Голова девушки поднялась. Глаза их встретились.
— Лю-ся…
— Тетя Марта!.. На какое-то одно мгновение глаза девушки стали теми, давними, так пронзительно любимыми. «Девочка моя!»
Но мгновение прошло. Перед Мартой сидела совершенно чужая молоденькая женщина с холодным, почти жестоким взглядом.
— Я ничего не могу сделать для вас, тетя Марта. Здесь все нелицеприятно, и на знакомства рассчитывать нельзя. Я ничего, совсем ничего не могу для вас сделать.
— Я… Я и не рассчитывала на знакомство. Я… я совсем не знала, что это ты. Извини за эту неловкость. Я, право, не виновата…
И вдруг случилось совсем уж непредвиденное и совсем неприличное. Она стала хватать ртом воздух, как рыба на песке, схватилась руками за стол, сумка с шумом шлепнулась об пол, а вслед за сумкой и она сама вдруг очутилась на полу. Сотрудники забегали. Кто-то принес валидол, кто-то — нитроглицерин. Но все-таки не справились. Пришлось вызывать скорую помощь. Тогда она внезапно открыла глаза, попыталась сказать что-то, но не смогла. И — смирилась. И тут вдруг неожиданно подбежала какая-то девушка, не из сотрудников и не из медперсонала. Кажется, она тоже пришла с рукописями и ждала своей очереди.
— Послушайте, а листки? Как же так, ведь это ее сумка!
Девушка собрала все до единого листочка. Но Марту увезли, отдавать их было уже некому. И она взяла сумку себе.
А Фее еще не пришло время умирать. Смерть не спрашивает фею, когда ей прийти за ней. Когда захочет, тогда и придет. Когда Смерть захочет, а не фея. Пока еще Смерть не хотела. И вот Марта дома. В своей квартире. Здесь все на месте. И вещи все так же поют. А она — слушает. Еще мгновение — и начнет делать то, что они просят. Ни возраст, ни силы тут ни при чем. Только бы ничто не прервало тишину!.. Нет, прерывает. Телефонный звонок.
— Да, да, я, Марта Ионовна. Что, что? Мой телефон был на папке? Да, конечно, был. Но кто вы? Подобрали мою папку, когда меня увозила скорая помощь? Прочитали? Вот как… Неужели? Ну, это вам так кажется. Эго пройдет. Ну, посмотрим, посмотрим. Я вовсе не хочу вас обижать. Прийти ко мне? Вы очень хотите? Мечта… Ну о чем же тут мечтать? Приходите. Как вас зовут? Люся?! О, Господи! Нет, нет, приходите, приходите, Люсенька. Да, хоть сейчас.
И она пришла, эта новая, совершенно незнакомая Люся. Она попала в квартиру Феи и замерла. «Дом Феи, дом Феи, настоящий дом Феи, — шептала она, а потом только опомнилась и быстро спросила: — А кто у вас убирает?»
— Никто. Я сама.
— Как сама? И моете полы, и натираете их, и… все остальное?
— Да, моя милая, здесь уже давно не мыто. А еще не так давно я мыла полы не только у себя.
— Вы?!
— Ну, конечно, я. Что же в этом удивительного?
— Но вы не должны. И уж теперь-то совсем нельзя. Неужели никто- никто не приходит к вам?
— Как никто? Что ты! Здесь бывает так много народу!
— И никто не замечает…
Она заметила все. И что холодильник пуст, и что корзина полна грязного белья, и что в доме нет нитроглицерина и даже валидол кончается. А Марта плакала и стыдилась своих слез, и улыбалась сквозь слезы, и все старалась извиниться за то, что она такая стала немощная…
— Кто немощная, вы? — Люся оторвалась от уборки и взглянула на Фею. — Вы — немощная?!
— Конечно, я…
— Марта Ионовна, Марта Ионовна, если бы у меня была хоть сотая доля вашего могущества!..
— Ах, ты обо всем этом… Так это же само собой. А вот учить я не умею. Совсем не умею.
— Мне и не надо, чтобы вы меня учили. Мне надо, чтобы вы только — были.
— И все… И больше ничего?
Они помолчали. А потом Марта спросила очень тихо:
— Ты еще придешь ко мне?
— О, если только разрешите, на крыльях прилечу!
— Ну, тогда мне и умереть можно…
Неужели, наконец, мои рукописи проросли не только на пустыре?..
Сказки о том, что труднее всего
Сказка о царевиче Сутасоме(по мотивам джатаки[1])
Рассказывают, что некогда у одного царя родился сын, похожий на молоденький месяц, такой от него изливался нежный свет. У всех, кто на него смотрел, становилось светло на сердце. Так и назвали царевича Сутасомой, что значит: изливающий лунный свет.
Царевич подрастал. И как месяц достигает полнолуния, так его красота, доброта и мудрость достигли своего совершенства. Царь-отец еще при жизни возвел сына на престол, а сам жил рядом с ним, радуясь и дивясь его мудрости, справедливости и умению править страной.
Молва об удивительном царевиче разнеслась по всему свету, и многие знаменитые мудрецы приезжали посмотреть на царевича и побеседовать с ним. Приехал однажды один замечательный старец. Чтобы послушать изречения этого старца, люди проделывали далекие путешествия. Сутасома принял его в своем саду.
Кругом разносились тонкие ароматы, нежная музыка вторила птичьему пению; деревья свешивали усыпанные цветами ветви. Беседа еще не началась, как вдруг за стеной сада раздались крики ужаса и отчаяния. А затем в сад вбежали слуги царевича со словами: «Спасайся, о Сутасома! К нам ворвался людоед Калмашапада. Наше войско рассеяно…»
Про этого Калмашападу говорили, что он был рожден от человека и львицы, его сравнивали с самой смертью. Он поклялся злым ракшасам[2], что во славу их поймает и сожрет сто царевичей. Девяносто девять царевичей он уже набрал, а сотым должен был стать Сутасома. «Спасайся, о Сутасома, спасайся!» — кричали слуги.
Но Сутасома не выказал ни малейшей тревоги. Он сказал: «Если Калмашапада пришел к нам в гости, нам следует почтить гостя». И он вышел навстречу пришельцу и увидел человека, подобного громадному зверю, который преследовал бежавшее войско. Грязные одежды людоеда развевались во все стороны, на голове была повязка из мочалы, глаза его вращались свирепо и яростно.
«Послушай, вот я, — сказал Сутасома, — к чему заниматься избиением неповинных?» Он стоял один, безоружный. «Это ты — Сутасома?! — воскликнул Калмашапада. — Тебя-то я и ищу», — и, перекинув царевича через плечо, побежал в свое царство.
Там он бросил его в темницу и сказал:
— Теперь все в сборе. Хороший будет костер! Ну, может, вы хотите попросить меня о чем-нибудь?
Тут все девяносто девять царевичей упали на колени и стали молить, чтобы он сжалился над ними и отпустил их. Людоед взглянул на Сутасому, стоящего молча.
— А тебе что, жить не хочется? Почему ты не просишь о помиловании?
— Милости я от тебя не прошу. Но если бы ты поверил мне в долг, я был бы тебе благодарен и долг вернул бы.
— Какой долг? — удивился людоед.
— Отпусти меня на три дня, чтобы я мог побеседовать со своим знаменитым гостем. Я послушаю его изречения и через три для вернусь.
Людоед расхохотался.
— Эти хоть не хитрят, — сказал он, — людишки как людишки. Нет такого существа, которое не дрожало бы, когда его убивают. Но о тебе слава идет, что ты особенный, не такой, как все. Вот и видно, что не такой!
— Я вернусь, — сказал Сутасома, — я у тебя в долгу. А долги я отдаю.
«Бахвал и лжец, — подумал Калмашапада. — Что ж, пускай удирает. Я поймаю еще не одного царевича, зато все увидят, чего стоит этот хваленый праведник. Да, все люди одной породы». Вслух же он сказал:
— Иди, да возвращайся поскорее. А я тем временем приготовлю костер.
Сутасома ушел. Но каково было изумление людоеда, когда ровно через три дня он вернулся.
— Почему ты вернулся? — мрачно спросил сын львицы.
— Потому что обещал. Это был мой долг, — сказал Сутасома. — Теперь можешь меня съесть.
— Костер еще окутан дымом, а мясо вкусно только без дыма, — проворчал Калмашапада. — Побеседуем сначала. Ты все-таки ответь: почему ты вернулся?
— Я же тебе ответил, почему.
— О тебе идет молва, что ты правдивый и мудрый. Ну — правдивый, это, кажется, так. Но мудрости в тебе ни капли! Отпущенный, чтобы жить, ты возвращаешься, чтобы умереть?!
— Есть две мудрости, — ответил Сутасома, — звериная и человеческая. Я живу по человеческой, и тебе ее не понять.
— Не понять? Эго почему же?! — сын львицы был задет. — Я доблестней и сильнее тебя, а ты со мной разговариваешь, как с низшим. В любую минуту я могу тебя съесть.
— Я знаю. С тем и пришел. Ешь.
— Ешь… ешь… Я хочу сперва понять тебя. Расскажи, о чем вы говорили с мудрецом. Что за мудрость у него такая особенная?
— Нет, этого я тебе не скажу, ты этого не поймешь.
— Но я ведь… — Калмашапада хотел опять пригрозить, но спохватился, что Сутасома угроз не боится. Тогда он сказал: — А если я отпущу тебя, тогда скажешь?
— Нет. Таких бесед не ведут с людоедами.
— Ты не можешь за свою жизнь заплатить какими-то словами?!
— Эти слова стоят целой жизни, они не для того, чтобы утолять любопытство людоеда.
— Послушай, странный человек, — сказал удивленный Калмашапада. — А если я отпущу всех моих пленных, девяносто девять царевичей?
— Очень бы я хотел видеть пленных на свободе. Но понять мудрость этих слов ты все равно не сможешь. Они тебе покажутся пустыми, и со злости ты снова изловишь всех и еще сотню других. Ничего я тебе не скажу. Делай со мной, что хочешь.
— Да как ты смеешь?! Я хочу! Я приказываю! — закричал Калмашапада, а Сутасома сказал:
— Послушай, кто у кого в плену? Я в твоей власти — и спокоен. А ты мой властелин — и выходишь из себя.
Калмашапада замолчал. Долго сидел он молча, а потом спросил:
— Неужели ты не знаешь страха? Неужели тебе не жалко царского сана и самой жизни?
— Жалко, но я знаю то, без чего и жизнь, и царский сан не имеют смысла. Вот этим я и дорожу. Но этого я никогда не потеряю, и потому мне нечего бояться.
— Да что ж это такое?!
— Я сказал: тебе этого не понять.
Тогда Калмашапада провел Сутасому в свой дворец, велел слугам принимать его, как гостя, а сам ушел. Три дня не приходил он, и слуги говорили Сутасоме, что их царь не ест и не пьет, мечется, как зверь в клетке, а потом вдруг затихает и задумывается. Такого с ним никогда не бывало. И вот к исходу третьего дня Калмашапада вернулся.