Мы направились в гостиницы. Почти всех богомольцев разместили в общие номера человек на десять-пятнадцать, а нам – трем студентам и еще кое-кому из «белой кости» отвели отдельные небольшие комнаты человека на два-три. Самая заурядная обстановка. Чистое белье на кроватях – наш пароход почти впервые после зимнего перерыва вез посетителей. А может быть, и всегда чисто бывает? Мы расположились. На столе стояли чистые приборы; это подало нам мысль напиться первым делом чаю. Скоро к нам вошел отец гостинник и по нашей просьбе принес кипящий самовар, десяток яиц, две бутылки молока, черного хлеба и гречневой каши, оставшейся после иноческого ужина. Всему этому наши проголодавшиеся желудки оказали достойную честь. А потом мы решили поискать и духовной пищи. В это время входит в наш номер монах – как узнали после, иеродиакон.
– Христос воскресе! – приветствует он нас за дверью по иноческому правилу: это еще было до Вознесения.
– Воистину воскресе! – отвечаем мы в тон ему.
– Не пожертвуете ли на монастырь для записи покойников на вечное поминание, живым на здоровье?
– Нет, батюшка! Где нам?
…Молчание.
– А что у вас нет ли старой газеты, прочитанной? Какие новости-то там у вас в миру? Здесь мы ничего ведь не слышим.
– К сожалению, батюшка, не захватили. А вы вот скажите нам, что бы нам тут посмотреть?
Отец иродиакон словоохотливо разъяснил нам и достопримечательности, и путь к ним.
Н.Кошелев. Голова Христа. Вторая половина XIX века
Прежде всего мы направились в храм. Там уже пели стихиры «на хвалитех». В храме был приятный полумрак. Налево от входа стояла рака с мощами преподобного Арсения Коневецкого. Молящихся было немного: вдоль стен стояли немногочисленные иноки, в середине храма – приехавшие богомольцы. Меня привлекло к себе пение. На левом клиросе пели, по-видимому, близко к столповому распеву, – но неаккуратно, грубо и крикливо. Наоборот, на правом клиросе подделывались под «мирское» пение: старались петь чуть слышно, с затягиванием, с крещендо.
Мне это не понравилось. Ну, я еще понимаю, что подобная искусственность допустима в миру для изнеженного уха светского человека. Но в монастыре должны быть только молитва и никаких заигрываний с сентиментальностью стоящих в храме…
Коневский Рождество-Богородичный монастырь. Фото Antti Bilund
Всенощная окончилась. После нее мы отправились гулять по острову и осматривать «достопримечательности». Зашли в Казанский скит в полуверсте от монастыря. Было тихо и совсем почти темно. Одна-две свечечки слабо мерцали в темном храмике, придавая ему таинственный полумрак. Но скоро застучали шаги, перед нами появился инок. При входе на столике были разложены кипарисовые крестики, четки, круглые камни, естественно – обточенные водой, с картинками религиозного и совсем светского содержания. Мы спросили дорогу к Конь-камню, я купил себе на память о Коневце крестик. Пошли дальше. Было уже около одиннадцати часов, но северная белая майская ночь позволяла еще видеть почти все. Природа острова произвела на нас самое мирное впечатление, точно нас перенесли в лесную среднерусскую губернию. Небольшие холмы, неглубокие долины, в общем же ровная местность, покрытая обычным смешанным лесом, – вот вам и все.
Н. Кошелев. «Сошествие во ад». 1900. Церковь Святого Александра Невского на Александровском подворье в Иерусалиме
Впереди показался огонек. Оказалось, это была малюсенькая часовенка, построенная на знаменитом Конь-камне, от которого получил свое название и сам остров. По мнению ученых, этот камень один из оставшихся валунов ледникового периода, а может быть, – свидетель катастрофы всемирного потопа, выбросившего его сюда. Огромной величины, этот камень поражал прежде воображение язычников, перегонявших с материка своих коней на остров для корма; чтобы умилостивить богов, темные люди приносили здесь, по преданию, жертвоприношения, дабы воображаемый владыка острова сохранил скотину А хранить-то было, собственно, не от чего: здесь нет ни одного опасного хищного животного. Впоследствии на этом месте возникло христианское богослужение.
Помолившись в часовенке, мы направились к озеру, лежавшему в нескольких шагах от камня. Перед нашими взорами открылась чудная картина. Берег образовал здесь изгибом бухту. Волны сюда уже не докатывались. Тишина стояла полная. На воде ни малейшего движения. Как раз перед нами догорала еще вечерняя заря. Ее блед-но-кровавый блеск отражался в воде и окрашивал ее в чудный цвет. Сзади над двухсаженным обрывом стояли заснувшие сосны. Казалось, все погрузилось в глубокую-глубокую думу. Мы до того восхищены были этой картиной и заворожены молчанием, что от восторга начали дерзко разрывать заколдованную тишину громкими криками и ауканьями.
Было уже двенадцать часов. Шли напрямик по темному лесу, но опасаться здесь было некого: ни зверь не нападет, ни лютый человек не встретится. Подходя к монастырю, мы обратили свое внимание на какой-то шум, все усиливавшийся. Скоро мы догадались, что это прибой… В самом деле, скоро это стало совершенно ясно для слуха, – и мы очутились около берега.
Ветра ничуть не было; но озеро, взволнованное за день, не хотело успокоиться, и как малое дитя долго еще после обиды надувает губы, и озеро все катило и катило тихие гладкие волны. Они с шумом растекались по песчаному берегу – а иногда с треском разбивались мелким серебром. После той мирной картины шум волн взбудоражил нас. И мы затянули ирмосы «о воде». «Воды древле манием Боже-э-ственным». «Моря чермную пучину невлажными стопа-а-ами», – прерывает меня товарищ. Я свое, он свое, – а волны аккомпанируют нам своим шумом.
– Ребята, пожалуй, пора уж и спать.
Посмотрели на часы. Стрелки показывали час ночи. Уже стало рассветать, небо начало белеть, кое-где перекликались ранние пташки. Мы пошли в свой номер и заснули как убитые, свежим детским сном. Хотели было встать к обедне в половине пятого, – но даже и благовеста не слышали, проснулись в шесть. Едва поспели к молебну. Иноки скоро пели: «Преподобие отче наш Арсение, моли Бога о нас». В этом «наш» мне послышалась новость, вполне понятная.
Приложившись к раке и местной чудотворной иконе Божией Матери, держащей на руках Младенца с двумя белыми голубями, мы вернулись в номер, выпили еще молока, затем направились к пристани, куда уже подходил отдохнувший пароход. Было часов семь с половиной утра. День снова был роскошный. Тишина и тепло. Волны наконец-то почти утихомирились. Пароход медленно отошел от пристани, и перед нами снова раскинулась знакомая картина безбрежного пространства. Я отправился на нижнюю третьеклассную палубу. Богомольцы пили свой чай (кипяток дают здесь бесплатно). Шли разговоры между знакомыми кучками.
Гостиница Коневецкого монастыря. Фото Antti Bilund
Вот группа: два старика-богомольца, средней руки бойкий купец, два-три мастеровых, какой-то мелкий молодой чиновник.
– Это – первое, значит, средствие, – рассказывает один старик, – ежели, значит, к примеру, укусит те собака, то ты возьми, добудь клок евонной шерсти промеж лопаток, сожги его и засыпь, как рукой снимет!
– Не может быть! – попытался неуверенно возразить я.
– Мне ли ты говоришь? – отвечает убежденно рассказчик. – Я вот…
– Это уж верно! – безапелляционно утверждает купец, прерывая старика. – Я сам ведь не раз лечился. Доктора ничего не помогали, засыплешь шерстью, на другой день – ничего!
– Я вот, к примеру, – снова начинает старик, – в Кронштадте ходил по дворам, – одна, проклятая, и укуси меня, значит, за голеняжку. Я сейчас к куфарке, так мол и так, – добудь ради Христа, шерсти евонной промеж лопаток. Ну, она, спасибо ей, добыла. Я приложил к ноге…
– Ну что же? Скоро зажила рана-то?
– Не-е-т! Вот уж недели три, как все нарывает, – наступить больно.
Ворота Валаамского монастыря. Фото Einar Erici, 1930
Старик действительно хромал немного.
– Так как же ты говоришь?
– Да, значит, потому шерсти-то мало было, жечь нечего, я так и приложил ее сырую.
Конечно, грязная шерсть плохой бинт, и долго еще проболит, видно. Бедный темный старик. А попробуй-ка разуверить!..
– А зачем ты в Кронштадт-то попал?
– В Кронштадт-то? Кстати! У меня племянник ни за что ни про что в Сибирь угодил.
– Как так? – в один голос спрашиваем мы, всегда жадные до уголовных новостей.
– Жена его – шлюха – погубила! Сама-то разошлась с ним, а за кого хотела выходить замуж, закон, значит, не дозволял. Ну, вот они и решили известь сначала племянника. Стоял он, к примеру, часовым у казенного гамазея; они ночью и крадутся; чтобы, значит, он погнался за ворами, – а ее сожитель сломает печать у замка. Ну, Александра (имя племянника) услышал, – ползет кто-то, окликнул до трех раз и выстрелил в энто место и угоди, как раз, значит, по ногам жене-то. Энта как заорет: – убил, кормильцы, убил! Не выдержал Александра, жалко стало жену: – любил он ее, подлянку! Побежал к ней, а сожитель-то сломай в энтот самый момент печать-то. Ну и пошел под суд.
Я как, значит, узнал про суд-то, к Плевакину бросился в Москву.
– Зачем же это ты к нему? Разве он доступный для вашего брата-то? – спрашивает голос из группы.
– Плевакин-то? Он, братец ты мой, простой.
– Да ведь все равно племянника твоего уже никто не выгородил бы. Виноват он, хоть и любил и жалел жену.
– Ну нет! Плевакин, значит, он, кого захочет, невиноватого виноватым сделает, черного белым покажет. Он оправдал бы Александру! – уверенно твердил старик. – Только я маненько запоздал к нему. Племянник двенадцать дней уже был сослан в Сибирь.
И. Шишкин. «Вид на остров Валаам». 1860
Слушатели сочувственно нахмурились: и жалко было доброго солдата, и помиловать по закону нельзя… Молчание…
– А в Кронштадт как же ты попал? – спросил последовательный собеседник.
– Ну из Москвы дай, мол, поеду в Питер, не сделаю ли там чего? Да и к батюшке Ивану Кронштадтскому собирался давно съездить. Вот и попал туда; прожился, стал побираться. Собака-то и укуси, значит, за самую голенятку.