– На камни наскочили? – спросил кто-то весьма меланхолически.
– Стоп-кран сорвали.
Он выбежал на палубу. По морю ходили растрепанные волны. Горизонт прыгал, как полосы на экране телевизора.
И только сейчас Штенберг понял, что это – землетрясение. Моряк из начальства мечтательно протянул:
– Тряхнуло бы нас в Петропавловске – план по перевозкам был бы обеспечен…
Зеленая лампа, стопка книг, склоненные головы соседей. Собственно, это работа, о которой он всегда мечтал, – книжная, кабинетная. Бывают люди, которым нравится месить болото. А другим нравится сопоставлять, анализировать, находить общие закономерности.
Одевшись, он подошел к телефону-автомату. Девушка стояла в будке и, закусив губу, изучала записную книжку.
– Мужчине звоните? – строго спросил Яша, открыв дверь.
– Нет.
– Женщине?
– Нет.
– Значит, в зоопарк.
Девушка выскочила из кабины.
Яша набрал номер:
– Это ты? Привет… Да, в библиотеке… Звонил Мишка?.. Ладно… Почему не спишь?
Он знал, что она не спит, что она будет ждать его, когда бы он ни пришел, и за это он ее и любил, но для порядка выговор.
– Не ужинала? Очень плохо. Сейчас приду.
Мокрый снег падал лохматыми хлопьями и тушил костер. Савелий сказал, что надо развернуть палатку и держать ее над хворостом, как крышу. Потом он долго чиркал спичками, они отсырели и, казалось, никогда не зажгутся…
…Водитель громко объявил остановку. Яша вышел из троллейбуса. Вот его дом. Лифт еще работает. Прекрасно. Разве он когда-нибудь уезжал отсюда? Мокрый снег? Костер? С ним ли это было? Может, просто приснилось?
– А кто спорит? – говорил Мишка. – Танечка очень хорошая. Даже хорошенькая, если снимет очки. Правда, без очков я ее не видел. Ну, подумаешь, фигура? Не на фигуре женятся. Душа-то какая, наверное, чистое золото. Ты опять насчет ног? Какое твое дело? Ноги в принципе есть? Опять же специальность редкая, высшее образование, в библиотеке работает, понял? Прямо своими руками несет культуру в массы. Правда, руки у нее иногда болят: не то прострел, не то еще что-то, медицинское название, мне сложно запомнить. А если не руки, то живот. Или просто ангина с высокой температурой. Грипп? Чуть где-нибудь запахнет новым вирусом, Танечка обязательно его подхватит, тут она пионер. Так что Пятерка не скучает, всегда что-нибудь найдется. Прошлой зимой сломала руку на улице. Согласен, несчастный случай. Со всеми может быть. Но ты почему-то ходишь и не ломаешь? А недавно лошадь ее сбила. Чувствуешь? Это уже говорит о высоком профессионализме! Ты сначала попробуй найди в Москве лошадь! Да, забыл – частые головные боли. Зубы? Само собой разумеется. А если солнце светит, тепло и Таня из дома еще не успела выйти, – как, спрашиваю, Яшка, кажется, с Танечкой пока все в порядке? Да, отвечает, почти, только она беременна. А здоровье? Сам понимаешь, слабое. Значит, очередной аборт. Видишь, жизнь у Яши наполнена смыслом. В любую минуту можно ожидать, что с Танечкой что-то случится. Каждый развлекается по-своему. Пятерка любит ухаживать и хлопотать. Только дай ему возможность. Сразу чувствуешь себя сильным мужчиной, когда рядом с тобой такое слабое, беспомощное существо. Не будь тебя около, оно бы сразу на тот свет. Танечка не упускает случая осчастливить дорогого ей человека. Кстати, у нее, как и у каждого хорошего стратега, большие резервы. Да нет, я не о хроническом тонзиллите! Считай, мама, папа, бабушка, дедушка, другая бабушка, другой дедушка, штук пять теток. У них конвенция, что ли, но если и выпадет денек, что не надо вызывать для Танечки «неотложку», то родственники спешат ей на подмогу. Ах, у двоюродного дедушки микроинфаркт! Танечка в своей тарелке – бьется в истерике. Пятерка тут как тут, прыгает около нее с каплями и валерьянкой.
– Но ведь она любит Яшу!
– Ну и что? Тут при жизни памятник надо ставить!
– Так вот, – начал рассказывать Ленька, – заваливаюсь я к Медведю. «Миша, – спрашиваю, – дома?» – «Михаила Ивановича (заметь: по имени-отчеству) в данный момент нет». И норовят дверь захлопнуть. Я быстро плечо выставляю. Вхожу. Лена лежит на диване и листает книжку. «Добрый день, говорю, а где Миша?» – «Михаил Иванович, отвечает, сегодня на конференции, не то обком, не то горком вызвал, поэтому, говорит, он и не пришел сегодня на кросс. И так у вас на заводе его эксплуатируют почем зря. Ни одного вечера дома не сидит, а тут и в воскресенье еще требуют». Я, значит, извиняюсь, только, дескать, не с завода, а проездом, из отпуска, передайте, что заходил Леня. Она сразу вскочила и кинулась мне на шею, я даже остолбенел. «Ленька, кричит, ведь я же вас хорошо знаю, почему сразу не сказали? А Мишка осел. Его совсем замучили общественными нагрузками. Вот только от общества Красного Креста бог помиловал».
Ну, мы еще минут пять потрепались, я ей говорю: дескать, жалко, что у Мишки конференция. «Какая, отвечает, конференция, просто я ему утром скандал закатила. Отец ты или не отец? Чей ребенок? Один раз в жизни можешь с ней погулять? У меня зачет, и вообще мне надоело. Где же равноправие!»
Я опять извиняюсь: забыл, дескать: «Хоть и бракоделы, но все равно поздравляю. Сколько, спрашиваю?»
«Порядок, отвечает, уже пять килограммов. Спускайтесь во двор. Он там с коляской».
Выхожу во двор. Нет Медведя. На улицу. Нет Медведя. Вдруг из-за угла с бешеной скоростью выскакивает человек, одной рукой толкает перед собой коляску, другой держит «Советский спорт» – читает на ходу.
Я кричу:
«Мишка!»
Он:
«Привет, подожди, я сейчас!»
И не успел я слова вымолвить, как он уже скрылся, целый квартал отмахал. Я хоть когда-то и занимался спортом, но тут, смотрю, не догнать. Ничего, думаю, при таком темпе он скоро опять откуда-нибудь выскочит. И верно, появляется, но, к счастью, на доступных мне оборотах.
«Стой, – говорю. – У тебя тренировка?»
«Да нет, – отвечает, – она вопить начала, а я ее и так и сяк, и качал, и песни пел – ничто не помогало. Знаешь, сколько пришлось бегать, пока успокоилась и заснула».
Я сунул руку под одеяло. Еще бы, говорю, ей не вопить. Она мокрая с ног до головы. Надо просто сменить пеленки.
Я это все к тому рассказываю, что не нашлось ни одного дурака, который вышел бы с секундомером, пока Медведь делал круги по кварталу, а то плакал бы твой Армин Хари горючими слезами.
…Чердаков приподнял шляпу, кивнул и прошел мимо. Не остановился, не протянул руки, не спросил: «Как жизнь, Юрочка?» Что с ним? Обиделся? За что? А может, очередная блажь?
Он поднялся по лестнице и тут же увидел Федорова. Федоров стоял, заложив руки за спину, и не то что смотрел на него, а скорее рассматривал.
– Можно поздравить? – спросил Федоров.
– Проснулся! Давно подписано!
– Тогда ты ничего не знаешь. Жалко мне тебя, Юрка. Без дураков. Искренне говорю.
– Хватит разыгрывать, – сказал Бутенко. – Самое страшное, что ты можешь придумать, – это решение худсовета утвердить на главную роль Костюковского.
– Ты угадал, сегодня утром был худсовет. Вместо тебя – Костюковский.
– Привет, – сказал Юрка. – На эти фокусы давно не покупаюсь. Фантазия твоя ограниченна. Нашел бы что-нибудь пооригинальнее.
В театре была традиция – при встрече друг с другом рассказывать всякие ужасы: пьесу сняли, премьеру запретили, труппы сокращают, зарплату не выдают, «а тобой лично только что интересовались из милиции, уж не знаю, что ты вчера натворил».
Поэтому Юрка ткнул Федорова в живот и пошел дальше. Но вдруг повернул, подбежал к Федорову:
– Ты серьезно?
– Нет, шучу.
– Я серьезно тебя спрашиваю!
Они дружили с Федоровым. В глазах его Юрка ясно видел выражение искреннего сочувствия и еще… Как бы мы все ни волновались за человека, которому сообщили тяжелую весть, но волей-неволей, помимо нашего желания, нас тянет посмотреть, как он это воспримет.
– Поди к Василь Васильевичу, – сказал Федоров.
Василь Васильевич встретил его явно с тоскливой миной. Было ясно, что он не настроен разговаривать с Бутенко. Поэтому он засуетился вокруг него.
– Старик, самое главное – не отчаиваться, – начал Василь Васильевич, но уже вторая его фраза противоречила первой, а в третьей он перескочил совсем на другое.
Его речь была построена по железному логическому принципу: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Дескать, он лично, как постановщик спектакля, уверен, что Бутенко справится с ролью намного лучше Костюковского. Все знают, что Бутенко давно готовился к ней и даже выступал на концертах с отрывками, которые были превосходны. И конечно, молодым у нас дорога. Пожалуйста, Бутенко играет главную роль в одной из пьес Горького, центральной постановке сезона. Куда уж лучше! Поэтому Бутенко нечего жаловаться, что худсовет пересмотрел свое решение и утвердил Костюковского. Костюковский имеет звание заслуженного, много сделал для театра. Уже то, что Бутенко на равных соперничал с Костюковским, большая честь для молодого артиста. Но в труппе сложное положение. Костюковский играет главные роли в четырех постановках, но он устроил истерику, что его затирают; старики, сам знаешь, народ обидчивый. Главный режиссер не захотел портить отношения с Костюковским, тем более что Костюковский не один, за его спиной министерство, но мы еще посмотрим.
– Послушайте, Василь Васильевич, – сказал Юрка, – ведь я же не бегал, не интриговал. Вы мне сами предложили. Вы мне обещали. Вы меня убедили. Поймите, я уже поверил. Сразу бы сказали, – нет так нет, и ни у кого никаких претензий. Зачем дразнить? Ведь я живой человек, у меня есть нервы.
Это был плач в пустыне, глупый, никому не нужный.
В конце концов, ничего сверхъестественного не произошло. Передали роль другому. Бывает.
И все-таки.
В театре, как и в других видах искусства, есть незримое деление на разряды: первый, второй, третий, четвертый и т. п. После выхода фильма, после успеха в пьесе Горького, после статей в центральной прессе Бутенко стал выходить в первый разряд. Он прорвался сквозь строй м