Она кивнула:
– Все нормально, не волнуйся.
– Это правильно. Тебе нужно чем-то занимать себя, через силу, через не могу. Иначе не выкарабкаешься. Без дела со временем растворишься в горе без следа, как сахар в чае. Я знаю, о чем говорю, поверь.
Неопределенного, но зрелого возраста азербайджанец Азим жил в Москве давно и иногда со вздохом признавался, что обрусел. Что крылось за этим вздохом – печаль или облегчение – понять было сложно. Он вообще умел прятать самые разнообразные эмоции за одной скупой краской – вздохом и неразборчивым бормотанием, которое Лаптева принимала за мусульманскую молитву. Что уж он в действительности нашептывал, разобрать не получалось, но Лаптевой казалось, что к его худощавому изборожденному разновеликими морщинами лицу очень подошла бы молитва. Древняя, выписанная причудливой вязью, которую вслух произносят гипнотическим распевом, а про себя так, как это делает он: распутывая причудливые узелки слов кончиком языка. А еще в такие моменты он прикладывал к лицу сложенные лодочкой ладони. И Лаптевой представлялось, что лодочка его рук сделана из стеблей сухого бамбука из-за выступающих суставов на узловатых пальцах. Азим проводил руками ото лба до самого подбородка, и лодка уносила с его лица проявления всяких эмоций, а с ними будто сами чувства, печаль или радость. И Азим представал перед взором прежним, не тронутым событиями.
В спальном районе Москвы, в двух улицах от дома Лаптевой, он держал магазин. Небольшое помещение на первом этаже жилого дома, неумело маскирующееся «маркетом» европейского образца со стыдливой припиской «мини». Этот магазинчик, словно рудимент стремительно прогрессирующей эпохи, на первый взгляд казался нелепостью, обреченной на исчезновение. Однако при ближайшем рассмотрении выяснялось, что торговля здесь идет. Пусть не так бойко, как хотелось бы, но все же. От разорения «мини-маркет» спасало то, что он затерялся точкой на мелкоузорчатом ландшафте спального района, состоящем из прямоугольников строений и хитросплетений дворов. К этому узкому пространству еще не приноровилась широкая поступь сетевых торговых гигантов, а потому у жителей окрестных домов, нуждающихся в пополнении провианта, выбор был невелик. И они наведывались к Азиму, кто зачем. В основном за мелочью: хлеб, сигареты, алкоголь, макароны и крупы, консервы в жестяных и стеклянных банках, колбасы и сыры.
Особняком среди стандартного ассортимента стояла свежая выпечка, а в сезон и настоящие азербайджанские помидоры. Выпечкой заведовала землячка Азима. Преклонного возраста Иман была неразговорчива то ли по натуре, то ли оттого, что плохо знала русский язык, и порой глядела строго. Но пекла она божественно. Запах ее сдобы, слоек и лавашей обволакивал не слишком презентабельное помещение магазина, и все внешние недочеты торгового зала скрывались за ним как за нарядной драпировкой. А помидоры в летнюю пору Азим лично доставлял в узких дощатых коробах. Наливные бордовые плоды были аккуратно уложены в тару одним слоем, едва касаясь друг друга боками, словно изысканный деликатес. Сверху и снизу их укрывали газетами, в которых Лаптева не могла разобрать ни слова – страницы их пестрели чудными незнакомыми буквами.
Местные жители давно распробовали и выпечку Иман, и помидоры, вкусней которых Лаптевой есть не доводилось. Но если с выпечкой удавалось приноровиться к невысокой проходимости магазина – за сутки ее разбирали почти полностью, то с помидорами угадывать получалось не всегда. Когда, залежавшись, томаты начинали перезревать, мягчея наливными боками, Азим бережно перебирал их своими узловатыми пальцами, и непроницаемая чернота его глаз предательски выдавала потаенные нежность и грусть.
Что же касалось газет, Лаптева никогда не видела, чтобы он, пусть даже мельком, вчитывался в строчки на родном языке. Ни разу при ней он не разгладил скомканный лист, поднося к глазам. Война в Нагорном Карабахе лишила его семьи. Подробностей Лаптева не знала, на эту тему Азим не говорил. Но и без слов было ясно – он больше ничего не хочет знать о войне, он все про нее понял.
Азим положил Лаптевой руку на плечо, будто поддерживая ее хрупкое тело, и провел в помещение под звон колокольчика над дверью. Магазин встретил их уютным запахом сдобы, от которого Лаптева за месяц отвыкла совершенно и теперь даже сбилась с дыхания, вбирая в себя этот особенный «сдобный» воздух как живительное снадобье.
В магазин она устроилась несколько лет назад, когда ее сократили на предыдущей работе. Выучиться на врача-терапевта она не смогла. Забеременев Лизой, на четвертом курсе института взяла академ, но так из него и не вышла. Все ее время уходило на заботы о Лизе и ведение домашнего хозяйства, за которое муж спрашивал со всей строгостью. Свекровь помогать с ребенком не стремилась. «Я наконец хочу и для себя пожить. Только-только сына на ноги поставила. Сами ребенка сделали, сами и растите. Мне никто не помогал», – заявила она. Жизнь Лаптевой в то время была сплошным круговоротом пеленок, лекарств и кастрюль. Она валилась с ног, пытаясь со всем этим совладать.
К тому же в раннем детстве Лиза была девочкой болезненной. В двухмесячном возрасте она переболела бронхитом, и он стал хроническим. Стоило ей кашлянуть – бронхит возвращался. И она, крохотная, сипела и захлебывалась кашлем у матери на руках. Чувствуя, как сотрясается в приступах ее хрупкое беспомощное тело, глядя, как трогательно, по-утиному она открывает рот, выталкивая из себя кашель, Лаптева тогда только начала ощущать в себе первые всходы истинной материнской любви, которой спустя годы суждено было стать всепоглощающей.
Про то, чтобы с таким здоровьем отдать Лизу в ясли, и речи быть не могло. Вот и получилось, что Лаптева, несмотря на диплом медучилища и неоконченное высшее, не успела вовремя набраться практического опыта. Это рождало в ней такую неуверенность в себе в профессиональном плане, что она даже подумать не могла о работе в медучреждении. А работать было нужно.
К пяти годам Лиза окрепла, и тогда в домоседстве Лаптевой свекровь, а вслед за ней и муж стали усматривать коварство и хитрость. Мол, пригрелась на всем готовеньком, мужика хитростью на себе женила, в московскую квартиру въехала из своей тмутаракани и живет себе припеваючи, ребенком прикрывается, пока муж, дурак, горбатится на прокорм семейству. И Лаптева, преодолевая неуверенность в себе и страх перед новым опытом, ухватилась тогда за первую попавшуюся работу – на глаза попалось объявление, что в магазин требуются продавцы.
С тех пор она сменила несколько мест работы, но о том, чтобы претендовать на что-то большее, даже не думала. Да и муж постоянно твердил ей, что она никчемна. Их отношения плохо начались, еще хуже развивались и в конечном итоге превратились в кромешный ад. Они все еще жили под одной крышей, но давно уже не как муж с женой, а как соседи по коммуналке. До сих пор не могли разъехаться. Их связывало что-то больное и безысходное. Поэтому в магазинчик к Азиму Лаптева приходила не столько ради зарплаты, сколько за тем, чтобы отогреться после промозглого домашнего ада.
Оставив в подсобке верхнюю одежду, Лаптева прошла к рабочему месту, расположенному ближе к выходу из торгового зала. Металлическая лента для покупок, кассовый аппарат, мягкий стул на крутящейся ножке. Ее сменщица уже подготовила все, что нужно. Со словами «прими мои соболезнования, Ира» она потупила взгляд и поспешила уйти. Лаптева только кивнула, села за кассу и уставилась на заставку Р-киппера – по монитору на сером фоне кружили черные квадраты. Время за последний месяц так и не вернулось в жизнь Ирины Лаптевой, поэтому она толком не поняла, когда именно рядом с ее рабочим местом успела материализоваться строгая Иман. Она поставила перед Лаптевой на ленту для покупок блюдо с ароматным горячим сырным пирогом и сказал: «Ешь, Ира. Тебе нужно есть». Лаптева только теперь заметила, что в глазах у Иман сгустилась не строгость, а сострадание и боль. Она вдруг ощутила огромную благодарность за этот взгляд, пирог и слова, но к еде не притронулась. Глядя на румяную, блестящую сливочным маслом корочку пирога, который превосходил размерами керамическое блюдо, она подумала: «Отнести бы Лизе этот пирог, ей бы понравилось». И не заметила, как по щекам потекли слезы.
– Так бывает, что близкие уходят, Ира. Такое рано или поздно случается в жизни каждого. Они уходят раньше, мы позже, но все равно окажемся в одном месте, – раздался рядом голос Азима.
Лаптева не повернула к нему лица. Только боковым зрением, сквозь мутную влагу, отметила рядом его темный силуэт.
– Зачем ждать? – Бесцветно прошелестела она.
– А зачем торопиться? – Азим присел напротив нее на сложенные одна на другую коробки с консервами. – Всему свое время. Возможно, время, которое мы вынуждены проводить в разлуке, дается нам не просто так, а для того, чтобы мы могли понять друг о друге и о себе самих что-то важное. То, что не могли понять, находясь вместе. То, что навсегда изменит нас и сделает лучше, а потом позволит воссоединиться без недомолвок и обид. Поэтому не спеши на встречу с дочерью. Используй то время, которое тебе дано. Возможно, это время нужно и ей тоже.
– Как жить теперь, Азим? – Она все же подняла на него глаза.
– Куда бы ты ни пошла, ты везде возьмешь себя с собой. Даже туда, – он указал пальцем в потолок. – В каком бы мире ни продолжилось твое существование, в нем никогда не будет ничего более постоянного, чем ты сама. Поэтому научись ладить с собой. А потом ты поладишь и с близкими, и со всем миром. Пока ты этого не сделаешь, торопиться к дочери тебе незачем.
Лаптева не многое поняла из этого разговора. Если Азим начинал говорить пространно, а делал это он нечасто, то речь его казалась ей слишком витиеватой. Но ее мерное журчание неизменно умиротворяло Лаптеву, поэтому слушать его было приятно. Сейчас никакие слова утешения не смогли бы достичь цели, но слова Азима как будто на время убаюкали ее боль. Она посмотрела на него с благодарностью и даже отщипнула от аппетитной корочки. Азим кивнул, провел руками по лицу и неспешно направился к выходу.