Акимов попытался представить, что там обсуждается, но махнул рукой.
Он постоял, наблюдая за движением караванов. Плыли перед ним графины с компотом, миски с кутьей, салаты, мясо по-французски под сморщенной майонезной корочкой… Несмотря на название, ничего специфически восточного в меню не было. Разве что кольца крымского лука, горой выложенные на расписное блюдо, от которых остро пахло уксусом. Блюдо выглядело так, словно на него небрежно постригли розового барана.
Ясинский был бы недоволен.
При виде еды среди художников возникло оживление. Мирон так и стоял за дверью, в полутемном коридоре, не торопясь выходить на свет. Звякнула ложечка по бокалу, разговоры смолкли. Слово взял Касатый. «Человек, благодаря которому возник наш союз… его неизменное дружелюбие и готовность помочь…». Он говорил о Ясинском так, словно тот вышел на пару минут и должен вот-вот вернуться. Если бы не кутья, можно было бы подумать, что провожают на пенсию главного бухгалтера провинциального завода.
Акимов собрался с духом и проскочил в дверь вслед за официантом, словно безбилетник в метро, пристраивающийся к пассажиру. На него никто не обратил внимания. Хлопоты насчет стульев были лишними: все разместились в основном зале. Он нашел свободное место, тихо присел в углу… И чем больше слушал и смотрел, тем ближе подступала к нему привычная глуховатая тоска. В последнее время Акимов почти позабыл о ней. И вот она снова с ним.
Слово взяла какая-то женщина. Она тоже начала рассказывать о Ясинском, и ни одна фраза из тех, что бойко сыпались из нее, как горошины из стручка, не могла относиться к тому человеку, которого знал Мирон. У него уже сводило скулы от попыток удержать зевоту.
«Держись, держись!»
Внезапно он понял, что больше не может. Когда между выступающими возникла пауза, Акимов встал и быстро вышел в соседний зал. На столы, которые они так старательно сдвигали с Колесниковым, были навалены пальто. Вешалка в углу погребена под грудой одежды. Его собственный плащ распахнутыми полами прикрывал чью-то куртку, словно птица, защищающая птенца.
Он отыскал телефон в кармане, бросил плащ на спинку стула. Подошел к окну и, не давая себе времени задуматься, позвонил Анаит.
– Мирон, здравствуйте! – радостно сказала она, как будто ждала его звонка. – Я беспокоилась за вас.
Мирон испытал такое облегчение, словно его разбудили от ночного кошмара и то, что обступало со всех сторон, не давало дышать, при солнечном свете оказалось нагромождением нелепых детских страхов. Он сразу передумал преподносить ей свою главную новость торжественно и вообще как-то специально обставлять ее.
– Анаит, ты сможешь вернуть ему картины, – просто сказал Акимов.
Молчание.
– Как? – переспросила Анаит. – Я не поняла, что вы подразумеваете под…
– Да. Именно это. И «Тигров», и «Барса». Как он его там обозвал, бедолагу?
– «Владыка мира», – машинально пробормотала Анаит и вдруг словно очнулась: – Мирон, не может быть! Как вы это сделали?! Где вы их нашли?
– Я тебе при встрече все расскажу, – пообещал Акимов. Кажется, он сегодня уже произносил эти слова.
– Где вы? Я прямо сейчас приеду, можно?
– В кафе, на поминках Ясинского. – Он назвал адрес. – Когда тебя ждать?
– Я выезжаю, буду минут через сорок! Не вздумайте никуда уйти!
– Куда я денусь с подводной лодки… – пробормотал Мирон в замолчавшую трубку.
Анаит приедет. Они уйдут в какое-нибудь тихое спокойное место. И он ей все расскажет.
Люди делятся на тех, кто способен испытывать счастье, и на тех, кто знает лишь довольство. Сам он из вторых. А про Анаит, увидев ее в первый раз, Мирон подумал: «Вот счастливый человек!» Она была хмурая, уставшая, нервничающая из-за того, понравится ли Бурмистрову оформление картин, и все равно излучала энергию счастья.
Удовлетворенные люди ничего не излучают. Они светят бледно-бледно, едва-едва. Так, что хватает лишь им самим.
За спиной скрипнула дверь. Колесников, бледный, измученный, трет переносицу так сильно, что на ней остается красный след.
– А, Мирон… Ты Майю не видел?
Акимов выразительно посмотрел на него. Он стоит один, в пустом зале, среди брошенной верхней одежды. Где здесь может скрываться его жена?
– Расклеился я, – без выражения сказал Колесников. – Майя давно должна была приехать, уже много времени прошло. А ее нет.
– Может быть, передумала и вернулась домой?
– На звонки не отвечает. – Колесников с отчаянием взглянул на него. – На звонки-то почему?
– Обиделась. – Акимов старался говорить спокойно.
Ему хотелось, чтобы Колесников ушел и оставил его одного, в ожидании, когда появится высокая фигура в длинном пальто того оттенка, который поэтично называется «тенарова синь». Луи Жак Тенар был не художник, а химик. Он изобрел этот пигмент в конце восемнадцатого века по заказу французского министра. Как это странно звучит: изобрести по заказу. Но Тенар справился. Кобальтовая синь нужна была для Севрской мануфактуры, где производили фарфор. Ультрамариновый синий пигмент был слишком дорог: его везли из-за границы…
Незаметно начало смеркаться. Иногда небо ранней весной окрашивается в оттенок тенаровой сини. «Звездная ночь» Ван Гога написана почти целиком в этом цвете.
Мирон бы и дальше стоял, думая обо всем сразу: французском химике, нидерландском художнике, русском небе, но мешал Колесников. Он расхаживал за спиной, бормотал. «Раньше она так не обижалась…»
– А она тебя раньше из машины высаживала? – неохотно спросил Мирон.
– Нет… нет… – Он остановился как вкопанный и уставился на Акимова с неприязнью. – Надо проверить, дома ли она. Проверить, да!
Акимов сначала заподозрил, что Колесников успел надраться и теперь хочет, чтобы Мирон сопровождал его. Но тот, кажется, разозлился, а вовсе не ждал помощи. Он схватил куртку, обвел зал воспаленными глазами и выбежал из кафе. Мирон видел в окно его коренастую фигуру, исчезнувшую за соседним домом.
Однако действительно странно, что Майя до сих пор не приехала…
Анаит будет здесь через сорок минут. Даже через полчаса.
Анаит будет здесь, и он во всем ей признается.
Сергей приготовил завтрак, думая над тем, что происходит у Макара. Маша спала. Он был рад побыть один этим утром. Накануне они с Илюшиным договорились, что встретятся на следующий день, но за ночь что-то произошло, и Макар начал работу без него. Бабкина это не задевало. Илюшин знает, что делает.
Открыв компьютер, он внес в файл все новые данные, а затем сел пересматривать видеозапись из музея.
Что-то заставляло его снова и снова возвращаться к ней. Бабкин уже знал наизусть каждую секунду. Вот человек вылезает из машины. Заходит в музей. Выносит одну картину. Возвращается. Выносит вторую. Грузит в «Газель». Можно закольцевать ролик, и тогда мужчина в маске окажется бесконечно заперт в истории собственного преступления. Так и будет бегать туда-сюда с картинами, обреченный вечно воровать барса и тигров.
Они с Илюшиным допускали, что картины попросту выкинули. Вырезали из рам – и сбросили в первом подходящем месте. Бабкин изучил все мусорные баки в радиусе двух километров. Поздно, конечно, – этим нужно было заниматься сразу, как стало известно о похищении. Но раз уж следователь ни черта не сделал, кто-то должен был… Им могло повезти. Скажем, мусорщики махнули рукой на свои обязанности и не вывозили баки почти неделю, к возмущению жильцов. Никогда не следует недооценивать роль счастливого случая, как говорит Макар.
Но не в этот раз. Картин в помойках не нашлось.
Поэтому Бабкин составил список тех людей, у которых Вакулин мог скрываться в первую очередь (пятнадцать человек, повеситься можно), и снова и снова пересматривал запись.
Его не оставляло ощущение, что он что-то пропустил.
Ощущение необъяснимое – поскольку количество информации, которую можно было выжать из видео, было скудным. И запись не слишком качественная, и событий, прямо скажем, происходит не так чтобы много…
Сергей включил замедленное воспроизведение.
Что здесь не так? Чего он не замечает?
Чья-то тень? Неточности со временем? Но они с Макаром провели следственный эксперимент, дважды перенеся из хранилища к черному выходу упакованную картину. Роль грузчика и вора досталась, разумеется, Сергею. Илюшин стоял с секундомером в руках и раздавал указания.
Нет-нет, со временем все в порядке. Двенадцати минут вполне хватило бы, чтобы выбить дверь в хранилище, взять картину и дотащить ее до выхода.
Тогда что же не дает ему покоя?
Сергей пересматривал видео снова, и снова, и снова и в какой-то момент отключился от происходящего на экране. Он смотрел, но не видел. Мужчина исчезал за дверью, появлялся с картиной, а Бабкин вспоминал Бурмистрова: как он сидит в окружении своих полотен, вальяжный, уверенный в собственном величии и таланте… Дачу его вспоминал. Отличная дача! Бабкин сам мечтал о такой. Внутри бы он все переделал, конечно, чучела выкинул на фиг, разбросал клетчатые пледы и натащил туда мебели из старого дома…
Правда, старый отцовский дом давно продали вместе с мебелью. Это была хибарка на курьих ножках. Воды нет. Туалет на улице. Комары-людоеды. Сергею было четырнадцать, когда они приобрели участок. Его до глубины души задевало, что даже у клубники есть усы.
Отец в том же году взялся привести в порядок сарай. Ему достался полный прицеп уже нарезанных фанерных листов, чтобы обшивать помещение изнутри. Сергей сначала помогал таскать эти листы, затем держал, пока отец прибивал их… Он хорошо помнил, как неудобно было идти по узкой тропинке от машины с листом в руках, а потом отец взял и взгромоздил фанеру себе на голову, и Сергей даже опешил от того, что это простое решение не пришло ему на ум.
Сарай они обшили на совесть. Проку от этого не было, потому что его спалили по осени, но летний день, когда они с отцом работали вместе, вспоминался ему до сих пор с таким теплом, как будто сарай был цел и служил много лет верой и правдой.