Отец Е. знал русский, финский и корейский языки. И вот в таком духе он потешал нас с полчаса или больше.
Андрей Рублев. «Святитель Григорий Богослов». 1408 г. Иконостас Успенского собора во Владимире
Ты, читатель, может быть, осудишь его? Напрасно. Мне кажется он необыкновенно чистым. Прежде всего это человек такого незлобивого сердца, как ягненок; самолюбия у него днем с огнем не найдешь. Наоборот, смирения, вменения себя ни во что почти – сколько хочешь; работает он не лениво, как наемник, а усердно, как свободный сын из послушания, и трудится с любовью, без малейшего ропота. Что же касается его шутливого и веселого характера, то это лишь внешняя оболочка своеобразной души, это – индивидуальная, как говорят, черта, которую иноческая дисциплина не стирает и не желает стирать, так как никакой индивидуализм в известных пределах не препятствует спасению.
Святой Макарий Египетский, неоспоримый уже знаток человеческой души, вот что пишет на вопрос: «Приявший в себя Божественную силу и изменившийся отчасти остается ли в своем естестве ?»
«Чтобы и после благодати испытываема была воля, к чему она склонна и с чем согласна, естество оставляется таким же; и человеку суровому оставляется его суровость, а легкому – его легкость. Бывает же и то, что иной невежда разумом возрождается духовно, преобразуется в мудрого и известными делаются ему сокровенные тайны, а по естеству он невежда. Иной, по естеству будучи суровым, предает волю свою богочестию и приемлет его Бог, а естество пребывает в своей суровости, но Бог благоволит о нем. Иной добронравен, скромен, добр, посвящает себя Богу, и приемлет его Господь».
Так свободно относится благодать Божья к индивидуальным чертам людей.
То же самое, но – ближе к отцу E., пишет и Григорий Богослов:
«Не в числе последних (иноков) и Феогний. Стоя на земле, касается он небесных престолов; он ласков, сладкоречив, на цветущем лице его всегда видно сияние благорасположенного духа» (т. IV, 280). Не правда ли, вместо «Феогний» можно поставить «отец E.», и дело не изменится по существу.
Притом таким веселым характером этот инок приносит немалую пользу Валааму.
– Случается, что иной молоденький послушник затоскует по «миру», – ну мы его сейчас к отц у E., – замечает при нем же отец 3. Поживет здесь недельку-другую, поработает усердно, а главное – насмеется вдосталь, натешится с отцом E., – и возвращается опять в монастырь.
– Это мы можем, – подтверждает валаамский комик, оставаясь верным себе и в этом случае.
Мы распростились с этим оригинальным подвижником и пошли к кожевенному заводу.
– Простите за празднословие, – смиренно и просто донеслось нам вслед.
Разумеется, мы сейчас же поделились друг с другом своими впечатлениями.
– Да, он веселый, – закончил отец 3. – Шуточками спасется.
«Шуточками спасется», то есть так выразительно сказано! – Действительно, шутя, без особых подвигов, даже смеясь, отец Е. спасется.
А вот и кожевенный завод.
«Хозяин» его – отец В. Полная внешняя, а отчасти и внутренняя противоположность отцу Е. Тот – широкий, плотный, а отец В. худенький, тщедушный. У того борода лопатой, этот почти совсем без растительности; у того – вечно смеющееся подвижное лицо, у этого – сдержанное, спокойно-серьезное. Тот – говорлив, этот молчалив, лишь изредка скажет что-нибудь нужное; тот кроме «Господи, помилуй», по его же словам, ничего не знает. Отец В., по свидетельству нашего проводника, «из святых отцов все знает», отчего является хорошим «старцем-руководителем» для своих духовных чад. Но при этих довольно заметных особенностях оба они в существенном сходны. Оба любят трудиться не за страх, а за совесть, оба смиренны, оба чисты душой. Такой тоже праведник, – говорил нам после отец 3., – уж никого не обидит. Помощник у него человек раздражительный: иногда оскорбит его, и сам же начнет ссориться, а отец В. просит у него прощения. Ударь его в ланиту, подставит другую. Да притом молитвенник какой: редкий по нынешним временам! И духовного опыта много, и знаний – тоже, поэтому многие ходят к нему за советами.
По нашей просьбе отец В. показал нам все свое дело. Начав с самой чистой работы, уже окончательной выделки кож, он в заключение привел нас в грязное и вонючее отделение, где происходила первая самая неприятная и трудная, но в то же время главная, обработка материала.
– Здесь вот – самое важное дело, – тихо заметил отец В. – Черновая работа всегда ведь бывает самой трудной и самой важной, – наставительно произнес он.
Поблагодарив за все, мы простились с ним и зашли мимоходом в Никольский скит. Здесь за левым клиросом в футляре стояла деревянная статуя святителя Николая Чудотворца. Между прочим, после узнал, что один из паломников соблазнился этим: не православно. Но, во-первых, статуя обычно затворена; затем в скиту никого почти не бывает, кроме монахов, да она и не приравнивается к иконам.
Оттуда мы уже направились в монастырь к вечерне. Здесь от одного певчего я услышал ужаснейшую весть о разгроме нашего флота. Сердце защемило. Мысль остановилась. Молитва не шла на ум.
Вечером за трапезой прислуживавший за нашим столом брат спросил: «Кто говельщики здесь? Идите за постный стол».
Мы пошли по его указанию. Действительно, стол был слишком постный: горячее без масла и сухая каша, хлеб и квас. Так мы говели пятницу.
Никольский монастырь на острове Валаам
20 мая, пятница… День прошел без особенных впечатлений… Вечером исповедовались у монастырского духовника и отправились без ужина спать. Но в это время в номер вошел один старичок богомолец, которому я обещал написать листочек для «заздравной» и «упокойной» просфор.
– Вот крышки-то от поминальника у меня остались, а бумагу выронил где-то, – с горечью жаловался нам потерпевший.
Я взял бумаги, вшил ее в крышки – поминальник вышел на славу. Затем славянским шрифтом я записал туда несколько десятков имен. И старик так был доволен, что не знал, как и благодарить меня, какими добродетелями наделить, каких мне имен надавать. Просто неловко стало. На другой день он даже принес просфору мне «за труд». Все это было совершенно искренно, – и за какой же пустяк! О, как мало нужно, чтобы удовлетворить православного крестьянина! А ныне хронические забастовки, требования, «им же несть конца», дали одно, подавай и другое. Это ясно говорит, что исчезает из русского рабочего христианский дух. Юридический запад с его культурой совсем заедает совесть православного человека.
Когда ушел этот богомолец, мы с товарищем, как бы в противоположность мирному и кроткому тону старика, завязали острый разговор по поводу личной и общей исповеди. И вот я замечаю, что наша беседа снова принимает острый характер. Я говорю «снова», потому что и прежде не раз уже между нами затевались горячие бесплодные споры, только раздражавшие нас, не раз уже мы чувствовали какую-то тяжесть на душе. В данном случае такое отношение как-то выразилось еще ярче. Мы положительно нервничали оба. Я давно уже стал замечать это за собой и с трудом иногда сдерживал злое слово, которое готово бывало сорваться. Но иногда это не удавалось, и между нами не раз пробегали черные тени. То же, кажется, чувствовал и товарищ и также, вероятно, боролся. Но все же нам до самого отъезда не удалось установить любовные и кроткие отношения. Я понял, что одно дело говорить о любви, смирении, снисхождении, воздержании, а другое – осуществлять. Трудно жить по-христиански. Несомненно, враг употребляет все средства, чтобы посеять вражду между людьми; ведь это его главное дело. И на Валааме, не без его содействия, были наши размолвки, хотя мы и сами не менее виноваты были. Когда беседа наша зашла уж слишком далеко, то я замолчал и лег спать… Теперь припоминаю я слова, сказанные обоим нам старцем отцом Никитой: «Не гневайтесь, прощайте обижающим. Молитесь за них, и вы будете их любить, и они вас будут любить». Как будто предвидел старец, что мы будем гневаться друг на друга. Так исполнились, следовательно, и эти слова его.
Путей ко спасению много, много путей, ведущих к общению с Богом…
21 мая, суббота. За ранней обедней мы вместе с другими богомольцами сподобились причаститься Святых Таин. Между прочим, когда служивший иеромонах в последний раз вынес Святые Дары, я хотел положить земной поклон, но стоявший рядом инок удержал меня, говоря:
– Не кланяйся Святой Чаше: теперь ты сам носишь в себе Христа.
После обедни, напившись чаю, мы легли спать, так как ночью спали всего лишь часа два-три.
…Когда проснулись, то, оказалось, прозевали обед. Но благодаря отцу наместнику нам позволили подкрепиться и телесной пищей.
После этого мы пошли к пристани, куда в это время подходил уже «Валаам» с новыми богомольцами из Санкт-Петербурга. Перед ними повторились те же картины, какие испытали сами и видели мы ровно неделю тому назад…
Вечером мы случайно разговорились с одним братом, прислуживавшим в гостинице. Он жаловался нам, что слишком много им работы; жаловался или, лучше, скорбел – не потому, что ему трудно, нет, а потому, что за этой суетой остается мало времени для молитвы.
Собственно говоря, он и прав, и не прав, – как думается мне.
«Монастырь, по моему мнению, — коротко и точно определяет его святой Григорий Богослов, – есть учреждение, которое имеет целью спасение». Следовательно, и «монах – тот, кто живет для Бога и притом для Него Единого» (т. V, 285). Но «путей ко спасению много, много путей, ведущих к общению с Богом» (VI, 39). «Чему же отдаешь предпочтение, – спрашивает тот же святой отец, – деятельной или созерцательной жизни? В созерцании могут упражняться совершенные, а в деятельности – многие. Правда, то и другое и хорошо, и вожделенно; но ты к чему способен, к тому и простирайся особенно» (V, 169). Но, разумеется, совершенных не много; обычный же путь таков: «Соблюдай заповеди и не выступай из повелений. Ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию. Трудись телом для души»