–Н-не у-у.. .знал м-меня? А я Са-саня… Юрцов!
Я сразу узнаю: это Саня-заика, послушник, нашего Трифоныча внучек. Лицо у него такое доброе, в золотухе все; бледные губы выпячиваются трубочкой и дрожат, когда он силится говорить. Он зовет нас в квасную, там его послушание:
– Ка-ка… каваску… на-шего… ммо… мона-стыр-ского, отведайте.
И Федя с нами на лавочке. Он в новых сапогах, в руке у него просвирка, но он не ест – только что исповедовался, нельзя. Рассказывает, что были с Горкиным у Черниговской, у батюшки-отца Варнавы исповедовались… а Горкин теперь в соборе, выстоит до конца. Что-то печален он, все головой качает. Говорит еще, что Домна Панферовна сама по себе с Анютой, а Антипушка с Горкиным, и ему надо опять в собор. Саня-послушник говорит отцу:
– Ка-ка… васку-то… мо-мо…настырского…
Ведет нас в квасную, под большой дом. Там прохладно, пахнет душистой мятой и сладким квасом. Маленький старичок – отец квасник – радушно потчует нас «игуменским», из железного ковшика, и дает по большому ломтю теплого еще хлеба, пахнущего как будто пряником. Говорит: «Заходите завтра, сладким-сыченым угощу». Мы едим хлеб и смотрим, как Саня с другим монашком помешивают веселками в низких кадках – разводят квас. И будто в церкви: висят на стене широкие иконы, горят лампады. Квас здесь особенный, троицкий, священный, благословленный, отец квасник крестит и кадки, и веселки, когда разводят, и когда затирают – крестит. Оттого-то и пахнет пряником. Отец спрашивает, доволен ли он Саней. Квасник говорит:
– Ничего, трудится во славу Божию… такой ретивый, на досточке спит, ночью встает молиться, поклончики бьет.
Велит Трифонычу снести поклончик, хорошо его знает, как же:
– Земляки с Трифонычем мы, с Переяславля… у меня и торговлишка была, квасом вот торговал. А теперь вот какая у меня закваска… Господа Бога ради, для братии и всех православных христиан.
Церковь преподобного Сергия с Трапезной палатой Свято-Троицкой Сергиевой лавры. 1686–1692. Фото akk_rus
Такой он ласковый старичок, так он весь светится – словно уж он святой. Отец говорит:
– Душа радуется смотреть на вас… откуда вы такие беретесь?
А старичок смеется:
– А Господь затирает… такой уж квасок творит. Да только мы квасок-то неважный, ки-ислый-кис-лый… нам до первого сорту далеко.
Оба они смеются, а я не понимаю: какой квасок?..
Отец говорит:
– Плохие мы с тобой молельщики, на гостиницу пойдем лучше.
Несет меня мимо колокольни. Она звонит теперь легким, веселым перезвоном.
За Святыми воротами все так же сидят и жалобно просят нищие. Извозчики у гостиницы предлагают свезти в Вифанию, к Черниговской. Гостинник ласково нам пеняет:
– Что ж маловато помолились? Ну ничего, с маленького не взыщет преподобный. Сейчас я самоварчик скажу.
В золотых покоях душно и вязко пахнет согревшейся земляникой и чем-то таким милым… Отец дает мне в стаканчике черного сладкого вина с кипятком – кагорчика. Это вино – церковное, и его всегда пьют с просвиркой. От кагорчика пробегает во мне горячей струйкой, мне теперь хорошо, спокойно, и я жадно глотаю душистую, теплую просфору. За окнами еще свет. Перезванивают в стемневшей лавре, вздуваются занавески от ветерка.
Я просыпаюсь от голосов. Горит свечка. Отец и Горкин сидят за самоваром. Отец уговаривает:
– Чаю-то хоть бы выпил, затощаешь!
Горкин отказывается: причащаться завтра, никак нельзя. Рассказывает, как хорошо я шел, уж так-то он мной доволен, и не сказать. Говорит про тележку и про Аксенова: прямо чудо живое совершилось. Отец смеется:
– Все с вами чудеса! Думал – завтра после ранней обедни выехать, пора горячая, дела не ждут, а теперь эта канитель – к Аксенову!
Горкин упрашивает остаться, внимание надо бы оказать: уж шибко почтенный человек Аксенов, в обиду ему будет.
– Не знаю, не слыхал… Аксенов? – говорит отец. – Как же это тележка-то его к нам попала? Дедушку, говоришь, знал… Странно, никогда что-то не слыхал. И впрямь преподобный словно привел.
Горкин вдумчиво говорит:
– Мы-то вот все так – все мы знаем! А выходит вон…
И начинает чего-то плакать. Отец спрашивает – да что такое?
– С радости, недостоин я… – в слезах, в платочек, срывающимся голосом говорит Горкин. – Исповедался у батюшки-отца Варнавы… Стал ему про свои грехи сказывать… и про тот мой грех, про Гришу-то… как понуждал его высоты-то не бояться. А он, светленький, поглядел на меня, поулыбался так хорошо… и говорит, ласково так:
– Ах ты, голубь мой сизокрылый! – епитра-хилькой накрыл и отпустил. – Почаще, – говорит,
– радовать приходи, почаще приходи…
– Это к чему ж будет-то – почаще? Не в монастырь ли уж указание дает?..
– А понравился ты ему, вот что, – говорит отец. – Да ты и без монастыря преподобный, только что в казакинчике.
Надвратная церковь Рождества Иоанна Предтечи. Фото С. Дапкуса
Горкин отмахивается. Лицо у него светлое-светлое, как у отца квасника, и глаза в лучиках – такие у святых бывают. «Если бы ему золотой венчик, – думаю я, – и поставить в окошко под куполок… и святую небесную дорогу?»
– А Федю нашего не благословил батюшка-отец Варнава в монастырь вступать. А как же, все хотел, в дороге нам открылся – хочу в монахи! Пошел у старца совета попросить, благословиться… а батюшка Варнава потрепал его по щеке и говорит: «Такой румянистый-краснощекой – да к нам, к просвирникам… баранки лучше пеки с детятками! Когда, может, и меня, сынок, угостишь». И не благословил. «С детятками», – говорит! Значит, уж ему открыто. Ему и Домна-то Панферовна все смеялась, земляничкой молодку все угощал.
Беседуют они долго. Уходя, Горкин целует меня в маковку и шепчет на ухо:
– А ведь верно ты угадал, простил грех-то мой!
Он такой радостный, как в Светлый день. Пахнет от него банькой, ладаном, свечками. Говорит, что теперь все посмотрим, и к батюшке-отцу Варнаве благословиться сходим, и Фавор-гору в Вифании увидим, и сапожки преподобного, и гробик. Понятно, и грешника поглядим, бревно-то в глазу… и Страшный Суд…
Я спрашиваю его про келейку.
– Картинку тебе куплю, вот такую, – показывает он на стенку, – и будет у тебя келейка. Осчастливил тебя папашенька, у преподобного подышал с нами святостью.
Отец говорит – шутит словно и будто грустно:
– Горка ты, Горка! Помнишь… делов-то пуды, а она – туды? Ну вот, из «пудов»-то и выдрался на денек.
– И хорошо, Господа надо благодарить. А кто чего знает, – говорит Горкин задумчиво, – все под Богом.
Успенский собор в Троице-Сергиевой лавре в Сергиевом Посаде
В комнате темно. Я не сплю. Перебился сон, ворочаюсь с боку на бок. Перед глазами – лавра, разноцветные огоньки. Должно быть, все уже спят, не хлопают двери в коридоре. Под окнами переступают по камню лошади, сонно встряхивают глухими бубенцами. Грустными переливами играют часы на колокольне. Занавески отдернуты, и в комнату повевает ветерком. Мне видно небо с мерцающими звездами. Смотрю на них и, может быть, в первый раз в жизни думаю: что же там?.. Приподнимаюсь на подушке, заглядываю ниже: светится огонек, совсем не такой, как звезды, не мерцает. Это в розовой башне на уголку, я знаю. Кто-нибудь молится? Смотрю на огонек, на звезды и опять думаю, усыпающей уже мыслью: кто там?..
У Троицы
Слышится мне впросонках прыгающий трезвон, будто звонят на Пасху Открываю глаза – и вижу зеленую картинку: елки, келейки и преподобный Сергий, в золотом венчике, подает толстому медведю хлебец. У Троицы я, и это Троица так звонит, и оттого такой свет от неба, радостно-голубой и чистый. Утренний ветерок колышет занавеску, и вижу я розовую башню с зеленым верхом. Вся она в солнце, слепит окошками.
– Проспал обедню-то, – говорит Горкин из другой комнаты, – а я уж и приобщался, поздравь меня!
– Душе на спасение!– кричу я.
Он подходит, целует меня и поправляет:
– Телу на здравие, душе на спасение – вот как надо!
Он в крахмальной рубашке и в жилетке с серебряной цепочкой, такой парадный. Пахнет он него праздником – кагорчиком, просвиркой и особенным мылом, из какой-то «травы-зари», архиерейским, которым он умывается только в Пасху и в Рождество, кто-то ему принес с Афона. Я спрашиваю:
– Ты зарей умылся?
– А как же, – говорит, – я нонче приобщался, великий день.
Говорит: в лавру сейчас пойдем, папашенька вот вернется, он Кавказку пошел взглянуть; молебен отслужим преподобному, позднюю отстоим, а там папашенька к Аксенову побывает и в Москву поскачет, а мы при себе останемся – поглядим все, не торопясь. Рассказывает мне, как ходили к Черниговской, к утрени поспели, по зорьке три версты прошли – и не видали, а служба была подземная, в припещерной церкви, и служил сам батюшка-отец Варнава.
– Сказал батюшке про тебя… хороший, мол, богомолыцик ты, дотошный до святости. «Приведи его, – говорит, – погляжу». Не скажет понапрасну… душеньку, может, твою чует. Да опять мне: «Непременно приведи!» Вот как.
Я рад, и немного страшно, что чует душеньку. Спрашиваю: он святой?
– Как те сказать… Святой – это после кончины открывается. Начнут стекаться, панихидки служить, и пойдет в народе разговор, что, мол, святой, чудеса исцеления пойдут. Архиереи скажут: «Много народу почитает, надо образ ему писать и службу править». Ну, мощи и открываются, для прославления. Так народ тоже не заставишь за святого-то почитать, а когда сами уж учувствуют, по совести. Вот Сергий преподобный… весь народ его почитает, угодник Божий! Стало быть, заслужил… прознал хорошо народ, сам прознал, совесть ему сказала. А батюшка Варнава – подвижник-прозорливец, всех утешает… не такой, как мы, грешные, а превысокой жизни. Стечение-то к нему какое… Завтра вот и пойдем, за радостью.
М. Нестеров. «Юность Преподобного Сергия». 1897
Приходит отец, велит поскорее собираться – у гостиницы ждут все наши. Сердится, почему Горкин ни сайки, ни белорыбицы не поел, ветром его шатает. Горкин просит: уж не невольте, с просвиркой тепл отцы выпил, а после поздней обедни и разговеется.