И действительно, всякая чуткая религиозная душа, не имея никакого теоретического музыкального образования, не зная ни мелодии, ни гармонии, ни контрапунктов и прочих мудреностей, сразу почует, что такое наше «мирское» пение и валаамские напевы.
Прежде всего в них слушатель не найдет никаких нежностей, никакой слащавости, – нет тут хроматических каденций, красивых диссонансов; молящийся не развлекается всей этой шелухой; здесь – простота и строгость, и в то же время ка-кая-то захватывающая душу могучая, своеобразная красота! Напевы валаамские до того оригинально-содержательны, что нередко приходишь в религиозный восторг. И представьте, я говорю не про «Херувимские» или «Милость мира» или концерты – которых, кстати, там и духу нет, – то есть не про то, в чем обычно полагают всю красоту наши хоры и слушатели, а про обычное, простое гласовое пение! Я разумею пение стихир, «самогласнов», «подобное» и т. п. Как бы вам, читатель, передать то богатство, какое я слышал на Валааме. Не похоже ли это будет на то, как бы крестьянину рассказывать об устрицах или слепому о зайце? Скажу одно: я ничего так не любил на Валааме, как слушать и петь «гласовые» распевы. Бывало, сойдутся на середине храма два хора, человек в пятьдесят, голоса все могучие, особенно басы, – и понесутся к небу одушевленные, именно живые «сплотившиеся» звуки простых, строгих и могучих напевов! Не наблюдают здесь никаких piano и forte, – а свободно, дерзновенно славят Бога.
Андрей Рублев. «Троица». 1410
К этому еще прибавьте канонарха: скажет он сначала фразу-то, ее немного поймешь, а потом вдруг подхватит могучий хор, и мысль как картина рисуется перед твоими глазами. Как сейчас слышу разговор Христа с самарянкой: «Даждь ми воду пи-и-ти», просит «Одеваяй небо обла-а-ки» у «жены, самаряныни су-у-щей».
Не могу не упомянуть с благодарностью об отчетливости и благоговейно-проникновенном произношении обоих канонархов: здесь уже не скрадут слова, точно вложат их тебе самому в рот. Мне же весьма нравился также тот иноческий чин, или по-мирскому – церемония, что ли, какая строго соблюдалась канонархами, иеродиаконами, иеромонахами, певчими и другими служителями храма, когда они проходили мимо иконостаса. Подойдет это канонарх к иконе Спасителя – поясной поклон, против Царских дверей – поклон, иконе Божией Матери – тоже, и затем – лику опять поясной поклон. А затем уж зачитывает стихиру. И таково все это благоговейно-чинно. Право, у нас в миру смеялись бы над этим наши извращенные сердца; но здесь все было так серьезно и уместно, что стыдно было бы даже улыбки.
И вообще, как во всем монастыре, так особенно в храме, везде чуялась дисциплина, чин, порядок!
Главное же самое – отчего и пение, и чтение, и внешняя обрядовая сторона получали такой религиозно-благоговейный характер, – заключалось в духе молитвы. Сюда приходили не за тем, чтобы понежить ухо изящными мелодиями, не за тем, чтобы лишь успокоить, замазать совесть мыслью: я-де был (и только) в церкви; а шли только для единодушной молитвы. Посмотрите, как стоят здесь иноки: прямой напряженный стан, ноги не отставят уж, сжатые губы, вдумчивый взгляд или даже закрытые глаза, энергично сжатые для истового креста персты, низкие поклоны, – ведь все это, в силу связи внешнего с внутренним, души с телом, несомненно говорит о самособранности и напряженной молитве иноков. Дух ее веет в храме ощутительно ясно: оттого-то все получает здесь одухотворенность, религиозную энергию.
Правда, нужно сказать по совести, что такой одуховленности больше среди молящихся иноков, чем в певчих; но ведь это так понятно. Как уже приходилось говорить, настоящая молитва – самое трудное дело, она – плод долгого подвига и внутренней чистоты; а между тем, певчие должны лишь обладать голосом, поэтому есть здесь молоденькие тенора, не старые еще басы, которым до высоты-то еще далеко. Да прибавьте к этому еще, что приходится петь постоянно, волей-неволей нести это труднейшее послушание. И у певчего образуется усталость; он из одушевленного хвалителя может превратиться в простую трубу, а хор – в говорящий орган. Ведь, собственно, так и бывает в мирских церквах, где певчие и особенно регент больше или даже исключительно следят за «исполнением» вещи, а не за содержанием ее. Знаю это по горькому опыту. Но валаамские иноки и здесь выделяются: если не всегда, то нередко, особенно при совместном пении, почти все воодушевляются, как бы наэлектризовываются. А иные, хотя это и трудно, и на клиросе так же самособранны, как и простые молящиеся. Это уже подвижники.
Глава 3
Подвижник-комик и аскет. – Любовь старика и ссора студентов. – Много ли нужно молиться ? – Прощальные визиты. – Еще о старце Никите и брате В. – «Тяжелый дух». -«Не тянет ли в мир ?» – Разлука. – Интервью.
19 мая, четверг… После обедни хоронили одинокого схимника – лет, кажется, восьмидесяти. Говорят, ходил чуть не до последнего часа и умирать не думал, даже еще шутил пред концом-то. Упокой, Господи, душу его!
После обедни мы испросили у отца наместника благословение бесплатно сняться в монастырской Фотографии в иноческой одежде и перед отъездом получили карточки на всегдашнюю память о чудном богомолье.
Затем отправились в баню. Дисциплина чувствовалась и здесь. Над кранами для воды прибита была дощечка с такой приблизительно надписью: «По благословению отца игумена воду зря не тратить». Как это мило! Или еще где-нибудь, глядишь, написано: «По благословению игумена дверь за собой затворять». Или: «Вход посторонним запрещается». И все «по благословению игумена»! Замечательная черта иноческого общежития! Сами же они выбирают себе настоятеля, значит, будто, начало здесь конституционное, но это лишь при выборе, а затем все свободно и охотно отдают себя в полную зависимость от него. Без его воли шагу ступить никто, собственно, не должен. Бывший игумен отец Ионафан во время своего послушания взял у одного паломника просфору в подарок без благословения. После совесть его смутила, пошел он к отцу Дамаскину – и тот велел Ионафану возвратить просфору обратно, прочитав ему при этом поучение о громадном значении послушания даже в мелочах. Так соединяется здесь конституция и монархия.
«Старцы» имеют здесь власть, но и они все – послушники игумена. Замечательно, что такое соединение власти старцев с самодержавием игумена характерный признак славянских монастырей даже на Афоне. Как только из строгого общежития, киновии, они обращаются в идиоритмы, то есть своежительные монастыри с буржуазнореспубликанским характером, – то тотчас же падает монастырь. И, наоборот, с восстановлением киновии поднимается и жизнь монастыря. Ясный пример этого представляет наш тамошний известный монастырь святого Пантелеймона, также сербский – Хиландар, болгарский – Зограф и другие. Греческие идиоритмы отличаются распущенностью. И вспоминаются мне слова одного ученого афонского богомольца: многому бы «мир» мог поучиться у людей «не от мира сего». Особенно характерно и важно для нас, русских граждан, теперь знать, что славянские монастыри процветают при строгом самодержавии игумена и непосредственной связи его со «старцами». Таков и устав их.
Вернусь к рассказу. Напившись после бани чаю, мы пошли гулять. Погода была опять чудная. На дороге встретили нашего водителя, отца 3. Он повел нас туда, где мы еще не были.
Колокольня и главный храм монастыря Святого Пантелеимона. Афон. Фото В. Кривцова
Пройдя мимо недоконченного брошенного дока, мы направились сначала к смоляному и спиртовому заводу. Нас встретил «хозяин» его, брат М., здоровый, плотный, с розовым полным и почти безусым лицом, лет двадцати семи.
– Как поживаешь, брат М.? – спрашивает его отец 3., познакомив его с нами.
– Да слава Богу! Только вот все хвораю, – смеясь, ответил он.
Глядя на свежее лицо и крепость тела, я не поверил его шутливому тону, что и высказал.
Б. Кустодиев. «Монахиня». 1920
Но он, опять смеясь, старался серьезно подтверждать то, что «он больной – нутром». Но видно болезнь не сильно отзывалась на брате М., потому что он по просьбе отца 3. живо стал показывать нам все на своем заводе, толково разъясняя механизм дела, пересыпая речь веселыми остротами и улыбаясь нам самым сердечным и искренним образом.
Отсюда мы пошли к отцу Е. на известковый завод. Около последнего наворочено было несколько тысяч пудов местного серого и белого мрамора.
Самое простое типичное великорусское лицо с открытыми веселыми глазами, с широкой бородой.
– Мы к тебе в гости, отец Е. Вот ученые люди хотят поработать у тебя, – шутил отец 3.
Он поздоровался с нами и сейчас же сунул нам в руку тачку с большим камнем, которую он вез.
– А ну-ка! Читать-то мастера, небось, а вот покушайте нашей науки, – с предобродушнейшей улыбкой скороговоркой сказал отец Е.
Я взялся за тачку, но скоро она сползла у меня с дощатой дорожки. Попробовал также товарищ, и тоже неудачно.
– Нет! Видно, дело мастера боится. Вот она, наша наука-то! Ну, бросим ее, тачку-то. Пойдем, я вам покажу свой университет.
И он повел нас к своему сараю, объясняя выделывание известки, причем оказалось, что эта работа чрезвычайно вредная для легких и горла; едкая пыль иногда вызывает даже кровохаркание. Но отец Е. и не думал уходить отсюда на другую работу.
– Таскать камни – это самое дело по нам; быть дьячком, дьяконом, – это не нашего ума дела: я арихметику произошел простую. Знай себе камушки потаскиваю, с благословения Господнева и игуменского. Больше нам ничего и не надоть, стало быть.
– Разве нам тульского подать? – предложил отец Е. чаю. Мы отказались.
– Лучше поговорим, – сказал отец 3.
– Поговорим? Ну нехай поговорим. О чем же мы поговорим? Сказку разве вам рассказать?
– Расскажи.
И он нам передал какую-то сказку о лисе, сове и зайцах.
– У нас котелок-то тоже работает маленько, немножко-то есть ума, – ответил отец E., стуча себя пальцем по лбу. – Отец Гавриил (игумен бывший) недаром ведь говаривал: «Ты у меня человек образованный: на три манера говорить можешь».