От слов матери никуда было не деться. Хотела того Ирочка или нет, они оседали в ней глубоко, обволакивая ее природное естество как известняк, ничем его уже не ототрешь, не вытравишь.
Но все же у Лаптевой хватило упрямства поддаться собственным мечтам. И вместо того чтобы остаться в родном городе, она отправилась в Москву. В медицинский вуз поступила не оттого, что чувствовала в себе призвание к врачевательству, а скорей по случаю. В ее глухой и далекой провинции было всего два ПТУ, но только после медицинского можно было продолжить обучение в институте. И Лаптева сделала все, чтобы этот план мог воплотиться в жизнь.
Добившись цели, она растерялась. Слишком уж отличалась Москва от привычного ей локального мирка, где легко можно было затаиться в тишине и покое за яблоневым деревом. Столица, суетная, нарядно блестящая одним боком и наводящая тоску другим, выдвигала к робкой Лаптевой свои требования, и та чувствовала в себе значительное им несоответствие.
В институте Ира красотой не бравировала. Наоборот, огораживала ее от всеобщего любования своей дикостью будто москитной сеткой, шершавой и серой. Словно стеснялась несоответствия своей простой провинциальной сути и нарядного оперения. Со стороны казалась нежным цветком, а в общении оборачивалась полынью. Не со всеми, конечно, с потенциальными ухажерами. Она и сама не могла понять, что заставляло ее дичиться мужского интереса.
Особенно смущал ее своим вниманием один парень. Приятной внешности московский интеллигент с параллельного потока, который иногда робко и взволнованно пытался с ней заговорить. Парень этот Ире нравился, и от этого она впадала в совершеннейший ступор. Вместо приветливой улыбки одаривала его испуганным и будто бы суровым взглядом, вместо того чтобы поддержать беседу, отвечала невпопад и не всегда вежливо. Он терялся и отступал, но она продолжала ловить на себе его взгляды, зачарованные и грустные. Долго так продолжалось, больше года, пока Лаптева не вступила в отношения с другим претендентом на ее красоту, который учился на курс старше.
Он-то впоследствии и стал ее мужем, отцом Лизы. А добился Лаптеву лишь тем, что романтическими трепетными взглядами, обещающими книжную любовь, ее не смущал, не отпугивал. Все в нем соответствовало духу той самой изнанки жизни, о которой говорила мать, – костной, заскорузлой, сплошь вещественной, без всяких зефирных облаков.
Он был нахрапист, самоуверен, бесцеремонен. Определив Иру Лаптеву потенциальной добычей, он действовал быстро и нагло, не оставляя ей пространства для женских маневров – пофлиртовать, присмотреться, подумать. А Лаптева будто рада была тому, что ее избавили от этих привилегий. Ни флиртовать, ни присматриваться она не умела, а как только пыталась, так сразу нарастали в ней страх и неуверенность. И чем больше времени ей давалось на то, чтобы подумать, тем глубже хотелось спрятаться в свою ракушку. Поэтому в отношения с отцом Лизы она рухнула как в темную пропасть, крепко зажмурившись и без сопротивления поддавшись властному аркану. Будь что будет.
Так и закрутился их роман, который романом можно было назвать лишь условно. Ничего романтического в их отношениях не было. В глубине души Лаптева понимала, что он только играет с ней, тешится, но надеялась на счастливый исход, который в ее понимании означал создание семьи. Ведь, как убеждала ее мать, семья в жизни главный приоритет и создать ее надо успеть по молодости. На перезревших спрос невелик, не успеешь – так и останешься в старых девах.
Неизвестно, чем закончились бы их отношения, если бы Ира не забеременела. А узнав об этом, первое, о чем подумала: не остаться бы у разбитого корыта, да еще и с пузом – и будто воочию увидела перед собой взгляд матери, то ли смеющийся, то ли опечаленный.
Будущий отец известие воспринял без радости. Обычно развязный и насмешливый, он сначала растерялся, а потом разозлился, обругал Иру и хлопнул дверью. Таким она увидела его впервые и даже засомневалась тогда, тот ли это мужчина, от которого в семейной жизни будет «помощь и подспорье».
Тогда она всерьез задумалась над перспективой аборта. И несколько недель вынашивала в себе эту страшную, леденящую мысль вместе с плодом. Лаптева в то время плохо представляла себе, что там, внутри нее, человек. Лиза была тогда маленьким зернышком, таким крохотным, что даже ультразвук не мог его различить. И Лаптева вообразить не могла, что из этой горошинки вырастет Лиза. Лиза, с ее васильковыми глазами и ее тихим «мама», которое впоследствии станет для Лаптевой слаще всех звуков во вселенной. Но тогда она все раздумывала и раздумывала, а решиться на аборт не смогла. Так и пропустила все сроки, укрывшись одеялом с головой.
Вместе с растущим животом она приняла и мысль, что ей, матери-одиночке, придется вернуться с ребенком домой, к родителям. В таком положении остаться в Москве было немыслимо. Но неожиданно, уже на восьмом месяце беременности, объявился будущий отец. В любви он не клялся, в ноги не падал, прощения не вымаливал. Он заявил лишь, что поразмыслил и решил: жениться ему рано или поздно все равно придется, так какая разница, на ней или на другой. Лаптева потом иногда вспоминала его речь и задавалась вопросом, почему тогда она так обрадовалась этим обидным, пренебрежительным словам. И тихонько сама себе на него отвечала: потому что дура.
Свадьбу сыграли скромно, без излишеств и в узком кругу. После чего Ирина Лаптева прописалась в московской трехкомнатной квартире, жить в которой ей предстояло не только с мужем и дочерью, но и со свекровью. Последняя выбор сына не одобряла со всей очевидностью. И вообще казалось, что с сыном у них особая связь и всякий третий в ней лишний.
В стенах некогда вожделенного семейного очага Лаптева ежеминутно чувствовала себя будто между молотом и наковальней. С одной стороны – свекровь, которая смотрела на невестку так, что той хотелось поскорей извести свои молодость и красоту, с другой – муж, который будто в угоду матери обращался с ней как с приживалкой, которая должна выслужиться за приют. И материнское чувство к дочери, которую Лаптева баюкала на руках, смешивалось с грязью обид, злости и переживаний.
Ночами муж подминал Лаптеву под себя, как кот, слегка придушивший мышь и наигравшийся с измученной тушкой, в конце концов лакомится ею на правах победителя, утоляет хищный инстинкт. Лаптева же прислушивалась к тому, как внутри нее ворочается узел чувств, в котором она и тогда не могла отделить одну струну от другой, чтобы узнавать по звучанию каждую отдельно. Но понимала, что узел этот становится толще и туже, пополняясь новыми струнами, издающими противный скрежет.
Когда муж засыпал, она прислушивалась к его тяжелому дыханию, которое резонировало с глухими бумами у нее внутри. И в этих бумах она угадывала обиду, жалость к себе из-за загубленной, скомканной листком молодости, чувства к маленькой Лизе, в которых еще не могла разобраться, – в них смешались и любовь, и сожаление, и раздражение. Тогда она вспоминала свой дом и яблони. Но из глубин ее сознания вещал мамин голос: «Не существует ни любви, ни счастья. Вышла замуж – терпи». И она терпела.
Уровень C. Глава 4
Получив из рук майора два нехитрых гаджета погибшей девочки, Мирослав первым делом позвонил Рэю. На вызов нетсталкер не ответил, и Погодин, покружив немного в районе Петровки, припарковался у кафе. Занятий в его расписании сегодня не значилось, неотложных дел тоже. Он решил, что Рэй, возможно, довольно скоро даст о себе знать, поэтому его звонка лучше дождаться в центре – неизвестно, куда он попросит подъехать.
Удобно устроившись на мягком диване у панорамного окна, Мирослав заказал кофе и вишневый штрудель. В помещении было пусто. Ценовая политика элитного заведения сужала круг посетителей до минимума. Никто из этого минимума в такое время сегодня не изволил сюда пожаловать – часы показывали половину второго. Сдержанное, но дорогое оформление небольшого зала создавало атмосферу камерности, персонал держался незаметно, но был готов мгновенно отозваться на любое движение гостя. Это пространство, казалось, было обособлено от внешнего мира не только стенами из стекла и бетона. Будто бы лоно кафе и мир за окном имели разные плотности атмосфер, как внутренность космического корабля и открытый космос за его пределами. Там, вовне, царил хаос: пешеходы бодро сновали по узким тротуарам, неловко уворачиваясь от брызг, летящих из-под колес автомобилей; небо осыпалось колючей моросью, испытывая терпение горожан, истосковавшихся по солнцу, и горожане вели себя суетно и раздраженно. Вот только что прямо за окном, рядом с которым сидел Погодин, поскользнулся на подмерзшей слякоти мужчина лет пятидесяти, неловко махнул в воздухе сумкой для ноутбука и, чуть было не рухнув, крепко выругался. Артикулировал он так выразительно, что Мирослав прочитал по губам каждое слово. Здесь же умиротворяюще звучала лаунж-музыка и витал аромат свежесваренного крепкого кофе. Для той цели, которую сейчас обозначил для себя Погодин, обстановка была самой что ни на есть подходящей. Целью же его было разобраться, «откуда есть пошел» нетсталкинг.
Ноутбук и телефон Лизы он положил на левый угол столешницы и задумчиво поглядывал на них, смакуя эспрессо. Два маленьких прямоугольника: серебристый, размером с колоду игральных карт, и синий, побольше. Казалось бы, такая мелочь, невзрачные коробочки из металла и пластика, но что таилось под их потертыми крышками? Может быть, целая жизнь? А может быть, карта пути в тупик, из которого нет возврата? Пути в Тихий дом.
Что и говорить, собиратель и исследователь эзотерических теорий Погодин был заинтригован и Тихим домом, и самим явлением «нетсталкинг». Он пока не сделал выводов о том, насколько ладно скроена и добротно сшита эта ультрасовременная легенда, но даже при первом рассмотрении в ней прослеживались каноны жанра. Тихий дом был задуман по образу и подобию древних поверий о сакральных местах, но на прогрессивный лад, и в этом крылось его особое очарование. Эдакая Шамбала в измерении мегабайтов и пикселей – точка перехода на другой уровень сознания.