Недавно услышала от доктора смешное слово «эмпатия». Вообще, по-моему, «доктор» – это тоже смешное слово. Я так и сказала ему, нашему школьному психологу, на первой встрече: «Можно я буду называть вас доктор?» – и прыснула со смеху. Кажется, ему не очень понравилась моя инициатива (любимое слово нашей физички: хватит отсиживаться на последней парте, Лаптева, если не хочешь тройку в году, начни проявлять инициативу). Психолог, похоже, другого мнения на этот счет. По крайней мере от моей инициативы он был не в восторге и попросил называть его Валерием Павловичем. «Доктор – это слишком официально, – сказал он. – А мы с тобой просто побеседуем как друзья». Ну-ну, я и тут не удержалась от смешка, всем в школе известно, что следующий этап после кабинета психолога – вызов родителей в школу или детская комната полиции. По крайней мере последнее случилось с Панюшкиным из 10-го «Б». Дружеская беседа, ну да, конечно.
Выяснилось, что к доктору, точнее – к Валерию Павловичу, меня вызвали, точнее – пригласили на дружескую беседу, из-за моего нового имиджа. Оказывается, черные волосы, смоки-айс и юбка-пачка в совокупности свидетельствуют о некоем душевном расстройстве. С диагнозом доктор спешить не стал, но посмотрел на меня с жалостью и участием. Поэтому, чем именно я больна, мне пока не удалось узнать. Единственное слово, более-менее похожее на диагноз, которая я смогла выудить у доктора: «эмпатия».
– Лиза, у тебя что-то случилось? – Спросил он.
– С чего вы взяли? – Спросила я.
– Твоя классная руководительница сказала, что ты резко изменилась, радикально сменила имидж.
– А больше она ничего про меня не сказала?
Валерий Павлович опустил в стол свои большие карие глаза, такие влажные, как будто он вот-вот расплачется над моей бедой, и пожевал ус. Я села на стул у его стола и расправила сетчатую ткань юбки, чтобы она выглядела торжественно пышной. Заодно будто невзначай одернула рукава лонгслива, чтобы школьный психолог не смог углядеть даже краешка от моих порезов на руке.
– Еще она сказала, что твоя успеваемость сильно упала за последний год.
– Доктор, скажите честно, я умру?
– Лиза, я понимаю, твоя ирония – это механизм самозащиты. Но от меня тебе не нужно защищаться, я хочу поддержать тебя, если тебе нужна поддержка, и помочь, если тебе нужна помощь. Я не враг. У тебя сейчас самый сложный возраст, переходный. В этом возрасте проблемы и разочарования кажутся гипертрофированными, воспринимаются очень остро и болезненно. И часто что-то незначительное разрастается до масштабов вселенской катастрофы, особенно когда держишь все в себе и у тебя нет доверительных отношений со взрослыми. Например, с родителями, которые принимают активное участие в твоей жизни, поддерживают, оберегают, вникают в то, что тебя беспокоит. Я могу стать тем взрослым, который поможет тебе разобраться, какие проблемы в твоей жизни реальны, а какие надуманны, и, таким образом, их станет меньше.
Этот проникновенный текст Валерий Павлович отчеканил как «Отче наш». Наверное, это вступительное слово один в один слышал и Панюшкин из 10-го «Б».
– У меня нет проблем, – сказала я.
Тут Валерий Павлович вздохнул, потер переносицу и посмотрел на часы. А я подумала о том, что ему, наверное, надо проговорить со мной какое-то определенное время. Для отчетности. Что-то вроде урока, от звонка до звонка. В этот момент он сильно напомнил мне физичку, которая во время урока постоянно поглядывает на часы и называет нас дебилами.
– Вам, наверное, непросто каждый день общаться с такими, как я? Ну то есть с теми, у кого переходный возраст.
– Да, Лиза, ты права. С подростками непросто общаться, а в муниципальной общеобразовательной школе тем более.
Валерий Павлович выглядел уставшим, как будто его все достало (а я и мне подобные в первую очередь) и ему нужна помощь психолога. Или хотя бы отпуск на пару недель.
– А вам, наверное, хотелось бы в элитную школу?
–А тебе?
– А вам? Хотите поговорить об этом?
– Ты не собираешься отвечать ни на один из моих вопросов, ведь так?
Доктор спросил об этом так смиренно, глядя на меня своими большими, влажными как у вола глазами, что я тут же вспомнила мем «лох – это судьба». По тому, как он это сказал, стало ясно: Валерий Павлович привык обламываться по жизни, утираться и идти дальше и снова утираться. Наверное, у него самого было тяжелое детство, тяжелая юность, тяжелая жизнь. Такое ощущение, что Валерия Павловича с самого детского сада чмырили все, кому не лень. А его нынешние подопечные из нашей школы продолжают это делать с особым усердием. Уж я-то наших знаю. Я пригляделась к нему повнимательнее: нелепые усы; нелепая испарина в проплешинах залысин; нелепый платочек, которым он промокает свой лоб (такие тряпичные платки я видела разве что в советских фильмах); нелепая клетчатая рубашка, на которой предательски проступили мокрые полукружия под мышками. Сколько ему лет: тридцать, сорок? Да, лох – это судьба. Какой из него психолог? Мне вдруг стало его жаль, и я решила быть с ним помягче, несмотря на Панюшкина.
– Окей, – сказала я. – Если вы хотите, чтобы я вам рассказывала о своем личном, то и вы должны рассказать мне о личном. Друзьями ведь так просто не становятся.
– Ты права, Лиза. Хорошо, – по-детски обрадовался он, будто не чувствуя издевки, без которой я все же не смогла обойтись. – Давай по-твоему. Значит, ты хочешь знать, хотел бы я работать в элитной школе?
– Для начала.
– Да, хотелось бы. Там платят больше. Теперь моя очередь. А тебе хотелось бы в элитную школу?
– Меня не парит школа, мне все равно.
– А что парит?
– Сейчас очередь для моего вопроса, – сказала я, будто щелкнула его по носу.
Чем больше доктор заискивал передо мной, как щенок, перевернувшийся на спину и демонстрирующий беззащитное брюшко, тем больше мне хотелось пнуть его.
– Да, конечно, – смиренно подтвердил он.
– А вам нравится жить?
– А тебе?
– А вам?
– Почему ты задала этот вопрос?
– Потому что я думаю, что жизнь – это какая-то шняга, и хочу узнать ваше мнение на этот счет.
– Ну, конечно же, жизнь – никакая не шняга, а величайшее чудо на земле! – Разволновался Валерий Павлович, и мокрые полукружия на его рубашке, кажется, стали больше. – Почему ты так думаешь, Лиза?
– Потому что я видела очень мало счастливых людей. Разве что Мила Никишина. Вот вы, например, счастливы?
Валерий Павлович промокнул платочком лоб и прокашлялся. Я же поймала себя на том, что получаю удовольствие от вида его мучений.
– Конечно, – голос его предательски сорвался на фальцет, и он прокашлялся снова: на этот раз яростнее, но в его яростном рыканье явно сквозила беспомощность. – Я счастлив тем, что я живу.
– Да что-то не скажешь по вам Валерий Павлович, если честно, – ляпнула я и тут же снова ощутила к нему острую жалость. Вид у него был смущенный и растерянный.
Он с надеждой посмотрел на часы, и в этот момент по школе разнеслась противная трель звонка.
– Для первой беседы, пожалуй, достаточно. Так ты не скажешь, почему сменила имидж?
Он поднял на меня свои воловьи глаза, и я увидела в них надежду на то, что завеса тайны над моим новым образом сегодня так и останется нетронутой.
– Вы ведь сами сказали, что на сегодня достаточно.
Уровень В. Глава 7
Запись Лизы читали молча, в тишине. Рэй поставил ноутбук на журнальный столик перед Погодиным и Замятиным так, чтобы оба они могли видеть экран, а сам подошел к окну. С высоты седьмого этажа он смотрел на город, находясь в самом его сердце. Город пульсировал, дышал, жил. А Лиза Лаптева, оставившая после себя лишь файлы на жестком диске, – нет. Это было странное чувство – смотреть на суету живых и думать о мертвой. Всего-то около месяца назад Лиза могла оказаться одной из прохожих на этой улице, ничем особым не выделяясь из толпы. Заметил бы ее Рэй, задержал бы взгляд? Теперь погибшая девочка будто превратилась в сам воздух, заполнивший собой все пространство комнаты, в которой находились трое, пытавшиеся проникнуть в причину ее смерти. И, казалось, пока причина не станет явной, этот особый воздух будет обволакивать каждого из них, куда бы они ни направились.
Рэй знал, что на изучение той записи, которую он открыл, потребуется немного времени. Но пауза затянулась, и он повернулся к сидящим на диване. Так и есть, они все уже прочли. Теперь переваривают. Майор хмурится, на монитор смотрит, но уже не читает, взгляд его неподвижен – думает о чем-то. Погодин тоже в своих мыслях. Откинулся на спинку дивана, но поза у него напряженная – нога на ногу, руки на груди сложены, спина прямая, на переносице проступили продольные морщины – одна длиннее, другая короче.
– Есть у них в школе такой психолог. Беседовали с ним, – первым заговорил Замятин.
– И что он? – Спросил Мирослав.
– Да ничего. У него, по-моему, от своих проблем голова пухнет. Где ему со школотой разобраться, – он вздохнул и поднялся с дивана. Прошелся широким шагом по комнате, размял плечи, будто, приводя в движение тело, пробуждает и мысли. – Дал характеристику, что у Лизы была подростковая депрессия, девочка, мол, самобытная, ранимая. Напускная грубость в ее случае – своеобразная самозащита. Слово «эмпатия» он, кстати тоже произносил. Версию сознательного суицида его показания только подтвердили.
Сделав с десяток шагов по просторной гостиной, Замятин подошел к свободном окну. Несмотря на то что в помещении работал климат-контроль, он открыл створку и втянул ноздрями столичный воздух, в котором странным образом смешивались городской смог и весенняя прохлада.
– А свое увлечение нетсталкингом она с ним обсуждала? – Уточнил Мирослав, глядя на коротко стриженный затылок майора.
Ответ смешался с уличным шумом:
– Он про это ничего не упоминал. Сильно сомневаюсь, что он и слово такое знает.
– К другим записям у нас пока доступа нет? – Погодин посмотрел на Рэя.
– Не всё сразу. Там к каждому архиву надо подбирать новый пароль.