Уровень С. Глава 7
Скрежет. Глухой резкий хлопок. Сегодня почти по времени, без четверти восемь, всего на пятнадцать минут задержался. Только отчим так характерно открывает и захлопывает входную дверь – петли взвизгивают как прищемившая лапу собачонка, косяк захлебывается словно старик от удара под дых. Отчим все делает порывисто, остервенело, даже из кухни до туалета проходит пять шагов так, что Катя в своей комнате слышит каждый из них. Он специально так ходит, будто по плацу, ступая тяжело, увесисто: «я имею вес в этом доме и в ваших жизнях» – внушительно твердит каждый его шаг, «так-то» подобострастно поддакивают подошвы резиновых шлепанцев, хлестко ударяясь о пятки.
Хлипкие стенки двухкомнатной распашонки не способны укрыть Катю от взрослой жизни, они не способны сберечь ничьих тайн. Эти стены не помощники и не враги – безразличная ко всему труха, уставшая от собственной бутафорности: толкни посильней – облегченно рассыпятся. Через их прохудившееся сито до нее долетают все звуки, как саднящий щебень из-под колес буксующего грузовика. Отмахиваться бесполезно, проще сжаться, перетерпеть до затишья.
Когда Катя дома, напряжение постоянно обретается у нее под ребрами. Она привыкла к нему и считает его неотъемлемой частью своего существования. Очень редко случаются моменты, когда вдруг возникает в ней непривычная легкость. Катя ощущает ее где-то ниже солнечного сплетения, начиная дышать глубже и как-то иначе, будто в ней откуда-то взялось больше свободного пространства и его можно заполнить свежим воздухом. Тогда она испытывает счастье, которое кажется ей беспричинным. Мир вокруг в такие моменты видится ей куда более ласковым и приветливым, чем обычно. А потом до ее слуха снова доносятся всхлипы дверного косяка, тяжелые шаги, низкий голос с неизменными нотами недовольства, звучащими ярче и отчетливей всех остальных. Тогда напряжение возвращается на свое привычное место, отягощая собой не только Катю, но и саму жизнь, снова меняя ритм и характер ее дыхания. Легкость исчезает, оставляя грусть утраты.
Этот человек, отчим, – третий муж ее матери, отец был вторым. От первого родился Катин старший брат. Ему сейчас двадцать лет, и он предпочитает делить съемную квартиру с институтскими одногруппниками, подальше от семейного гнезда. Лишь иногда он захаживает домой, будто в гости, впрочем, без всякой радости, как он сам говорит: «Чтобы мать отвязалась». Он не любит бывать в этом доме, не выносит отчима (взаимно) и мать, похоже, тоже не любит. Точней, разлюбил ее в какой-то момент, который Катя упустила. Возможно, тогда она была слишком маленькой. Даже сейчас она не до конца понимает, что происходит в его мальчишеской голове, но природа этой нелюбви кажется ей понятной. Смутно и неразборчиво, но все же.
Катя тоже не любит отчима, а к матери испытывает жалость, за которой не разобрать других чувств. Хотя нет, есть еще одно чувство к ней, которое Катя пока еще может различить в себе, – любовь. Но под гнетом растущей, тяжелеющей день ото дня жалости любовь испускает соки, сжимается и сохнет, превращаясь в маленькую косточку, ее почти уже не разглядеть. Когда-то любовь преобладала, а жалость обреталась где-то возле нее, как придаток. Но потом расклад сил изменился, придаток разросся и сожрал любовь, как злокачественная опухоль здоровые клетки.
«Это всё из-за отчима», – в детстве думала Катя, печалясь от того, что растущая в ней жалость застит свет. А взрослея, все чаще: «Это всё из-за матери». Отчим в их семье существо инородное, пришлое. И мать сама его впустила в их жизнь. Впустила, терпит и старается удержать. Зачем? И ластится к нему, и стелется перед ним. Он пришел и принес с собой чуждую энергетику довлеющей, все подминающей под себя силы. И сила эта неправильная – агрессивная и разрушительная, призванная не оберечь, а изничтожить. Он вошел в их дом, будто делая всем одолжение одним только своим мужским присутствием. Ничего хорошего не принес с собой, ничего не привнес. Только дополнительные заботы и страх неповиновения. Он проедает больше, чем дает. Он обижает чаще, чем ласкает. Он с Катиной матерью по каким-то своим причинам, но это точно не любовь. Может, он просто самоутверждается за их бабий счет, потому что ни за счет чего больше утвердиться не может? Он сам как-то раз проговорился, что неудачник, и тогда ярость накрыла его с головой. А она, мать, и рада, что ему некуда больше податься, охотниц до такого сокровища больше нет. Отец тоже был не подарок, но… Это все из-за матери.
Кате все чаще хочется выкрикнуть ей в лицо: «Зачем тебе это нужно, мама?» Но она не решается. Она хорошая девочка. С годами этот сдерживаемый внутри крик из детского возгласа дорос до вопля. Но он по-прежнему не прорвался наружу. Может быть, потому, что силы быть хорошей девочкой в Кате еще есть, а может, потому, что ответ на этот вопрос уже обозначился в ней, где-то глубоко и пока расплывчато. Ей не хватает жизненного опыта и понимания человеческой природы, чтобы четко сформулировать ответ и предъявить самой себе. Но, глядя на то, как мать лебезит перед этим мужчиной, как покорно и заискивающе принимает его гнев, как подкрашивает губы и пытается уложить непослушную обесцвеченную паклю в подобие прически перед его приходом домой, она будто отвечает дочери на незаданный вопрос. Тогда жалость в Кате раздается настолько, что за ней уже не видно любви. Особенно когда ночами сквозь стены-труху до нее доносится скрип матрасных пружин. Неловкий, нелепый, отвратительный.
Теперь еще и Лиза исчезла. Ушла в сизую рябь помех на экране, как в густой туман, по тропинке из ноликов и единиц, не оставив за собой даже крошек, по которым ее можно было бы отыскать. Она именно ушла. То тело на асфальте, которая Катя случайно увидела на фотографиях в полиции, – это не Лиза. Бездушное, безвольное, изломанное. Нет, это не Лиза. Лиза всегда была одушевленной, носящей в себе искру того тепла, о которую Катя могла погреться. Когда Катя была с Лизой, вокруг них возникал кокон, внутри которого сотворялся их девичий юный мир, а за его пределами оставался мир внешний, с отчимом, матерью и саднящим щебнем. А теперь Лиза ушла и больше не вернется, а Катя лишилась своего единственного укрытия от того, что происходит сейчас за стеной ее комнаты.
Отчим снова отчитывал мать на кухне, неизвестно за какую провинность, а у Кати от каждого звука все непроизвольно сжималось внутри. Такая нагрузка давалась тяжелее любой физической. Она сама не замечала, что стискивает правую ладонь так сильно, что ногти впиваются в кожу до порезов.
За окном смеркалось, но свет в комнате зажигать не хотелось – он являет все без прикрас. Забравшись с ногами на мягкий стул у письменного стола, подтянув колени к подбородку, Катя включила ноутбук, надела наушники и зашла на Ютуб. «Жизнь – боль» – ввела она в поисковике то, что навязчиво пульсировало в висках. Экран, моргнув, развернул перед ней ленту предлагаемых по запросу роликов. Катю привлек третий сверху, на заставке которого застыл кадр со странным, загадочным символом, который напоминал две большие буквы А, расположенные одна поверх другой, в правильном и перевернутом положениях, а в центре фигуры читалось слово «ОНО». Катя выбрала его.
В полумраке комнаты изображение вспыхивало и гасло. Видеоряд мельтешил, имитируя эффект старинной кинопленки. Кадры сменялись как слайды диафильма, чередуясь с перечеркнутыми крест-накрест пустыми квадратами. В наушниках заскрежетало, а сквозь скрежет угадывалось подобие музыки на манер испорченной шарманки. Моментами эти звуки разбавляли другие, похожие на тоновый набор в телефоне, и голоса, которые издалека, сквозь помехи, пытались сообщить что-то на непонятном языке.
На экране возникали статичные фотографии детей, сделанные на негативную пленку, искажающую реальные цвета, когда губы выглядят черными, а глаза белыми. Дети на них были разного возраста, от младенцев до дошколят и школьников. Кадры замирали на пару мгновений и сменялись, чередуясь с видео темных коридоров и загадочно приоткрытых в сумрачные комнаты дверей. Кто-то из детей был запечатлен еще в люльке, а кто-то уже позировал вместе с родителями, лица которых были такими же неестественно бледными, с белыми глазами и черными губами. Древняя фотопленка создавала эффект, будто перед камерой позируют мертвецы. Мешанина звуков нарастала, усиливалась, и Катино нутро сжалось еще сильнее, чем от домашних разборок. Но наушники она не сняла и видео не остановила. Видеоряд будто заворожил ее своей жутью, она в оцепенении смотрела на экран. «Эти дети мертвы», «Музыка обратима, а время нет!», «Обернись, пока еще не слишком поздно» – появлялись и исчезали перед взором кособокие надписи, сделанные разными шрифтами. Когда видео закончилось, на экране высветилась гиперссылка: «Хочешь в игру?»
«Что это было?» – подумала Катя, невольно передернувшись, и, ведомая любопытством, нажала на ссылку.
Уровень C. Глава 8
– Ай, Ира, Ира… На что похожа стала… Тень, не человек, – сказал Азим, когда Лаптева явилась на работу.
А ей и невдомек – тень или не тень. Она не видела себя с тех пор, как погибла дочь. В зеркала смотрела, машинально, по привычке, а себя в них не видела. Да и вокруг теперь замечала немногое.
Азим встретил ее на улице, перед входом в магазин. Он курил, стоя на крыльце. На его слова Лаптева отреагировала рефлекторно – зачем-то посмотрела на свое отражение в оконной витрине, которая являла ее так же призрачно, как она и ощущала себя в последние недели. В этом запылившемся стекле Лаптева расплывалась и двоилась, отражаясь, будто выписанная в воздухе сизым дымом фигура. В блеклом силуэте, растушеванном на зеркальной глади, было не разглядеть лица, зато можно было заметить, что пальто на ней стало сидеть мешковато, будто под ним пустота. Похоже, она и впрямь сильно сдала, но какое это имеет значение?
– Ты уверена, что на работу у тебя хватит сил? – Спросил Азим, глядя на собеседницу черными глазами, такими влажными, что Лаптевой показалось: они вот-вот заслезятся.