Юрка встал и сказал:
— Пошли, пошли…
Алька замотал головой:
— Подожди, доем.
— Всю кислицу? Лопнешь. Пошли.
Алька облизал губы и думал вслух:
— Вряд ли успеем вернуться к молоку. Я дал маме честное слово, что приду пораньше.
Юрка засвистел сквозь зубы, тяжело задышал и бухнул Альке в лицо:
— Ты свинья. Старая свинья. Просто трусишь. Никуда тебе не надо. Хочешь бросить товарищей? Мы тебя проклянем самым страшным проклятьем и навсегда исключим из племени.
Алька сдался, и мы не торопясь пошли; страшно не хотелось. Решили искать пещеру вверх по реке, начиная от кирпичного завода. Скоро мы оказались на крутом берегу речки, над заводом. Завод заброшенный, остались там глиномятка, развалившаяся печь для обжига кирпича и дом для рабочих. Спустились по дороге и шли мимо заброшенного дома. Вдруг Юрка повернулся к нам и сделал руки крестом:
— Стойте! Нюхайте!
Мы принялись принюхиваться. Пахло дымом. Тут я заметил у самой реки две рогульки, между ними зола и из нее тоненькая ниточка дыма.
— Давайте уйдем, — зашептал Алька, — они близко.
У меня захолодело в животе, посмотрел на Юрку — он бледный. Неожиданно для всех Алешка Артист решительно покрутил головой:
— Тише! Тише! Спокойно! Пошли смотреть, в случае чего, бежим!
Когда он сказал это слово, у меня дернулись в обратную сторону ноги. Все равно пошли смотреть.
Около костра валялись обглоданные рыбьи кости и корка хлеба. Больше ничего. У воды на мокром песке отпечатались свежие следы страшно большого сапога и босой ноги. Рядом куча рыбьей чешуи. Мы оглядывались, оглядывались — людей не было видно. Алешка схватил Юрку за руку, показал на дом:
— Смотри! Лестница…
К чердачному окну была прислонена лестница, сбитая из жердей. Мы подошли поближе, говорили только шепотом: вдруг они там, на чердаке? Алешка сегодня был самым отчаянным, сказал:
— Никого нет. Они втянули бы наверх лестницу, так всегда делают разбойники. Я пойду.
Сказал и полез. Нас просил подождать, потому что лестница плохая. Через минуту показался в окошке, поманил рукой. Полезли один за другим. Я только влез, как услышал Юркин голос:
— Ого! Смотрите, смотрите.
В дальнем углу чердака у окошка, целого, не разбитого, занавешенного какой-то тряпкой, стоял стол. Около него две чурки как стулья, над столом на гвозде, вбитом в балку, фонарь. Совсем рядом под скосом крыши кровать, вернее, логово из досок и сена. На столе пустая бутылка, две кружки, куски хлеба, огрызок сахара и длинный, блестящий нож. Отчаянный Алешка взял его и, размахивая руками, продекламировал, правда, тихим голосом:
Лемносский бог тебя ковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды…
Мне стало страшно-страшно. Я прямо умолял:
— Брось, Алешка, положи на место. Ребята, пойдемте.
Алька меня поддержал, прошипел:
— Уйдемте, уйдемте, они сейчас вернутся.
Юрке, видно, тоже было страшно, но он не убегал, продолжал осматривать чердак, нагнулся и вытащил из кучи сена лошадиный хомут, совсем новый, наверно, тот, что пропал у тети Зины. Не знаю, почему, когда осмотрели хомут, стало не так страшно. Не такие уж разбойники, раз хомуты воруют и Ванька где-то тут, и мы его все знаем, обыкновенный наш Ванька прачкин. Юрка скомандовал:
— Ничего не брать, все на место. Пошли!
Мы спустились вниз на свет, на солнце. Поскорее отошли от проклятого дома, поднялись на дорогу, шли домой и хохотали, хохотали по всякому пустяку. Когда вышли на поле, Юрка остановил нас, поднял руку:
— Ребята! Молчать! Никому! Клятва!
Мы тоже подняли руки и прошептали про себя обычную клятву молчания.
На выручку
Девочки, конечно, поняли, что сыщики куда-то ходили, и на следующий день, когда мы все собрались, страшно хотели узнать, что и как. Мы молчали. Алешка Артист, когда его спрашивали, делал такую морду, что сразу понятно — у него тайна.
Утро было пасмурное, накрапывало, мы не пошли купаться и собрались под крышей дровяного сарая. Галя сказала, что это свинство — не рассказывать, делать тайну по пустякам. Юрка мрачно сдвинул брови и ответил, что у нас клятва. Но сыщики разом заорали, что наши клятвы только от взрослых, от своих — свинство. Нам, правда, самим хотелось поделиться. Юрка, наконец, позволил, и мы рассказали все как было. Алька еще добавил то, что я не заметил: что окно было занавешено женским платьем, а кинжал был на кончике окровавленный: Алька уверен, что женщина убита; Наверно, не я один заметил, что Алька один раз облизал губы, все равно стало неприятно и больше не хотелось говорить про кирпичный завод и разбойников. Галя позвала купаться — не так уж холодно. Может быть, и пошли бы, да захныкала Муська:
— Жа-ал-ко Ва-ань-ку! Ра-аз-бойник убьет…
Страшно ненавижу, когда ревут девчонки, даже если и не зря, «на нервы действуют» — как говорит мама. Вот Нинка никогда не плачет, никогда. И на этот раз она фыркнула на Муську:
— Не реви! Не поможет. Ребята! Надо Ваньку выручить, выкрасть у Чернобородого. Обязательно!
Никто не возразил, и Нинка предложила:
— Пусть старшие мальчики и я с ними пойдут на кирпичный выкрадывать Ваньку.
Алька, он старший мальчик, перекосил брови и надул губы:
— Дураков нет, разбойники зарежут всех, кто подойдет. Идти на верную смерть? Надо сказать уряднику, они подкараулят и заберут.
Галька запротестовала:
— Вот уж это дурацкое дело. Нельзя! Нельзя так — тогда они и Ваньку заберут в тюрьму. Ваньку жалко. Нина права — надо самим выручать.
Юрка, Алька и Ванька Моряк молчали и не смотрели друг на друга. Нинка встала и так спокойно:
— Ну хорошо. Не идете? Так я сама… — И пошла к выходу.
Муська заплакала. Юрка вскочил и смотрел, куда пойдет Нина. Она медленно шла по садовой дорожке к полю. Ей недавно кто-то подарил высокую с развилочкой тросточку, можжевеловую, на ней выжжено: «Нина» и сверху прицеплен синий шелковый бант. Кто подарил, неизвестно, и Нинка не говорит. Теперь она шла по дорожке и хлопала этой палкой по лопухам. Такая у нее скучная спина была, что мне стало страшно жалко Нинку. Вот-вот выйдет из сада, дальше по полю дорога на кирпичный.
Юрка смотрел, смотрел на Нинку и вдруг побежал. Я, конечно, за ним. Мы догнали ее и молча пошли вместе к лесу. Перед опушкой на березовой аллее Нинка вдруг села на краю сухой канавы и страшно расхохоталась, даже слезы из глаз капнули. Мы с Юркой тоже сели и как дураки гыгыкали: «гы-гы-гы» — хотя нам вовсе не было смешно. Нинка утерла платочком глаза и, обращаясь только к Юрке — меня будто и нет, — сказала:
— Как же мы его уведем? Чернобородый не даст.
Юрка сердито выдавил:
— Не знаю. Потому и не хотел идти.
У меня уже было обдумано, и я страшно заторопился, чтобы выслушали:
— Надо подойти, окружить, долго ждать. Тихонько подкрасться, схватить Ваньку за руку и убежать вместе с ним.
Нинка посмотрела на меня так, будто я почти уже есть на свете, и кивнула головой. Мы встали и пошли к лесу по дороге на кирпичный. Пошли и не дошли. Юрка вдруг сгорбился, прижал палец к губам и показал рукой направо к реке. За деревьями вился тоненький столбик дыма. Мы знали, что там, откуда поднимается дым, на мысу у реки полянка и перед ней густые кусты. Сразу легли на землю и поползли. Довольно скоро оказались в густой траве перед кустами. Лежали и не знали, что делать. Долго решались. Наконец Юрка подполз ко мне и прошептал в самое ухо:
— Серый! Видишь направо елку, одну, высокую. Ты маленький, незаметный, залезь и посмотри, что там.
Я страшно осторожно и медленно подполз к елке и вскарабкался по веткам, не очень высоко. Глянул вниз и чуть не свалился: почти прямо подо мной лежал Чернобородый! Он спал, вытянув по траве длинные босые ноги. Рядом валялись сапоги и пустая бутылка. У костра сушились портянки. И Ванька! Ванька прачкин сидел на корточках и рябиновой веткой отгонял от спящего мух.
Я слез с елки, приполз к нашим и рассказал, что видел. Было очень страшно, у меня даже во рту пересохло. Нинка решила:
— Я зайду с левой стороны и тихонько свистну нашим свистом, — Ванька знает, — синичьим. Серый! Лезь опять на елку и, если разбойник проснется, крикни и убегай.
Мне страшно не хотелось опять лезть на дерево. Все равно влез и стал следить. Сверху хорошо видно. У костра ничего не переменилось. Вижу, где лежит Юрка. Вдоль кустов крадется Нинка. Подкралась к прогалине и свистнула по-нашему, как синица: «ти-ти-ти! Ти-ти-ти!»
Ванька вздернул голову и перестал махать веткой. Тут сумасшедшая Нинка встала во весь рост, вышла из кустов на край поляны и поманила Ваньку. Ванька встал, пошел к Нинке, она его схватила за руку, и они побежали. И тут Чернобородый проснулся, приподнялся и посмотрел на меня страшными мутными глазами. Я весь сжался на ветке, в комок сжался. Чернобородый стер ладонью слюну, лег на другой бок, сначала застонал, потом дико захрапел. Я не спускался — прямо валился с ветки на ветку. Нинка, Юрка и Ванька бежали далеко впереди. Это было нехорошо, я еще сильнее испугался и помчался за ними так, что почти сразу закололо под ложечкой. Не обращая внимания, бежал и бежал и скоро догнал. Правда, они немного подождали.
Бабушкин суд
Был праздник, какой, не знаю, но был, потому что на лоцмановской церкви бумкали колокола; бабушка вышла в кухню в двухэтажном лиловом платье и с лиловой наколкой на голове. Мы привели Ваньку и ютились у входной двери. Анна-прачка плакала на лавочке у кухонного стола, Ванька стоял на середине кухни. Мы пока вели Ваньку, хорошо его разглядели. Он был такой же, как и раньше, только страшно подлиннели ноги и голова еще стриженее, чем всегда.
Правда, и нас стригли перед летом «под ноль», а Мишка одно лето ходил с бритой наголо головой, потому что где-то «схватил лишай». Один Юрка не давался стричься и носил пробор, по утрам, конечно.