Взгляд Павла Андреевича остекленел. Макар понял, что временно исполняющий обязанности главы союза ищет подходящее объяснение.
– Ясинский, – подсказал он.
– Что, простите?
– Вы сейчас пытаетесь придумать ответ, который удовлетворил бы меня. Я вам советую: используйте Ясинского. Смерть Адама Брониславовича выбила вас из привычной колеи. Вы не могли думать ни о чем другом. Разговор с Тарасевичем был так нелеп, что сразу вылетел у вас из головы – знаете, как бывает…
Илюшин говорил спокойно, даже расслабленно. Павел Андреевич сглотнул.
– Я не понимаю, отчего должен терпеть оскорбления в собственном доме…
– Оскорбления? – удивился Макар. – Вовсе нет. Я подсказал вам ту линию поведения, к которой вы и без меня прибегли бы. Жаль, конечно, что все это вранье.
– Я бы попросил!
– Попросите, – пожал плечами Илюшин. Ему было понятно, что, если его до сих пор не выгнали, значит, этого и не случится. – Я постараюсь выполнить вашу просьбу. О чем вы хотите попросить меня, Павел Андреевич?
– Для начала перестаньте обвинять меня бог знает в чем!
– Откуда Тарасевич знал о краже картин? – быстро спросил Макар. – Вы ему рассказывали?
– Боже упаси! Ни словом не обмолвился! Да поймите же вы, мы с ним много месяцев не общались!
«Все-таки он сегодня паршиво выглядит», – думал Илюшин, разглядывая обвисшие, как у индюка, кожистые мешки под глазами художника. Выпуклый круглый подбородок пересекали порезы. И одет он был не в кашемировый свитер, а в обычную мятую рубашку с закатанными рукавами, застегнутую под горло. Макар еще при первой встрече заметил, что Ульяшин относится к тому типу мужчин, которых одежда преображает. Сейчас, в простоватой рубахе, он и сам как-то упростился.
Макар вспомнил, что с их первой встречи Ульяшина что-то беспокоило. Если присмотреться внимательнее, станет ясно, что Павел Андреевич постоянно на взводе, хоть и старается это скрыть. А ведь тогда еще был жив Ясинский…
– Вы сейчас думаете, что смерть Адама отвлечет внимание от кражи картин, – сказал он, решив больше не церемониться с этим лощеным лгуном. – Вы ошибаетесь вот в чем: отвлекутся ваши, как вы их называете, подопечные. А меня этим отвлечь нельзя. У меня есть задание, и я его выполню. Гибель Ясинского мне даже на руку: подключится серьезное официальное расследование, вашим болтунам-художникам будет труднее врать и изворачиваться.
– Какой вы, оказывается, циник! – вспыхнул Ульяшин.
Макар пожал плечами:
– Я с вами откровенен. Думаете, удастся отсидеться под корягой, пока над вашим творческим болотцем суетятся и ищут убийцу? Наоборот. Гибель Ясинского поможет вытащить то, что прежде было скрыто. Всех протрясут, разденут догола, рассмотрят под рентгеновским лучом. А потом приду я и заберу информацию, которая имеет ценность. Так что расчеты неверны. Бурмистров узнает о вашей роли. Все о ней узнают. Вы держитесь на репутации, Павел Андреевич, которую нарабатывали годами. Первый удар вы по ней нанесли, когда согласились пустить козла Ясинского в ваш творческий огород порезвиться. Это вы открыли ему калитку. Ваше участие в происходящем непредосудительно, но лишь до тех пор, пока делишки Ясинского не всплывут на всеобщее обозрение. А это обязательно случится. Нас с напарником они не интересовали. Однако уголовное расследование – поверьте, это другая история! Никто не станет хранить ваши тайны. Они обойдут всех! И вот тогда ваше положение станет чрезвычайно уязвимым. Разобьют вас художники палками, Павел Андреевич, как глиняного божка, а осколки сбросят с горы.
Ульяшин нашел в себе силы усмехнуться. То, что он не стал изображать оскорбленную добродетель, когда Макар резко выразился о роли Ясинского и его собственной, окончательно убедило сыщика, что тот слаб и растерян.
– И что же вы мне предлагаете? Будете меня убеждать, что можете как-то остановить этот процесс?
– Боже упаси. Этот – не могу. Но вы сейчас воздвигаете своими руками врагов со всех сторон. Оставьте хотя бы одного заступника.
– Это вы, никак, про Бурмистрова?
– Он будет благодарен тому, кто наведет на похитителя картин.
– Знаем мы такую благодарность… – буркнул Ульяшин.
Но Макар видел, что он задумался. Павел Андреевич все взвешивал, потирал пальцы, комкал рукав рубашки…
– Я вас выведу на чистую воду, – с кроткой улыбкой пообещал он, и Ульяшин поднял на него испуганный взгляд. – Когда это случится, вы ничего не сможете отыграть назад. Выбор очень простой: либо вы сами выплывете на поверхность, либо вас выдернут силой из вашей норы, где вы надеетесь пересидеть. Нет. Не пересидите. Это я вам обещаю.
– Да что вы так вцепились в эти картины?! – плаксиво воскликнул Павел Андреевич. – Несчастные звери, может быть, сами были бы рады никогда не возвращаться к создателю! И щедро отблагодарили бы того, кто им помог!
– Вы меня что, подкупить хотите? – обрадовался Макар.
Художник замахал руками:
– Что вы сразу… Пошутить нельзя…
– По-моему, время для шуток кончилось, Павел Андреевич, – вежливо сказал Макар. – Хотя вы, безусловно, можете придерживаться другого мнения. Если вы что-то хотите сказать, сейчас самое время это сделать.
Наступила тишина. Ульяшин барабанил пальцами по подлокотнику с такой силой, словно хотел порвать ткань.
– Что вам известно? – мягко спросил Илюшин.
Павел Андреевич затравленно уставился на него. От его лоска не осталось и следа.
– Давайте начнем с того, кто украл картины, – предложил сыщик. – Вам ведь знаком человек, который приходил за ними, правда?
Ульяшин слабо кивнул. Открыл рот – и в эту секунду с громким щелканьем провернулся ключ в замочной скважине.
– Па-а-авел! – донеслось из прихожей. Голос был сильный и звучный.
В гостиную вошла женщина, толкая перед собой по ковру небольшой дорожный чемодан. За ним, как за санками, тянулись по мягкому ворсу ковра две колеи.
Женщина была невысока, но осаниста, с растрепавшейся дулей, сидевшей на ее макушке, словно птица на гнезде.
– Любовь Петровна?! – по-бабьи ахнул Ульяшин и вскочил. – Ты-ы?! Как? Откуда?
Илюшин встал и поздоровался, но на него не обратили внимания.
– Паша, я двадцать сообщений написала! Все утро тебе звонила. От вокзала добиралась на двух такси, посреди Садового стояла с сумками, машину ловила, грязью обляпало с головы до ног… – Мощь голоса гостьи усиливалась по мере перечисления ее мытарств. – Боялась, ты в больницу загремел. А ты даже на календарь не соизволил поглядеть?
– К-к-календарь?
– Собака ты бесстыжая, Паша! Опять бордель развел? И что у тебя за вид! Ты пил? Отвечай сейчас же!
Дверь снова распахнулась. На пороге гостиной возникло видение: натурщица Мария, голоногая, длинноволосая, сонная, в просторной белой рубахе, явно принадлежащей художнику, и розовых плюшевых тапочках с заячьими ушами.
– Котик, что за вопли? – капризно спросила она. – Женщина, это вы здесь орете? Прекратите. Вы не у себя в деревне.
Любовь Петровна раздула ноздри. Взгляд ее обежал красавицу с головы до ног и остановился на заячьих ушах.
– Тапочки мои… – тихо и грозно выдохнула она. – Ах ты шваль, Пашка… Тапочек моих не пожалел!
Илюшин успел отскочить за кресло. А вот Павел Андреевич не успел. Снаряд сбил его с ног: Любовь Петровна пронеслась по комнате и вцепилась натурщице в волосы.
– Лахудра! – бушевала Любовь Петровна, колотя Машеньку о рифленую поверхность стеклянной двери. Эта экзекуция вызывала у Илюшина на редкость неуместное воспоминание о стирке белья на реке, когда бабушка возила простыней по ребристой доске. – Змеища!.. В чужом дому… Мужика чужого… У-у-у, морда бесстыжая, лапы загребущие!
Павел Андреевич, покачиваясь, поднялся и кинулся на помощь юной возлюбленной. Но Любовь Петровна, к восхищению Илюшина, не отрываясь от свершения возмездия, метко лягнула мужа в живот. Художник кулем осел на чемодан.
– Люба, – потрясенно воззвал он. – Люба, мы же интеллигентные люди… Что ты творишь, опомнись!
– …драную! …приволочь! …жену! …не встретить!
– Пусти! Пусти! – верещала Машенька. Две лапшевидные ноги беспомощно брыкались из-под рубашки.
Илюшин раздумывал, стоит ли ему вмешиваться. Попасть под горячую руку Любови Петровны он не хотел, однако интерлюдия затягивалась, а он не получил ответа на свой вопрос. Но пока он взвешивал, с какой стороны подойти к оскорбленной супруге, фарс перешел в драму. Павел Андреевич попытался встать, пошатнулся и схватился за грудь. Лицо его посерело, на лбу выступил пот.
«Ч-ч-черт!» – выругался Илюшин.
Он перемахнул через кресло и кинулся к скрючившемуся на полу художнику. Положил его так, чтобы спиной тот опирался на чемодан, и рванул ворот его рубашки. Пуговицы поскакали по полу.
– Подозрение на инфаркт, мужчина, шестьдесят лет! – быстро сказал он в телефонную трубку и продиктовал адрес.
Встал, настежь распахнул окно. В комнату ворвался холодный осенний воздух. Макар проверил пульс на сонной артерии. Жилка под его пальцами билась как сумасшедшая. Павел Андреевич тихо простонал и обмяк.
Любовь Петровна обернулась, разобрав, что за спиной происходит что-то неправильное. Воспользовавшись этим, натурщица вырвалась, без единого звука метнулась в коридор и исчезла в недрах ульяшинской квартиры.
Спустя некоторое время щелкнул замок, хлопнула входная дверь, и быстрые девичьи шаги простучали на лестничной клетке.
Илюшин этого уже не слышал. Он считал про себя в такт нажатиям: «Десять… двенадцать… пятнадцать…».
Илюшин подумывал зайти в кафе: отпиться зеленым чаем, прийти в себя. Но ноги сами понесли его в подъезд, и Макар ввалился в квартиру, чувствуя себя таким уставшим, словно сердечной реанимации подвергался он сам.
Тут же зазвонил телефон.
– Ты где? – спросил Сергей.
– Был у Ульяшина… – Макар в кроссовках прошлепал в спальню и упал на кровать. – Его при мне увезли в больницу. Инфаркт.
– Да иди ты… – не поверил Бабкин.