладкоголосый.
Любопытно бы узнать, сколько скорбящих в этом зале действительно печалится об умершем. Большинство, как и он сам, оплакивает не человека Ясинского, а директора союза Ясинского.
Майя незаметно ускользнула обратно к мужу. До Мирона донесся тихий вопрос Колесникова: «Чего он хотел от тебя?»
Уймись, ревнивец. Акимов не понимал мужчин, которые жен не любят, но при том яростно числят своей собственностью. Вот и Колесников… Достаточно десять минут понаблюдать за этой парой, чтобы понять: это брак по инерции, такой же, какой был и у него самого.
Мирон двинулся дальше.
Он знал, как много можно выудить из обычных поверхностных разговоров, приятельского трепа, болтовни. В этом песке скрываются крупицы золота. Сейчас он сожалел, что недостаточно участвовал в жизни сообщества: маска рубахи-парня ему бы пригодилась.
С другой стороны, и отщепенцем его не назовешь.
– …из-за бабы… седина в бороду… Геростратов с Касатовым ограничились дракой, а этого убили…
– …когда следующая выставка? Мне подготовиться надо…
– …мало ли чего он хочет. Общим голосованием будут избирать, не пройдет…
– …килечки купила, отварила и по яблочку тертому сверху выложила…
Мирон подбирал шепотки и складывал в копилку. Потом разберется, что важно. Может статься, что и килечка.
Картины были украдены, потому что их написал именно Бурмистров. Сами тигры-барсы никого интересовать не могут. Важны не работы, а фигура их автора.
Кому Бурмистров насолил?
О, многим!
Номер один: Фаина Клюшникова. Здесь ее нет, и из союза ее выставили довольно давно. Неплохо бы разузнать, кто до сих пор тепло относится к полоумной старушенции. Хотя какая она, если подумать, старушенция, в шестьдесят-то лет. Сам Акимов помнил ее плохо, только общие очертания активного сумасбродства.
Непонятно: то ли с возрастом Фаина и впрямь поехала крышей, то ли заострились те черты, которые и прежде были ей свойственны. Если допускают работать с детьми, значит, мыла не ест и тучи руками не разгоняет, верно?
Номер два: Рената Юханцева. Две акулы вечно сталкивались в неглубоком море. Юханцевой есть за что не любить и Бурмистрова, и Ясинского.
Номер три: сотрудницы Музея провинциального искусства. Здесь нужно разузнать подробнее.
Шепотки, пересуды… И страх разлит в воздухе. Жестокое убийство Ясинского тому причиной, или есть что-то еще?..
Акимов не стал больше ни к кому подходить с расспросами: ждал, пока закончится официальная часть. Рассчитал так: потом начнутся возлияния, а выпившие люди любят поговорить. Зная художников вообще и членов союза в частности, он не сомневался, что надерутся почти все.
Так и вышло. Акимов пил мало, наблюдал. Стол задумывался как фуршетный, но кто-то принес стул, а за ним потянулись и остальные. Затем сдвинули столы и расселись по-человечески. Время от времени перемещались, и тогда Акимов тоже пересаживался.
Возле Голубцовой он задержался. Та шепталась с немолодой художницей, тихой женщиной лет пятидесяти. Осунувшееся бесцветное лицо, руки в синих венах. Акимов часто видел ее на выставках, но не слышал от нее ни слова. Писала она акварелью, воздушно и легко. Ее тихие пейзажи никто не обсуждал, но на них всегда находились покупатели.
Он незаметно придвинулся ближе к Наталье.
– Ломовцев-то, гляньте! – цедила Голубцова. – Сидит как ни в чем не бывало! Подлец! Морда бесстыжая.
Ее собеседница тихо спросила, почему она сердита на Тимофея.
– А ты, что ли, не знаешь? – Наталья понизила голос. – Он на чествование юбилея Ясинского выкинул свинский фокус…
Акимов про себя заржал. О свинском фокусе ему рассказал сам Ломовцев, когда затащил Мирона в рюмочную после очередной выставки. Акимов в то время никого не знал и не стремился узнавать. Но Ломовцев взял его в осаду и не отставал: пойдем да пойдем.