Но ее наркотиком была чистая, беспримесная ярость. В ней не бился страх просто потому, что для него не осталось места. И Анаит больше не осталось – лишь одно пламенеющее бешенство.
То, что так долго давили в ней родители, вырвалось на свободу. Акимов только сейчас заметил, что она выше Колесникова. Она кружилась вокруг него, кидалась, наносила удар за ударом; она как будто не чувствовала боли, и, когда он наконец изловчился и ткнул ее кулаком в живот, она мгновенно ударила его по руке своим оружием и тут же отскочила.
Акимов перевалился на бок и встал, пошатываясь. Идти он не мог – только прыгать. Даже слабый удар сбил бы его с ног. Он поджидал, когда Колесников повернется к нему спиной или попробует схватить молоток.
Где-то вверху хлопнула дверь. До Акимова донеслись приглушенные голоса. Он увидел лицо Колесникова и понял, что Андрей тоже их услышал. Только Анаит не замечала ничего, кроме своего врага. Сначала забарабанили снаружи. Затем несколько секунд тишины – и на дверь обрушился страшный удар. Казалось, в нее били тараном. Один, другой, третий… С потолка посыпалась побелка.
Анаит прыгнула. Она была слишком легкой: ей не удалось повалить Колесникова. Крича, он пытался отодрать ее от себя, молотил кулаками куда ни попадя, и Акимов с ужасом увидел, что ее хватка слабеет. Колесников отшвырнул ее, огляделся, пошатываясь. Все лицо у него было залито кровью. В глазах плескалось безумие. Он пошел, как пьяный, к молотку, наклонился и сам едва не упал. Пальцы схватили воздух над рукояткой. Но со второго раза ему удалось поднять свое оружие.
Он пошел к Анаит, лежащей на полу.
Дверь хрястнула и вылетела с петель. В подвал вломился огромный, как бык, Сергей Бабкин. Отряхнулся, мотнул головой – и в следующую секунду оказался возле Колесникова.
Все остальное прозвучало для Акимова как песня.
Очень короткая песня из пяти нот.
Первая нота: стук молотка, отлетевшего в сторону.
Вторая нота: вопль боли Колесникова. Тот упал на колени, лицо его посерело. Сыщик, заломивший ему руку за спину, застегивал на его запястьях наручники. Сколько Акимов потом ни вспоминал эту сцену, он не мог объяснить, откуда они взялись.
Третья, четвертая и пятая ноты: короткий, но законченный свист.
Свист издал Макар Илюшин, войдя в подвал и обведя взглядом побоище.
– Акимова… держите… – простонала Анаит, приподнимаясь.
Мирон не собирался падать, он просто сделал крошечный шажок, пытаясь удержать равновесие. Наступил на гвоздь, брошенный Колесниковым, и тот вонзился ему в палец. Ни Анаит, ни сыщики, конечно, не могли понять, отчего Акимов рухнул, взвыв от боли, и замычал, не в силах смеяться сквозь кляп.
Первое, что сделал Сергей Бабкин, – осмотрел Анаит.
– Кости целы, – констатировал он. – Насчет ребер нет уверенности. Как вы себя чувствуете?
– Как будто надо срочно бежать и кого-то бить…
– Это действие адреналина. Покажите руки… Он что, пытал вас?
Сыщик бросил такой взгляд на связанного Колесникова, что Акимову стало не по себе.
– Это я сама… Шнурки резала ножиком, несколько раз ткнула в запястье…
– Шнурки?
– Он меня связал обувными шнурками. – Анаит кивнула на своего похитителя. – Я сначала мучилась, плакала, что у меня ничего не выходит… А потом Колесников принес сюда Акимова без сознания, а меня оттащил в дальний угол. Если бы он заметил, что шнурки надрезаны, он бы меня заново связал, крепче. А так он про меня забыл. Очень был увлечен допросом… А я перерезала шнурки и вытащила кляп изо рта. Резала вот этим…
Она показала Сергею свое оружие, которое по-прежнему крепко сжимала в кулаке. Между указательным и средним пальцами выглядывало скрученное винтом жало.
– Штопор? – изумился Бабкин. – Можно взглянуть?
Ей не сразу удалось разжать пальцы. Казалось, штопор стал естественным продолжением ее ладони.
Сергей покрутил его в руках, потрогал пальцем острие.
– Вы всегда носите с собой штопор?
– Подруга подарила, а я про него забыла…
Вернулся Илюшин с перекисью, бутылкой воды и бинтом.
– Полиция и скорая едут, – сказал он. – Андрей Львович, повернитесь, я вас перевяжу, пока вы тут кровью не истекли. Вам еще леса валить в Сибири, здоровье пригодится.
– Зубоскал, – с ненавистью сказал Колесников.
– Серега, держи перекись.
Бабкин осторожно обработал девушке раны на лице.
– Это у вас откуда? – Он дотронулся до кровоподтека на скуле.
– Андрей меня ударил, когда толкнул в подвал.
– И это тоже?
– А что там? Ой! – Анаит вскрикнула, когда он прижал марлю к ссадине над бровью. – Нет, это на меня повалились холсты. Наверное, подрамником заехало. Я даже не заметила…
В дверном проеме робко бледнели лица. Жители дома спустились в подвал на крики и шум.
– Сережа, можно как-нибудь обеспечить нам уединение? – попросил Макар.
Бабкин, недолго думая, подошел к выбитой двери, обхватил ее, поднял и прислонил к проему, загородив его. Снаружи некоторое время слышалось шуршание вроде мышиного и разговоры, но вскоре они стихли.
Закончив с Анаит, Сергей переместился к Акимову.
– Сиди, Мирон, не дергайся! Что у тебя?..
– По затылку он мне заехал, я выключился… – Акимов говорил, как будто жвачка склеила ему зубы. Каждое движение челюсти причиняло боль.
– А тебя зачем сюда принесло?
– Анаит написала, что она здесь. Я поднялся к Клюшниковой, он меня там уже поджидал. Хотел допытаться, где картины…
Анаит дернулась и едва не сшибла бутылочку с перекисью, стоявшую на полу.
– Картины! Мирон, где они? Как вы их нашли?
– Я их не находил. – Акимов дернул губой, изображая усмешку.
– Но вы же сказали…
Лицо у нее вытянулось и сделалось таким детски-огорченным, словно он обещал повести ее в зоопарк и обманул.
– Нет, подождите! Я слышала – он вам показывал снимки на вашем телефоне!
Илюшин поднял голову и заинтересованно уставился на Мирона:
– В самом деле?
Акимов вздохнул:
– Анаит, прости, я тебя обманул. У меня есть картины. Но это не бурмистровские работы.
– Я не понимаю…
– Я их нарисовал, – просто сказал он. – Тигров и барса. Скопировал по твоим фотографиям.
– Скопировал? – недоверчиво переспросил Бабкин.
– Это талантливые произведения трудно повторить, а бездарные – запросто. Каких-то три дня работы. Бурмистров очень слабый художник, он не увидел бы разницы. Про рамы мы бы что-нибудь соврали, придумали бы историю о том, как ты обшаривала мусорные баки в окрестностях и обнаружила их в таком виде, или еще какую-нибудь чушь…
Анаит в изумлении смотрела на него:
– Вы решились на подделку?
– Да. Это не труднее, чем повторять детскую мазню. Мне хотелось, чтобы ты…
Он оборвал фразу и замолчал.
– И где они сейчас? – спросил Бабкин.
– В мастерской у меня, на даче. Я не знаю, зачем они ему… – Мирон кивнул на Колесникова и поперхнулся словом «понадобились».
Колесников смотрел на него не отрываясь; глаза его налились кровью. Горло обмотано бинтом, как у мумии. Лоб перерезает багровая полоса – Анаит сумела чиркнуть его своим оружием.
Но страшнее всего было выражение его лица. Акимову показалось, что он видит человека на пороге смерти. И хотя этот человек собирался пытать его, заколачивая в него гвозди, а потом убить, Мирон невольно сказал:
– Андрей, ты чего?
Все обернулись на Колесникова. Тот сделал странное движение кадыком, словно хотел глотнуть и не мог. Звук, сорвавшийся с его губ, напоминал шипение воздуха, выходящего из пробитой шины.
– Ты их скопировал?..
– Что? – не расслышал Мирон.
– Андрей Львович пытается осмыслить тот факт, что картин Бурмистрова у вас не было и нет, – любезно перевел Илюшин. – А он, между прочим, из-за них готовился убить вас обоих.
– А Фаина? – спохватился Мирон. – Где она?
– На работе, само собой. Где ей еще быть? Колесников, как ее доверенное лицо, имел при себе ключи и от квартиры, и от мастерской. Или вы просто сделали дубликат, пользуясь доверчивостью старухи, а, Андрей Львович?
Колесников молчал. Взгляд его остекленел, как у мертвой рыбы.
– Расскажете, Андрей Львович, зачем вам понадобились увечные звери Бурмистрова? – продолжал Макар. – Нет? Тогда я сам расскажу, пока не приехала скорая. Вы послушайте, вам будет очень интересно!
Колесников сидел, будто окаменев. Акимов подумал, что вряд ли сыщику удастся поведать что-то такое, что выведет Андрея из каталепсии.
– Жил-был один ювелир, – легкомысленно сказал Илюшин. – Не то чтобы бессовестный… Скорее, человек, который при определенном стечении обстоятельств не сумеет удержаться от соблазна. Ведь бывают же такие люди, верно, Андрей Львович?
Колесников не отвечал.
– Звали ювелира Петр Тарасевич. Однажды постоянная клиентка принесла ему для реставрации антикварное колье, купленное ее братом на маленьком блошином рынке в Германии. Подобные вещи поступали Тарасевичу и прежде. Думаю, он с удовольствием восстанавливал их, и ему это действительно было по душе. Однако колье отличалось от предыдущих украшений. Клиентка и ее брат решили, что это вещь того же рода, что они приобретали прежде: стразы, имитирующие драгоценные камни, оправленные в золото или сплав. Однако Тарасевич специализировался на изумрудах. Он проверил свою догадку и обнаружил, что прав: это было колье другой эпохи. Не бидермайер, как полагает милейшая Лидия Белых, а двадцатые годы двадцатого века… Дань уважения роскоши былых времен. Отсылка к барокко в ювелирном искусстве… И, разумеется, в него были вставлены изумруды.
Колесников едва заметно дернулся.
Анаит подалась вперед, слушая Макара. Акимов поймал ее недоверчивый взгляд: «Это все правда?» Он пожал плечами: «Не знаю».
– Случай сам шел в руки Тарасевичу. – Макар отхлебнул из бутылки, которую принес для Акимова и Анаит. – Он вынимает изумруды. Заменяет их искусственно состаренными зелеными стразами и возвращает счастливой владелице. Та не замечает подмены, да и с чего бы! Тарасевич остается с горстью изумрудов великолепного качества. Можно было бы продать их скупщикам в Москве, но Тарасевич боится. Он вообще довольно труслив. Однако в Амстердаме живет его брат, который тоже занимается ювелирным делом, и вот у брата-то как раз есть выходы на нужных людей. Следовательно, дело за малым – переправить изумруды в Амстерд