А. Бида. «Блудница омывает ноги Иисуса». 1874
Не знаю, где-то теперь знакомый послушник? В тихой ли пристани Святого острова? Или опять
в «житейском море, воздвигаемом греховными бурями»? Спаси его, Господи!
…Пока мы беседуем с вами, пароход совсем почти подошел к цели. Здесь уже ждали владыку. Высадившись, мы стали взбираться вверх по крутой лестнице. И вот тут-то открылась та чудная панорама, которую я описывал раньше. Право, читатель, из-за одного этого стоило съездить на Валаам. Слов нет выразить красоту! Может быть, это потому, что я ничего, кроме тамбовских полей и лесов, не видел?! Не знаю, но одно утверждаю, что я вместе со всеми был в восторге!
Здесь мы посетили церковь, в которой, между прочим, почти все сделано было из дерева, за исключением разве потира. На пороге владыку встретил с крестом иеромонах отец N. Напряженные черты лица, показывавшие самособранность и бодрствование духа, сразу говорили уму и сердцу, что он вполне усвоил принцип «тесного пути узких врат». После один из иноков рассказывал мне, что этот иеромонах летом ездит по благословению высшего начальства и по приглашению одного кронштадтского батюшки служить вместо последнего. Но он и в миру умеет жить по-иночески: совершенно одиноко, не прося даже и прислуги, сам себе и готовит, и смотрит за домом, и отправляет требы.
Из церкви сходили в пещеру святого Александра Свирского, высеченную, а вероятнее, естественно образовавшуюся в гранитной скале. Места– только для молитвы. В пещере тихо-тихо мерцала свечечка и наводила тени по темным скалистым стенам.
Невдалеке от церкви на солнечном припеке разведен был садик; около него выкопанная кем-то давно – пустая могила, видно, для напоминания о смерти. Напротив садика стоял столбик из местного мрамора. На нем были устроены солнечные часы, а под ними высечены следующие поучительные стихи:
Размышление у солнечных часов
Время мчится вперед; час за часом идет
непреложно.
И вернуть, что прошло, никому ни за что
невозможно.
Береги каждый час: их немного у нас
для скитанья.
И клади на часы вместо гирь на весы покаянье.
Приближает всех нас каждый пройденный час
ближе к гробу.
Помня этот удел, накопляй добрых дел
понемногу
И отбрось суету, не стремись ко греху так беспечно,
Но в юдоли земной обновися душой к жизни
вечной.
(Орфографию сохраняю по подлиннику).
Мне эти стихи кажутся чрезвычайно музыкальными, не говоря уже о содержании, почему я и вношу их в свои записки.
Так как здесь очень уж красива была природа, то следовавшие с нами Фотографы сняли всех присутствовавших группой, после чего мы снова сели на пароход и отправились в Ильинский скит, лежавший почти рядом. Та же чудная природа, тот же прием, такие же иноки. Дорогой один из стареньких монахов этого скита обратился ко мне с вопросом:
– Ну что? Как там о войне-то пишут?
Что общего между мечом и кукулем – монашеским головным убором? Ан, видно, и христианство не уничтожает патриотизма, любви к страдающей родине. Правда, на последних ступенях совершенства везде – одно солнышко, везде – Господь, везде отечество, по словам Василия Великого. Но до тех пор, несомненно, лучше быть истинным патриотом, чем равнодушным космополитом-интернационалистом. Читал я этим летом книгу Льва Толстого на немецком языке о любви к отечеству, где чувство патриотизма он старается объяснить путем искусственного взбудораживания прессой, богослужениями, манифестациями и прочее. Спрашивается – кто разжигает это чувство у старца-монаха? Право, удивляешься, как Толстой может писать такие вещи, которые, пожалуй, еще были бы по плечу гимназисту, да и то из первых четырех классов.
Святой Александр Свирский.Икона XVI в.
Я ответил на вопрос инока, что знал:
– Пока еще неизвестно. Вот все ждем важных событий. А генералы у нас теперь решительные, что Линевич, что Рожественский! Смерти не боятся!
Это было как раз в несчастнейший день 14 мая – день «Цусимы». Было уже около пяти часов. Нужно было возвращаться в монастырь ко всенощной. Мы спустились вниз к пароходу и поплыли обратно к острову Валааму в собственном смысле.
Между прочим, когда мы вступали на берег Ильинского скита, а также при прощании с ним, иноки и мы с ними давали друг другу «ликование». Оба здоровающихся или прощающихся снимают кукули и кланяются, почти прикасаясь друг к другу щеками, сначала, кажется, левыми, потом правыми. После и мы с товарищами приучились творить ликование, хотя все ошибались: начинали не с левой, а с правой. На первых порах было как-то чудно, ну а потом привыкли, – все равно, что и к мирскому рукопожатию.
На обратном пути и затем в монастыре я беседовал с одним послушником, братом С. Сын богатых родителей, образованный и выдающийся пианист, студент университета и вольнослушатель академии, – он все-таки едет на Валаам в послушники. По-видимому, у него всего много: и богатства, и образования, и эстетики; а, однако, человек ясно чувствует, что тут не все, чего-то еще более важного не хватает, – нет одухотворяющего начала. Религия дает этот свет. И если ум развивают в храмах науки, чрево насыщают в приличных сему органу местах, иногда – шикарнейших ресторанах, то и для духа есть тоже свои храмы, свои кивоты с манной, где Бог как бы осязается и вкушается. Это – хорошие, истинно христианские монастыри, каков среди прочих и Валаам. И вот брат С. едет в этот религиозный университет, чтобы набраться мудрости духовной, «единой на потребу».
– Какую-то дряблость стал в себе замечать я ныне зимой, – рассказывает он. – На Валааме я был уже не раз; поживешь этак с месяц и уедешь домой с окрепшими и освеженными силами. Теперь вот я живу здесь уже три месяца.
– Чем вы здесь занимались? Какое послушание несли?
– Сначала меня обрядили вот в эти черные одежды, дали мне сапоги – «бахилы», шапочку, – а потом послали на кухню быть черным помощником у повара: чистить картофель, рыбу и прочее…
Представляю я себе, каково было нежным тонким пальцам, привыкшим бегать по шредеровским клавишам, оперировать ножом над чешуей и иглами рыбы и грязным картофелем!
– Потом я был благословлен разносить пищу братии за столы. А весной меня перевели в сад чернорабочим: окапывать фруктовые деревья и кусты, удобрять почву навозом, поливать.
– И каково же вам чувствуется при такой… грязной работе?
– Да что же? – тихо, задумчиво и кротко отвечает брат С. – Очень хорошо! Чистый воздух, физический труд, спокойствие души, чего же еще больше?.. А не хотите ли посмотреть на нашу келью?
В. Суриков. «Монах»
Я согласился, и мы пошли… Очень маленькая – аршина в четыре шириной, и шесть-семь длиной, – комната была весьма скудно обставлена. Две кровати – для двух послушников, стол, два, кажется, табурета, икона в переднем углу и печь в противоположном, – вот и все. И такая убогость после, вероятно, изящной квартиры! На полке около икон стояло пять книг из Валаамской библиотеки, взятых братом С., – творения епископа Игнатия Брянчанинова и еще что-то.
– Читаете?
– Нет, почти некогда за работой. Разве что с полчаса или час выберешь свободный, да и то не всегда.
– А кто рядом с вами живет? В соседней комнате?
– Это наш «хозяин», то есть заведующий садом и нами – двумя послушниками. Без воли его мы ничего не смеем делать…
– Долго еще думаете пробыть здесь?
– На днях возвращаюсь домой; а то уж и здесь начинаю чувствовать усталость, вялость!
И вполне понятно: ведь иноческая жизнь, да еще в таком строгом монастыре – нелегкая вещь, особенно брату С.
Гефсиманский скит на Валааме. Фото 1930 года
Как-то он теперь себя чувствует?
Пока мы с ним беседовали, от отца наместника прибежал послушник, приглашая к обеду меня и брата С.
Обед был роскошный. Супы, рыба во всех видах и родах, мороженое и еще что-то, – все это нес Валаам от всего сердца успевшему помолиться владыке. После трапезы подошел под святительское благословение сам виновник ее – еще молодой безусый юноша.
– Ваше Преосвященство! Это – наш повар; тоже получил высшее образование, – рекомендовал его отец наместник.
Дело в том, что этот юноша раньше был в по-варенках у известного петербургского ресторатора Палкина.
Было уже восемь с половиной вечера. Заблаговестили ко всенощной: была суббота. Служили в нижнем этаже. Низкие своды потолков, темные лики святых иноков по стенам, позолота на красном фоне, все это в противоположность верхнему этажу придавал ему серьезный, строгий аскетический тон. Черные мантии и рясы иноков, этих добрых воинов Христовых, дополняли внешнее впечатление особенно в полумраке всенощного богослужения. Как новый человек, я внимательно вслушивался и всматривался во все происходящее. И признаться, на первый раз валаамское пение почти не произвело на меня впечатления, если только не сказать больше. Не совсем стройное, с параллельными октавами басов и теноров, а иногда даже с параллельными квинтами, не соблюдающее ни forte, ни piano, как в мирских храмах, своеобразное, неуловимое с первого раза, – пение иноков не особенно понравилось моему сердцу. И я теперь вот что думаю, кроме указанных сейчас особенностей, главная причина заключалась во мне самом: я так привык в миру к искусственному «партесному» пению в итальянском стиле, что не мог сразу освоиться с простотой и строгостью валаамских напевов! Да прибавьте еще к этому, что я страшно хотел спать, так что не раз даже забывался во время всенощной.
И так сладко было после разочароваться в первом впечатлении! Но об этом после, в свое время.
Сергий и Герман Валаамские. Икона из Валаамского монастыря. XIX в.
Между прочим, несколько странно было видеть, как во время чтения кафизм, седальнов,
Пролога иноки садились; причем, так как мест готовых для всех не хватало, то стоявшие в середине послушники присаживались прямо на пол, кто по-татарски, кто на одну ногу Как будто поняв мою мысль, один из иноков во время одного сиденья заметил мне: