Уронить его было невозможно: тяжелое чугунное основание держалось как прибитое.
Вещь получилась странная, диковатая и при том удивительно органичная. Как будто всю свою жизнь утюг безнадежно мечтал о встрече с миской. И вдруг – сбылось! И светом озарило обоих, причем в буквальном смысле.
Вот что умела Мартынова.
На учеников она не повысила голос ни разу в жизни. Анаит, в тринадцать лет придя в студию, чувствовала себя неприкаянной и несчастной. У Мартыновой она ожила и расцвела. Антонина говорила с ними как со взрослыми. Она не ругала за курение и дуэль на кисточках. Она хулиганила! В частности, научила их вытирать грязные кисти о шторы – поступок, за который директор Дома творчества задушила бы ее шнуром-подхватом.
Карина Барышева задумала резать вены из-за несчастной любви. Готовилась всерьез. Все знали, и все понимали, что отговаривать ее бессмысленно: то же самое, что тушить словами пылающий факел. А Карина пылала и готовилась сгореть дотла.
Как обо всем узнала Антонина – бог весть! Никто никогда не признался. А может, со своим поразительным чутьем она выхватила из ноосферы этот образ: Карина, истекающая кровью в уборной. У Барышевой все было продумано. Дома нельзя, там трое младших, суматоха, в туалете не запрешься дольше чем на десять минут. На ванной вообще нет задвижки. А в Доме творчества имеются кабинки для персонала, она и ключ утащила заранее…
Как бы там ни было, Мартынова после занятия попросила Карину остаться.
Позже Анаит думала: она ведь могла сплавить это на Каринкину школу. Поговорить с директрисой, с психологом. С родителями, в конце концов, хотя вреда от этого было бы больше, чем пользы… В общем, предпринять все то, что предпринимают обычно взрослые люди, чтобы потом печально сказать: «Совесть моя чиста, я сделал все, что мог».
Но Мартынова никогда не пускала на самотек то, что касалось ее детей.
Она решилась на невозможный, возмутительный поступок. Пятнадцатилетнюю Карину Мартынова отвела к знакомому тату-мастеру, где несовершеннолетней школьнице сделали татуировку.
Карина после говорила, что это было так больно, словно ей не протыкали кожу, а медленно сдирали с лодыжки.
Она орала, плакала, хватала Мартынову, которая все время стояла рядом с ней, как медсестра при хирурге, за руку, а когда встала с кресла, едва держась от слабости на ногах, из ее головы вылетели не только мысли о самоубийстве, но и о том ничтожестве, которое было их причиной. Вытатуировали ей не цветочки, не бабочек или дельфинов, а злобного варана с раздвоенным языком, чей хвост обвивал лодыжку, а из спины росли шипы.
Узнай об этом кто-то из начальства или коллег, Мартынову вышибли бы отовсюду. А с папаши Барышевой сталось бы подать заявление – и кто бы его осудил! Страшно рисковала Антонина, устраивая это… членовредительство! Так бы его и назвали девяносто девять взрослых из ста, и были бы правы, правы!
Только вот от их правоты Каринке ни горячо, ни холодно. А татуировка ее спасла.
Правда, до восемнадцати лет предстояло забыть о голых ногах, коротких носочках и юбочках. С другой стороны, эти восемнадцать лет впервые с момента крушения ее любви нарисовались в перспективе. И когда папаша в очередной раз попытался дать оплеуху старшей дочери, Карина разбила ему скулу, пригрозила полицией, и Барышев-старший притих. Потому что такие типы всем нутром чуют, кого охраняет шипастая тварь с раздвоенным языком, а кого нет.
Когда Анаит стала старше, она в полной мере оценила профессионализм своей учительницы. Мартынова умела все. Когда-то она выбрала технику офорта. Мало кто из женщин занимался ею: тяжело, постоянная работа с кислотой… Однажды Анаит довелось увидеть, как Антонина опрокинула кювету с кислотой – и мгновенно, одним движением содрала с себя джинсы, точно перепуганная змея не просто сбросила кожу, а выскочила из нее.
Иллюстратор от Бога, она не раз повторяла Анаит: одними картинками не проживешь. И бралась за любую оформительскую работу, начиная от росписи стен кафе и заканчивая частными домами.
Как-то владелец итальянского ресторана заказал Мартыновой оформление из серии «Сам не знаю, чего хочу». Антонина съездила на завод Конаковского фаянса, купила за копейки несколько ящиков боя – битой посуды – и выложила на стене ресторана мозаику дивной красоты. Кое-где из панно торчали крышечки от чайников.
Когда перед Анаит встал вопрос, куда поступать, Мартынова сказала:
– Дружок мой, ты талантлива. Но тороплива и вспыльчива. У тебя в голове теснятся толковые идеи, но реализовать их тебе помешает собственный характер. Пока что ты сама себе враг, и учебы в художке тебе не выдержать. Если уж все-таки твердо решила поступать именно туда, иди на искусствоведческий. Ты станешь изучать то, что делали другие. Подумай об этом.
Анаит подумала – и послушалась ее совета.
– Здравствуйте, Анаит, – сказал Макар Илюшин, ничуть не смутившись.
А вот она смутилась.
Между собой ученики Мартыновой целомудренно обходили тему личной жизни своего педагога. Вообще-то обо всех преподавателях болтали. Только Антонину не трогали.
А ведь она больше прочих заслуживала пересудов. Антонина не была замужем. У нее всегда, сколько Анаит ее помнила, были любовники: молодые, красивые, как правило, намного ее младше.
Сыщик придержал для девушки дверь. Пожелал хорошего дня, улыбнулся – и, увидев эту улыбку, Анаит подумала, что, возможно, жалеть его преждевременно.
– А, Ниточка! – приветствовала ее Антонина. – Проходи! У меня сегодня день гостей. Ты, я вижу, в приподнятом настроении?
Мартынова всегда с первого взгляда угадывала ее состояние.
– Надеюсь вскоре сменить работу, – выпалила Анаит. – Подробности потом! Но если все сложится, это будет… – она сделала театральную паузу, – Третьяковка!
– Ого! Но кем, неужели экскурсоводом? – Мартынова нахмурилась.
– Нет, вряд ли… Какая разница! Все равно, кем у них работать, лишь бы не с Бурмистровым!
– А зря. Хорошая школа.
– Он ужасный хам! – в сердцах сказала Анаит. – Он квадратно-гнездовой! Чурбан, абсолютный! А самомнения – как будто он второй Эль Греко! И ведь ему даже неизвестно, кто такой Эль Греко!
Мартынова пожала плечами:
– Половина всех начальников в мире такова, и что с того? Милый друг, ты слишком о себе заботишься. Бурмистров платит. Он дал работу, которая позволила тебе завести кое-какие связи, и ты уже собираешься перепрыгнуть со своей клеточки в Третьяковскую галерею. Хоть этот план и вызывает у меня некоторые сомнения…
– Думаете, не гожусь?
– Не в том дело. Ты годишься почти для всего. Но кто это предложил?
– Юханцева, – поколебавшись, сказала Анаит.
Мартынова насмешливо подняла брови.
– «Если у вас сломалась мясорубка, не расстраивайтесь. Просто продавите мясо через дуршлаг».
– Что это значит?
– Это значит, что ты пытаешься найти союзника в человеке, у которого именно такие советы для всех случаев жизни. Анаит, послушай: Юханцева строит лесенку к славе и благополучию из других людей. Ну, не она одна, и в этом не было бы ничего особенно дурного… Вот только ты, милый мой дружок, пока ничего не можешь ей дать. А это значит, что надо бы задуматься, для чего ты ей понадобилась. Людям влиятельным она побоится пакостить. А тебе – нет, потому что от тебя нельзя получить сдачи. Ты в ее мире беспомощный червячок.
– За что вы ее не любите? – кинулась Анаит на защиту Ренаты. – Она пока единственная, кто обо мне позаботился!
– А о тебе никто и не должен заботиться, – пожала плечами Мартынова. – Ты взрослая барышня. Если перестанешь рассматривать Бурмистрова как абсолютное зло, к которому тебя безжалостная судьба подкинула в Золушки, будет куда удобнее извлекать из него пользу.
– А ведь это вы, между прочим, отправили меня в искусствоведы! – звенящим от напряжения голосом сообщила Анаит. – А я потом восемь месяцев мыкалась без работы!
Эта претензия должна была сбить Мартынову с ног. Разозлившаяся Анаит на это и рассчитывала. Раз не хочет ее пожалеть, пусть получит!
За столько лет, казалось бы, можно было изучить Антонину. Вместо того чтобы устыдиться, она от души расхохоталась.
– Бог ты мой, целых восемь месяцев!
– Меня у Спицына чуть не заставили надеть развратную блузку!
– Бог ты мой, чуть не заставили! Ох, эти суровые испытания! Ох, этот жестокий мир, который не захотел с первого шага крошки Анаит Давоян оценить, какой она прекрасный сотрудник, и бросить все блага к ее ногам!
Мартынова потешалась над ней от души и не скрывала этого. Но вместо того чтобы окончательно закусить удила, Анаит почувствовала, что злость отступает. Ей самой стало смешно. Ну, в самом деле, нашла трагедию… Она еще пыталась удержать на лице скорбную маску женщины, обиженной судьбой, но предательская ухмылка расползалась по губам. И потом, разве она не сделала из своей дурацкой попытки трудоустройства отличную историю? Разве не над ней сама же и хохотала каких-то два часа назад?
Мартынова с улыбкой наблюдала за ней.
– А что это вы меня изучаете? – осведомилась Анаит, пытаясь снова распалить себя.
– Хочу узнать, как быстро здравый смысл и смирение возьмут верх над подростковой аффектацией и склонностью к драматизации.
– Смирение?! – Анаит фыркнула.
– Чрезвычайно полезная штука! Можешь назвать ее скромностью. Видишь ли, мое прекрасное дитя, большинство твоих проблем, вернее, того, что ты считаешь проблемами, проистекают из отсутствия скромности. Не могу сказать, что это целиком твоя вина. Эта песня льется отовсюду на разные мотивы. В кратком выражении она ярче всего звучала в известной рекламе. – Мартынова скосила глаза к носу и с придыханием проговорила искусственно низким голосом: – «Ведь ты этого достойна!»
Анаит не выдержала и засмеялась. Когда Антонина начинает дурачиться, трудно оставаться серьезной.
– У вас получился секс по телефону!
– Переборщила с басами. Слушай, а не пойти ли нам в шаурмячную? – вдохновенно спросила Мартынова.