(он же 11,142).
С этой точки зрения понятно, почему на Валааме большинство иноков заняты преимущественно трудом на общую пользу и только постепенно им дают свободу для молитвы. Ибо иначе можно было бы надорваться душой и вместо пользы получить неисправимый вред: свобода – оружие обоюдоострое. И сама жизнь показывает всю необходимость такого закона. Все эти и прочие тоже трудятся и трудом спасаются. Здесь место – любви, смирению, послушанию. Если даже не хватает времени для молитвы, то и это не вменится иноку в грех: «послушание паче поста и молитвы». Но душа жаждет, конечно, «небесной пищи».
Валаамский устав отводит довольно порядочное место молитве, предоставляя здесь много свободе иноков. Кто хочет, тот может найти время. Не знаю твердо, почему не хватало времени для беседовавшего с нами инока? Не от себя ли самого? Я, например, видел, как один же из гостинников ежедневно посещал утреню и пел за ранней обедней. Но, может быть, он был свободней почему-либо? Ответить не могу; поэтому лучше поверю скорби брата-гостинника. Тем более что подобное я услышал на другой день и от брата В.
А. Бида. «Молящийся Иисус». 1874
По его мнению, нужно бы увеличить «молитву» для всей братии; теперь же будто слишком много отвлекаются работой. Я на это скажу, пожалуй, несколько иное: для брата В., для гостинника, может быть, и нужно бы увеличить «молитву»; но они судят по себе, – а ведь люди-то различны. Одно нужно всегда помнить, что «дело молитвы», истинной молитвы, «совершаемой надлежащим образом, – выше всякой добродетели», по авторитетному опыту святого Макария Египетского. Потому что «все добродетели одна на другой держатся и взаимно связаны между собой и как бы в некой священной духовной цепи одна от другой зависят: молитва от любви, любовь от радости, радость от кротости, кротость от смирения, смирение от служения, служение от упования, упование от веры, вера от послушания, послушание от простоты». Следовательно, «если не будут украшать нас смиренномудрие, простота и благость, то никакой не принесет нам пользы молитвенная наружность». Поэтому очевидный вывод будет такой: «тем, которые по духовному младенчеству не могут вполне посвятить себя любви духовной, – то есть любви к Богу, – надлежит принять на себя служение братьям с благоговением, с верою и со страхом Божьим и служить, как Божьей заповеди и как делу духовному» (379, 349, 376).
Так определенно и принципиально решается у святых отцов вопрос о сравнительном достоинстве созерцательной и деятельной жизни монастырей, – вопрос, столько нашумевший года два тому назад и теперь снова вытаскиваемый из архива на сцену жизни противниками «черного клобука». Как известно, сначала все шумели: почему это наше монашество придерживается аскетически-созерцательного идеала? Пусть оно выходит в жизнь, работает среди мира, устраивает у себя богадельни, больницы, школы и прочее! Теперь слышится другое: зачем монашество, это воинство не от мира сего, овладело миром? Зачем они, отрекшиеся от своей воли, господствуют над другими? Зачем, надев клобук безбрачия, они вершат законы о браке, ничего в них не понимая? Ваше место не здесь, ваше место в пустыне, в диких лесах, вдали от «презираемого вами на словах и любимого на деле мира»!
Как это непоследовательно. А непоследовательно оттого, что и тогда, и теперь рассуждали неверно с принципиальной точки зрения, увлекались через край. Вооружаясь против явных недостатков монашеской жизни, судьи сами пересаливали всегда в противоположную сторону. Правда, в монастырях немало плохих иноков, недостойных носить даже мирского христианского звания; конечно, лучше было, если бы они хоть за больными, что ли, ухаживали. Но зачем притягивать к этому делу всех тех, которые идут в монастырь для духовной жизни, – и особенно тех старцев-молитвенников, которые успокаиваются уже в общении с Богом? Это крайность. Равным образом – может быть, иные монахи слишком переусердствовали в любви к миру и деятельности в нем; – но зачем же гнать в пустыни всех? Ведь большинству из них, хотя далеко еще до Антониев, Феодосиев и Сергиев, блаженствовавших о Господе в глуши, но уже нет любви и привязанности к этому суетному миру. Куда же их-то вы денете?
Поэтому самый естественный из этих крайностей выход навязывается сам собой: против ненормальностей монашества – а их немало, – нужно бороться всеми силами, кому дорого оно. Нужно строже относиться к желанию принять ангельский образ, назначать испытания, отдавать их под руководство опытных старцев, в монастырях вводить строгую дисциплину, сокращать удобства и т.п. Особенно строже нужно относиться к ученому монашеству, где много соблазнов, увлечений. Как-то отец Никита говорил: – вот вашим студентам-монахам годик-другой вперед на Валааме пожить, послушание пройти.
Все это совершенно верно. Но зачем же гнать всех иноков в пустыню, или привязывать к деятельности в мире против воли? Пусть всякий ищет себе свое место. Пусть «одни идут тою, а другие другою стезею, какую кому указывает природа, только бы всякий вступил на тесный путь; не всем равно приятна одна снедь, и христианам – приличен не один образ жизни» (Григорий Богослов. IV, 226). Лишь бы осуществлялся закон любви и смирения, образом которых был Сам Господь Иисус Христос, чему учит сплошь все Евангелие!
Икона Божией Матери «Всех скорбящих радость»
Поэтому, – скажу теперь брату-гостиннику, – да не смущается сердце его: общение с приезжими богомольцами больше, чем другое какое послушание, дает возможность проявить христианскую смиренную любовь. И это будет молитвой Богу, служением Слову. А когда придет время, Господь укажет иной путь…
22 мая, воскресенье. Завтра нужно было уезжать в Санкт-Петербург. Поэтому мы решили начать еще ныне прощальные визиты наиболее дорогим людям и еще раз полюбоваться самыми красивыми местами. По благословению отца наместника мы на лодке отправились опять на остров Иоанна Предтечи в сопровождении двух послушников. Опять одна за другой открывались перед нашими взорами знакомые уже нам картины чудной панорамы. Впрочем, путь был несколько иной: мы заехали на монастырскую ферму, где было до полусотни отличных коров, питавших молоком своим братию. И здесь же, рядом, находилось помещение для искусственного разведения хорошей рыбы. Все это мы осмотрели, выпили по стакану молока и двинулись далее к Коневскому скиту. Опять – какая чудная природа! Но уже напоминающая больше родные мирные картины. Недалеко от церкви находится прудик, где разведено много рыбы. Богомольцы, приезжая сюда для прогулки и осмотра скита, бросают в воду хлеб и до того приучили рыбу, что при приближении людей окуни целыми стаями приплывают к мостику.
Наскоро осмотрев все это, мы отплыли к месту назначения. На островке нас уже ждал брат В. Я тотчас подхватил его под руку, и мы пошли гулять по всему острову. Беседа потекла живо и интересно. Мы чувствовали, что стали родными по духу. Нагулявшись, отправились к отцу Никите. Его келья была «заперта», то есть к двери приставлен небольшой кол, что на скитском языке должно было обозначать: обитателя нет дома. Но брат В., зная характер и привычки отца Никиты, начал стучаться, потому что иногда старец, не желая, чтобы его тревожили, нарочно «запирается». Кто знает, может быть, в этот раз он не хотел принять нас, а скорей всего, его действительно не было дома.
Несколько опечаленные, мы направились к келье, где жил брат В. с двумя другими послушниками. Там готов уже был чай с «ситным» (то есть белым хлебом). За столом мы разговорились о церковном обиходном пении, достали ноты и начали распевать под открытым небом при теплых лучах солнышка, прорезывавшихся через иглы сосен.
Затем брат В. скрылся в хижину и воротился оттуда с двумя свертками. Это оказались четки, которые он нам обещал сплести на память.
– Знаете, я хотел было из деревянных шишечек сделать вам; да они стучат и отвлекают от молитвы, а эти лучше, – ведь для Бога, а не для игрушки – четки-то: тише-то и лучше.
Трудно было не согласиться с этими смиренными и верными словами.
Я ему подарил в ответ Новый Завет, а он еще дал мне искусный деревянный вечный календарь
После чаепития мы снова отправились гулять… Хорошее время!.. Между тем близилась вечерня; нужно было идти к храму.
Около паперти нас встретил отец Никита. Та же ласковость, теплота, благодатное сияние радости на лице! Заговорили о монашестве, о трудностях его. Он согласился, но потом добавил:
– Нам-то здесь что? Кругом Господь нас обнес водой, народу мало: летом-то еще вот приезжают, а зимой занесет нас снегом, поднимутся вьюги; пароходы ходить перестанут: тишь да гладь, да Божья благодать. Спокойно… только ветер в трубе воет… подпевает… – Он задумчиво остановился.
– А вот в миру монашество – иное дело. Кругом соблазны. Враг везде подстерегает… А ведь нужно же и там кому-нибудь быть… Ну что ж, что трудно? Зато если кто блюдет себя, тот наследует прямо мученический венец. А мы что?..
Часовня на Конь-камне. Остров Коневец. Ладожское озеро. Фото А. Аничковой
То же самое я слышал и от другого инока.
– Ну, конечно, беречься нужно крепко: плоть немощна, а враг силен и бодр. Главное, нужно беречь уши и глаза, – падать-то меньше пришлось бы. Ну уж если упал, то вставай. Согрешил помыслом – очистись. Все мы слабы. Нужно только не робеть: упал, не тоскуй особо и не тужи через край, а вставай, поднимайся выше. Опять сорвался – карабкайся еще выше. Мы ведь не ангелы – без падений-то не обойдешься. Только и падения самые обращай себе на пользу.
«Часто падение, – припоминаются мне слова святого Григория Богослова, – поднимало с земли на высоту, а возвращение низлагало на землю» (V, 68). «Не робей слишком плоти, как будто она по природе своей неукротима» (там же, 69).
Какой светлый бодрящий голос. «Вся могу о укрепляющем мя Иисусе» (Фп. 4,13).
Нам пора была уже возвращаться на Валаам. Отец Никита проводил нас до ограды, трижды перецеловался, и мы с горечью в сердце расстались с этим мирным и радостным земным ангелом. И до сих пор его образ озаряет мои воспоминания и путь кротким сиянием… Побольше бы таких старцев!