л разговор, лавируя в плотном трафике на своей неуклюжей колымаге. Понятное дело, светские беседы о погоде были бы неуместны, и он задал вопрос, который уже звучал из его уст в ее адрес, ничего оригинальнее не придумал.
– Почему вы все-таки так уверены, что Лиза не могла уйти из жизни по собственному желанию? Без постороннего вмешательства?
Вопрос будто пробудил Лаптеву ото сна. Она пошевелилась, глубже угнездилась в сиденье, но все равно не позволила себе расслабиться. С ответом не торопилась, подбирала слова.
– Лиза хорошая дочь… Была. Была хорошей дочерью… Извините, никак не могу привыкнуть. Она знала, не могла не знать, какую боль это мне причинит. Она любила меня и просто не могла так поступить.
– Но, может быть, ее собственная реальная боль в какой-то момент перевесила вашу гипотетическую? – Мягко гнул свою линию Замятин, в глубине души надеясь, что Лаптева даст ему «вольную», признав смерть дочери сознательным самоубийством.
Она снова медлила. Переваривала неожиданно подброшенную мысль. По ее застывшему профилю майор не сумел определить: думала она об этом раньше и не смогла определиться с ответом или в данный момент испытывает нечто вроде озарения?
– Она ведь была совсем еще девочкой. Какая душевная боль может быть у ребенка? Она и пожить-то еще не успела, – наконец, неуверенно сказала она.
Майор уловил в ее тоне некую внутреннюю борьбу и, взглянув на собеседницу, теперь словно увидел по-новому. В ее лице раньше ему не бросалось в глаза ничего, кроме страдания, а сейчас померещилось что-то кукушечье. Продолжая смотреть поверх автомобильных крыш, она моргнула совсем по-птичьи – щелкнула веками, словно затвором фотообъектива, и снова распахнула глаза.
«Какая боль может быть у ребенка?» – Замятину было что ответить на этот вопрос, но он решил воздержаться от ликбеза. Он вспомнил свое детдомовское детство. Тогда не только деревья казались ему большими – гипертрофированным виделось все. Особенно то, что ворочалось внутри сначала бесформенной субстанцией, то и дело застящей свет солнца и зелень травы. Субстанция все меняла очертания и формы, пока в итоге не ощетинилась дикобразьими иглами, не предстала больным и злым зверем. Это было его первое ощущение мира. И уродство его не было связано с тем, что маленький Замятин успел повидать многое, а с тем, что за столь малый отрезок пути повидал только плохое. Ощущение мира в первом его воплощении вовсе не внушало Ване Замятину безоговорочной любви к жизни, оно пугало его. Хотел ли он тогда жить? Скорей воспринимал жизнь как тяжелую повинность, которая отчего-то выпала на его долю. А потом вырос, стал сильным, независимым и начал творить свою реальность сам, перестав быть ее заложником. Так было в его детстве, и он мог понять, что способно подтолкнуть ребенка на край обледенелого парапета.
– Лиза много времени проводила в Интернете? – Перевел он тему.
– В Интернете? Я не знаю наверняка. Лиза очень развитая девочка, умная. Она много времени проводила в своей комнате, часто за компьютером. Но в Интернете ли? Современные дети совсем не такие, как мы. Так много всего появилось за последнее время, мне было трудно разобраться в ее увлечениях, вникнуть как следует. Я ведь даже не знаю, как этот компьютер включать, а уж что она за ним делала… Музыку слушала, мультики эти странные японские смотрела…
– Ясно. Я, честно признаться, и сам по части современной техники не большой специалист.
– А зачем тогда вам ее ноутбук?
– Ну, во-первых, изучать ее технику буду не лично я. Есть для этого специально обученные люди. А во-вторых, именно через Интернет Лиза могла завести знакомство с сомнительными личностями. Возможно, даже слишком сомнительными.
– Вы ведь проверяли уже ее контакты в этих… социальных сетях.
– Проверяли. Мы проверяли ее переписки, но если копнуть глубже, возможно, удастся узнать что-то еще.
Оставшийся отрезок пути проехали молча. Впустив Замятина в подъезд, Лаптева поднялась на третий этаж, покопошилась в замке, распахнула дверь и пропустила майора вперед. Через мгновенье за его широким плечом щелкнул выключатель и коридорный сумрак развеял желтый электрический свет. Майор, конечно, уже бывал здесь прежде, когда выяснял обстоятельства гибели Лизы. Но это было около месяца назад, и тогда жилище Лаптевых хоть и не производило впечатления идиллического семейного гнезда, но все же хранило живое тепло. Теперь же эта квартира показалась ему выстуженной и помертвевшей как каменный склеп.
– Вы хотя бы питаетесь, спите? – Рефлекторно спросил майор и осекся, зарекался же не переступать черту делового общения.
Лаптева растерялась, будто ее застукали на месте преступления. В желтом коридорном сумраке сгустилась тишина.
– Конечно, конечно, – первой очнулась она. – Извините, у меня просто не прибрано.
Немного помедлив у комнаты Лизы, она наконец толкнула дверь и вошла. Там все было так же, как месяц назад. Тот же кит с красным зобом на бледно-сиреневых обоях, так же застеленная пестрым лоскутным покрывалом кровать, стоящая изножьем к окну, и сиротливо сидящий на ней плюшевый муми-тролль с той же неуместной добродушной улыбкой. На стуле перед письменным столом у окна по-прежнему висели вещи Лизы, будто она сняла их только вчера и вот-вот наденет снова: джинсы, черная водолазка. И только черная юбка-пачка, наброшенная на угол спинки стула, топорщилась многослойной сетчатой тканью будто в траурной торжественности.
Лаптева подошла к столу, неспешно и бережно, как реликвии, начала собирать вещи дочери: ноутбук, телефон, зарядки. Ожидая ее, Замятин невольно засмотрелся на фотографию в металлической рамке, которая стояла рядом с небрежной стопкой учебников.
На черно-белом снимке, местами отдающем в желтизну, рассеянно улыбалась молоденькая Ирина Лаптева. Она смотрела в объектив, словно в туманную, но прекрасную даль, и в глазах ее было то выражение, которое присуще лишь молодости. Не зря ведь даже при самой ухоженной внешности возраст женщины выдает себя во взгляде. На фото Лаптева приникла к груди мужчины, в котором Замятин без труда узнал отца Лизы. Его тогда еще густые каштановые волосы, отросшие после стрижки, лежали небрежно, шею визуально удлинял вырез расстегнутой на несколько пуговиц белой рубашки. Все в нем дышало той же молодостью, но вот взгляд был куда серьезней и острей, чем у жены. «Красивая была, наверное», – подумал майор про Лаптеву, пытаясь лучше разглядеть выцветшее изображение.
Тут Ирина Петровна развернулась к нему, передавая вещи дочери, и Замятин снова увидел перед собой ее лицо, почти такое же бесцветное, как на блеклом фото, и подумал о том, что состарилась она гораздо раньше времени.
Уровень С. Глава 3
В молодости Ирина Лаптева была красивой. Но красоту свою носить не умела, будто та была изящной шляпкой с вуалью, случайно оказавшейся не на утонченной француженке, а на заурядной пролетарской труженице. Собственно, в детстве и юности пример пролетарской труженицы и был перед глазами Иры Лаптевой – пример ее матери.
Тамара Никитична большую часть жизни проработала в совхозе, а когда Cоюз развалился и совхозы почили, переключилась на собственное хозяйство. Шесть соток на южной плодородной земле – не бог весть что, но урожаем прокормиться можно. Ее супруг, Петр Сергеевич, мужик простой, по меркам их небольшого городка среднестатистический, ничем особым от других не отличался. Заводской трудяга, который порой чаще, чем следовало, прикладывался к бутылке, доставляя тем самым хлопот своему семейству. Бывало, дебоширил, скандалил, сильно перепившись, мог и руку на жену поднять, но жестоко не лютовал да и детей не трогал. Терпеть его было можно. И Тамара Никитична терпела. И дочерей учила, что терпение в жизни – главный помощник. Научиться терпению обязательно нужно, без него семейной жизни не бывает. А семья – главный приоритет. Выйти замуж для женщины задача первостепенная и обязательная. Муж какой-никакой, а нужен непременно, без него женщина вроде как уязвимая, нежизнеспособная, а за скобками – второсортная, порченая. А вышла замуж – терпи. Это Ира еще с детства усвоила основательно и приняла родительскую установку как часть себя.
В собственной семье Ира с детства была белой вороной – непонятно, в кого пошла. Внешне больше походила на отца, а вот характером – ни на кого из родителей. Ее старшая сестра, Лена, – другое дело. Вылитая мать и характером, и повадкой, и образом мыслей. Все ближе к земле держалась, в облаках не витала. Лаптева же будто в другой семье уродилась. Слишком тонкая для тяжелой работы, слишком мечтательная для реальной жизни. Спрячется в саду за яблоней, чтоб никого не видеть и не слышать, и фантазирует неизвестно о чем, только волосы пепельные на ветру полощутся да острые коленки торчат. Никакого толку, лучше б яблоки собирала.
Тамару Никитичну эта особенность в дочери настораживала и даже пугала. Жизнь-то от фантазий радикально отличается, а трудовая, незажиточная – и того пуще. Поэтому она как могла старалась дочь приземлить, чтоб та тверже на ногах стояла и не унесло ее шальным ветром в фантазийный мир окончательно. Не о любви твердила она дочери, зефирной пене, вздымающейся над художественным вымыслом утопических дамских романов, – дунь на нее, разлетится как мыльные пузыри, ничего вещественного не оставит после себя, – а все больше о сермяжной изнанке жизни. Той самой, о которой юным барышням думается с неохотой. Но мать на то и мать, чтобы предостеречь, научить.
Счастья тоже никакого нет, уверяла Тамара Никитична, а есть стабильность и уверенность в завтрашнем дне. «Ох, Ира, Ира… – вздохнула она, когда юная Лаптева спросила, любит ли она мужа. И взгляд у Тамары Никитичны стал такой, что нельзя было понять, веселье в нем, грусть или сожаление. – Выдумки вся эта любовь, ты в них, Ира, не верь. Годик-другой тебя любовь эта покрутит-повертит, да и оставит у разбитого корыта, еще и с пузом. Мужика для жизни умом выбирать надо, а не чувством. Чтобы толк от него был, помощь, подспорье, а не охи-вздохи, поцелуйчики. Ими не прокормишься». Сентенцию эту она подкрепила жизненными примерами, коих маленький город всегда являет на всеобщее обозрение в избытке. Здесь все друг у друга на виду. И действительно, слушая о том, до какого исхода большая любовь довела дочь соседки через два дома, юная Лаптева закусывала губу и в задумчивости морщила переносицу.