Вечером я рассказал Юрке, что буду играть снежинку. Он и внимания не обратил, спросил: за кем я стреляю?
Я знал, что «стрелять» — это выбрать какую-нибудь девчонку, делать вид, что она тебе страшно нравится, и скрывать это так, чтобы все знали. Я не сразу ответил, пожал плечами, будто не хочу признаваться. На самом деле — выбирал. Пожалуй, лучше всех Наточка из Лоцманского, если бы не полипы. Когда Юрка стал настаивать и смеяться — неужели никого нет, — я назвал Ляльку Булку.
С тех пор мне никакого покоя не было: надо было что-нибудь делать, чтобы не сказали, что наврал. Сначала я столкнул ее с мостков в воду, правда, на мелком. Она даже не заплакала. Юрка видел и сказал, что я набитый дурак и что, если стреляешь, надо дарить подарки и обязательно поцеловать. Мне очень не хотелось целовать, решил что-нибудь подарить. Вырезал из можжевельника длинную, как у Нины, тросточку и целый вечер раскаленным гвоздем выжигал на этой палке круглое с лучами солнце и надпись «Ляля». Свое имя я не выжег, чтобы не сразу отгадала от кого. Сразу — стыдно.
«Мороз-воевода» — картина полуживая, потому что снег сыплется и есть танцы.
Перед тем как открывается занавес, к нему изнутри подходит лоцманский ученик, тот самый, что был тогда в столяровом доме, и декламирует грустно угрожающим басом:
Я последнюю песню пою,
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем еще безнадежней…
Занавес раздвигается. На сцене все в вате и нафталине — белое-белое. На середине сцены, прислонившись к толстому дереву, стоит Дарья — Катя, лоцманская учительница. Вся в снегу: и тулуп, и головной платок, даже брови толстые, белые. В руке у нее топор. Кроме Дарьи на сцене еще виден хвост саней с дровами и заяц. Не совсем настоящий: чучело белого зайца не нашли и вместо него поставили на вату серое — кроличье.
Как только занавес откроется, сверху слышится женский голос:
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
Глядит — хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещинки, щели?
И нет ли где голой земли?
Тут сверху начинают все гуще и гуще сыпаться мелкие бумажки — снег, и к рампе выбегают снежинки. Они в кисейных костюмах с юбочками, танцуют и поют:
Мы белые снежинки, летим туда-сюда…
В это время зажигается бенгальский огонь, снежинки собираются в круг, приседают, опустив головы на руки. Дарья роняет из руки топор. Снежинки не шевелятся, падает снег, из-за кулис гремит бас:
А Дарья стояла и стыла
В своем заколдованном сне…
«Мороз-воевода» нравился взрослым и, конечно, девочкам, его ставили несколько раз. Не хватало снежинок, взяли меня и Мишку. Мама сшила нам снежинкинские костюмы, тоже со складчатыми юбочками.
В день спектакля я пришел в ригу раньше. За кулисами из снежинок была только Лялька Булка. Если стреляешь за девчонкой, надо ее обязательно удивить. Ванька Моряк умеет двигать ушами, как осел, может сразу двумя, а может по отдельности, одно ухо выпятит, другое задвинет к затылку. Здорово у Ваньки получается! Не только девчонки, взрослые удивляются. Алешка Артист фокусы доказывает: ловит из кулака свой большой палец, при встрече поднимает неизвестно как без рук шапку. Я такого не умею. Правда, научился стоять на голове, твердо, могу даже руки по швам вытянуть. Только надо ноги упереть в стенку.
Мы с Лялькой Булкой одни. Сначала я решил послушаться Юрку и тихонько ткнулся губами ей в ухо. Она не поняла, прогудела:
— Ты что щекочешься?
Я сразу встал на голову, оперся ногами в стенку… она оказалась не настоящей — тряпочной декорацией. Я страшно долго летел в глубокую и пыльную яму. Ушибся не сильно, долго вылезал и чихал. Вылез, а Лялька обеими руками на меня показывает и ржет:
— Ха! Ха! Грязный! Черный!
Тут сразу пришли другие снежинки и мама. Она ужаснулась, хлопнула руками:
— Сейчас же уберите эту грязинку! Нельзя такую на сцену!
Я обиделся и ушел. Спектакль начался. Меня забыли, я шлялся за кулисами. Услышал голоса, пошел и попал в сушилку. Дверь была не заперта. Меня никто не заметил. В сушилке было много народу: дядя Петя, Кот, Антон, еще два студента, что были в столяровом доме, и несколько мне неизвестных. И Юрка там был. Не было только Кати-учительницы и лоцманского ученика, они на сцене. Все сидели на старых снопах. В середине сушилки стоял высокий, тощий незнакомый мне человек с усами и бакенбардами. Сердито говорил:
— В игрушки играете! Слыхал, слыхал, Лева Бианки нашил на синие форменные брюки красные заплаты, ходит по деревне, эпатирует буржуазию. Надо же! Глупость какая, ей-богу! В игрушки играете, шутите. Мы не шутим, и с нами не шутят; полиции чуть не втрое стало и агенты, и провокаторы, каждый день аресты. Ладно, от вас ждем…
Тут высокий заметил меня, улыбнулся и замолчал. Юрка схватил меня за руку и юбку, утащил на улицу, пихнул слегка к дому, сказал:
— Не сердись, Серый! Ты еще маленький, я потом тебе все расскажу. Скоро. Иди и никому ничего не говори.
Я ответил, что очень мне надо, и пошел домой снять дурацкий снежинковский костюм. Ну их всех, с их живыми картинами и тайнами!
Рыбаленция
Рыбаленция старый. Лицо и шея в мелких частых морщинах и черных точках, как перцем посыпано, глаза небольшие и в глубине, а губы огромные, всегда жуют или шевелятся — шепчут. Пахнет от него приятно — хлебом и свежей рыбой. Каждый вечер он идет с моря по деревне, постукивая узловатой деревянной палкой. Одет во что-то серое, мохнатое, на голове желтая зюйдвестка, на ногах пудовые рыбацкие сапоги-заколенники, сбоку висит тяжелая клеенчатая сума, там рыба.
Рыбу он несет самую лучшую Фролу Петровичу, уряднику, потом бабушке и еще в дом, где снимает угол у старушки-вдовы. Еще заходит, если останется рыба, в последний дом в сторону Лоцманского селения. Там живет женщина с двумя маленькими девочками. Ее муж утонул в прошлом году в большую сентябрьскую бурю.
Когда он приходит на кухню Большого дома, бабушка стесняется сказать: «Здравствуйте, Рыбаленция!» — говорит просто:
— Здравствуй, здравствуй! Ну, что сегодня принес?
Рыбаленция вытаскивает из сумы и кладет на кухонный стол рыбу: крупных окуней, щук, красноперок, редко сига или угря. Никогда не говорит цену. Забирает в руку, что даст бабушка, прячет в кожаный кошелек, защелкивает замок с шариками и сует его в карман. Бабушка наша страшная скупуша и, наверно, дает мало. Урядник совсем не платит.
По дороге к дому Рыбаленция еще заходит в лавку Пульмана за хлебом и табаком. Потом его не видно. Зато в любую погоду, чуть рассветет, видно, как далеко в море за четвертой банкой маячит черная точка — «Утка» Рыбаленции.
По субботам, после бани, в той же одежде, но без сумки, он идет в трактир «Бережок» и там выпивает. Становится добрый, очень, бредет по улице, поет невнятно или выкрикивает:
— Рр-рр-ыбаленция! Рашкатушки! Першиада! Буря! Буря! Рр-рыбаленция!
Плохо он выговаривает «с» и «з», шепелявит.
Мальчишки бегут за ним и дразнятся:
— Рыбаленция! Раскатушки! Персиада! Буря!
Он не сердится. Если начнут хвататься, целится клюкой, как ружьем, и кричит:
— Бу-ум!
Из наших мальчишек Рыбаленцию дразнит один Мишка. Он тоже плохо выговаривает и получается:
— Либаленция! Ласкатушки! Пелсиада!
Мы ему не позволяем передразнивать.
Другое дело мальчишки Барановы. Они живут в предпоследнем доме к Лоцманскому. Как раз там, где Рыбаленция поворачивает к вдове рыбака. Братья-близнецы ему прохода не дают. Мало что кричат, дразнятся — стреляют из луков и рогаток, больно, конечно.
Эти братья ужасные задавалы. Во-первых, они нас считают неприличными, потому что ходим в коротких штанах, сами они носят длинные коломянковые. Во-вторых, у них новые двухколесные велосипеды «Свифт» и на них особые звонки: не как у всех — маленький на руле — а у них над передним колесом целая тарелка свешивается. От звонка шнур; если за него потянуть, маленькое колесико опускается на шину и получается длинный оглушительный звон. Братья нарочно молча мчатся по тропинке, а за твоей спиной ка-ак зазвонят. Конечно, прыгаешь — хоть в канаву, хоть в крапиву. Они, свиньи, оборачиваются и хохочут. В-третьих, они очень богатые. Дача своя, голубая, двухэтажная. Балкон с разноцветными стеклами, и за высоким забором на столбах два огромных стеклянных синих шара. В шарах виден весь мир, только маленький: дом, балкон, калитка, ограда, деревья, шоссе, солнце и облака.
И еще, все люди приезжают из Ораниенбаума на извозчиках — они на своих. Коляска дурацкая: без дуги, с гнутыми красно-желтыми оглоблями, впереди не только кучер, а еще человек в белых штанах, лаковых сапогах и в цилиндре с кокардой сбоку — называется грум. Зачем он нужен? Вдвоем лошадьми править нельзя, значит, для задавальства, для того же огромный кнут, он торчит кверху из подставки.
Мы с Юркой шли мимо дома Барановых и видели, как один из близнецов прицелился в Рыбаленцию и выстрелил. Стрела попала ему в спину. Рыбаленция вздрогнул и выронил палку. Я поднял, а Юрка подбежал и двинул в морду стрелку. Братья убежали за забор и принялись Юрку дразнить:
— Рыжий, красный, человек опасный! Рыжий, красный!
Юрка и не рыжий, он блондин.
Калитку они закрыли. Юрка подошел, потрогал и заявил страшно спокойно:
— Трусливые идиоты. От нас не спрячетесь. Объявляем войну. Не трогайте Рыбаленцию, или худо…
Когда мы обгоняли Рыбаленцию, он, не оборачиваясь, сказал:
— Шпашибо! Шпашибо!
После обеда мы готовили к бою оружие. У Юрки рогатка побольше с очень сильной круглой резиной, мне даже не натянуть. Моя рогатка с плоской резиной, послабее, зато очень меткая. Незаметно от мамы мы открыли в папином столе охотничий ящик и вытащили несколько картечин. Я еще захватил шрапнель — нашу пулю с корабля-мишени.