…За вечерней трапезой – вернусь опять к повествованию, – я увидел трех «светских» студентов. При сложившемся воззрении на большинство из них, как на неверующих, мне несколько странно было видеть их здесь. Зачем они приезжали, я не узнавал; но товарищ познакомился с одним из них. Оказалось, что он, кажется, сын священника, по своим взглядам «разошелся с отцом», университеты закрыты, ехать домой он не хочет, ну и решил провести на Валааме недельку-другую: благо, что бесплатно. После один из гостинников отзывался о студентах неодобрительно: «Спят много, едят, как и все, а в церковь не ходят; спрашиваю их, зачем же они прибыли на Валаам? Говорят: приехали посмотреть остров».
Понятно, если люди приехали с такими целями, то, что же хорошего они могли вынести? Кроме крестов и поклонов да черных подрясников они едва ли что видели. Действительно, когда мы возвращались обратно с Валаама, тот же студент жаловался товарищу, что ему «Валаам не понравился: одна только внешность!» Право, как-то обидно становится за огульные речи человека, не бывшего даже в церкви, не знакомого почти ни с одним иноком!
18 мая, среда. В половине третьего раздался знакомый уже теперь трескучий звонок: будили желающих идти к утрене. Ох, как же не хотелось вставать после четырехчасового сна. Бывало, проспишь часов семь-восемь, а тут с белой зореньки подымайся. Дай, мол, еще минут пяток полежу. И, уступая своей чувственности, опять закрываешь глаза. Но в душе пробуждается совесть и начинает упрекать за безволие. Тогда крестишься сонной рукой и сдергиваешь одеяло. И почти все дни – до отъезда – не хотелось вставать так рано; но замечалось, что чем дальше, тем вставать становится легче: образовалась, значит, постепенно привычка.
Братия тоже являлась в это время к молитве в храм. Но так как одни из них должны были работать весь день, то им делалось такое послабление: вставать так рано они должны были лишь три раза в неделю, кажется; – причем стояли только до кафизм; а после них – то есть часа в четыре утра уходили соснуть с часик или полтора по кельям. И затем, после чая, часов в шесть, а зимой – в семь принимались каждый за свой труд. В остальные дни они спали до пяти часов, – то есть семь часов в сутки, – вполне достаточно. Ну а старцы – так те присутствовали на всех богослужениях; зато они были свободнее днем и могли по желанию поддержать бренную плоть часом-двумя сна среди дня. Опять сколько мудрости и здесь: ведь молитва, настоящая молитва – самое трудное дело; поэтому устав приучает к ней иноков постепенно, чтобы не убить охоты излишней неразумной и непосильной ревностью. Ну а для старцев молитва делается естественной пищей.
В валаамской церкви
После обедни мы решили соснуть часика два-три, то есть с пяти до восьми, и таким образом дополнить ночной отдых. Так мы поступали все время; прибавляя в крайнем случае иногда еще часик после обеда. После этого отдыха пили чай, отправлялись к поздней обедне, а после – в трапезу. Вечером, часов в шесть с половиной, нас звал колокол к вечерне, и после ужина к «молитвам на сон грядущим». На эти молитвы собиралась почти вся братия, уже ежедневно. Так проходил обычный день. Следовательно, у нас оставалось свободное время лишь после обеда до вечерни, – то есть часов с двенадцати до шести вечера. Им-то мы и пользовались для наблюдений над жизнью иноков и наслаждения чудными видами. В этот раз, то есть во вторник, мы отправились к «новому кладбищу», находящемуся за монастырем, в версте от него. Туда вела прекраснейшая, ровная искусственная аллея из лиственниц. Когда мы отошли с по л версты, то случайно оглянулись назад: аллея упиралась в лесок, а над ним замечательно красиво поднимались главы собора. Если будете, читатель, на Валааме, то непременно полюбуйтесь. На новом кладбище были простые кресты, а под ними круглые, обточенные волнами голыши, на которых написано было имя умершего, год и число, а иногда и стих из Писания, редко – стихотвореньице.
Распятие на кресте. Фреска
Между прочим, там находится избушка одного подвижника, жившего еще в начале девятнадцатого столетия. Как гласит надпись на надгробном памятнике, к нему приезжал император Александр I. Вот уж подлинно избушка на курьих ножках, раньше не было даже дверей, и подвижник общался с «миром», – то есть с остальным Валаамом, через узенькое оконце.
Часа в четыре мы вернулись в монастырь и отправились в гости к отцу А. – бывшему прапорщику, который давно уже звал нас к себе. Обстановка у него была не совсем уж простая: под ногами на всем полу маленькой кельи красивая подстилка, цветы, ковер на стене за койкой, изящный самоварчик. На столе лежали местные крендели, коробка монпансье и блюдечко с халвой, очевидно, приготовленные для нас. Конечно, все это было не строго-монашески; по общежительному уставу иноки не имеют права приобретать никакой собственности. Но на Валааме такой строгости нет. И мне думается, что это разумно делается. Ведь среди тысячи братии различные люди-то: одни совершенно бессребреники и нищелюбцы, другие имеют какие-нибудь мелочи. Всякий предоставлен отчасти своей свободной воле, хотя основной-то закон – это общинная жизнь, заключенная в известных рамках, ниже которой не должны уже спускаться иночествующие.
А в данном случае угощение было поставлено ради мирской слабости и сластолюбия нашего… Да, собственно говоря, по этим мелочам нельзя судить о человеке. Но мысль уж наша как-то невольно привыкает критиковать «всех и вся», указывать брату сучки и не замечать в своих глазах бревен. Так было и здесь. Хотя сласти и были поставлены, но хозяин до них, кажется, совсем не дотронулся, а мы оказали им полную честь с товарищем. Но получили достойную оценку: над столом висела в рамке выписка из святого Ефрема Сирина: «Не осуждай, и ты сделаешь милость себе самому», – приблизительно так гласит она, то есть, не в бровь, а прямо нам в глаз! – как говорит пословица.
Между прочим, в беседе отец А. сказал:
– Нас ведь (то есть образованных, интеллигентных) здесь не особо чествуют. Все равно, что крестьянин, что дворянин.
Поистине несть «варвар и скиф», но все равны во Христе.
– Здесь смотрят не на ум, а на духовную жизнь, – пояснил отец А.
Разумеется, это вполне понятно; так и должно быть. До нас владыкой был посвящен один простой инок в иеродиакона; он едва разбирает ектении, но зато отличается смирением, послушанием, любовью, – как говорили нам.
– А читать-то научится; это всякий ныне может. Нет, ты поди, потрудись «гля Бога» («гля» выговаривается вместо «для»), послушания пройди, как следует. Это – другое дело!
Вполне резонное рассуждение.
Поблагодарив отца А. за угощение и привет, мы по его совету направились в живописную мастерскую. Там работало несколько молодых послушников, неизвестных для будущих потомков, потому что под своими произведениями они вместо своих фамилий смиренно все пишут: «Трудами валаамских иноков», – как это делается и в гранитной, и других мастерских.
Случайно здесь повстречался нам знакомый иеромонах, отец В-й. Небольшого роста, со здоровым розовым лицом, с густой черной бородой и красивыми волосами, с закрученными даже немного усами, юркий, живой, говорливый остряк, – он при первой встрече, как-то раньше еще, произвел на меня совсем неприятное впечатление. Ничего аскетического, казалось мне, нет у этого краснощекого шутника; особенно меня смущали его завинченные усы. Но Промысл Божий устроил так, что я скоро, к счастью своему, разочаровался в своем первом впечатлении. Когда мы были еще в скиту Иоанна Златоуста, то он получил от отца наместника благословение совершить здесь всенощную и обедню. С первых же звуков его возгласов и особенно при чтении акафиста я увидел у него такое неподдельное и горячее чувство искренне молящегося, что был сбит с толку. Затем на улице и за чаем он шутил при отце Никите; но шутки были все такие невинные, чистые. Однако я не был еще вполне разубежден. И вот Господь свел нас в живописной. Получив у него благословение, мы спросили: куда бы еще сходить?
– А вы были в Фотографной?
– Нет.
– А в водопроводном отделении? А в гранильной? А в позолотной?
Оказывается, мы нигде еще не были. Он тотчас же предложил свои услуги проводника, а нам оставалось лишь благодарить. С недоверием относился я к его предложениям, но в них дышала только чистая любовь и обычная для валаамских иноков готовность всячески служить ближним. Я совсем уж был обезоружен.
И вот мы начинаем осматривать валаамские заведения… Много везде интересного, но еще интереснее и важнее сами иноки… Соль-то монастыря «не в бревнах, а в ребрах», как говорит сектантская пословица, то есть во внутренней, а не во внешней жизни.
В заключение путешествия мы приглашены были отцом В. в золотную мастерскую, которой заведует он сам. Отпуская затем нас от себя, он подарил нам на память по иконе.
…Уже заблаговестили к вечерне. Мы вошли в храм: я – на клирос, товарищ – в толпу молящихся.
Пением валаамским я был уже теперь прямо очарован: нет, это «очарован» как-то мало для него – я был от него в каком-то напряженно-благоговейном восторге.
По существу своему валаамские напевы – северно-русская переработка древнего большого знаменного распева. Но так как он поется здесь уже целые столетия, то сделался для иноков родным, и старые монахи любят «свое» пение до ревности. Иногда случится, что на правом или левом клиросе запоют «партесное» по-мирскому, – как выражаются валаамцы про разных Бахметьевых, Львовых, Архангельских и т.д. «Старцы» тотчас поднимают против этого недовольный ропот, и вещь снимается с репертуара. Нынешний игумен, отец П., как я слышал, велел запереть все «партеса» и петь только валаамским распевом. В отце П. сказывается, очевидно, дух знаменитого предшественника – отца Дамаскина, твердого и энергичного администратора и в то же время великого подвижника. Живой идеал для валаамского и всякого иного игумена! Теперешний отец игумен был еще современником отца Дамаскина, следовательно, помнит этот чудный образ, почему и в пении блюдет его валаамские традиции.