– Так, значит, она не сама? – Спросила Лаптева с такой явной надеждой, что отнять ее у Замятина не хватило бы духа.
– Следствие пока точно не выяснило ответа на этот вопрос, но, вероятней всего, это было доведение до самоубийства.
Майор был рад, что не пришлось лукавить и выкручиваться, отвечая на этот вопрос. Если домыслы о группах правда, то Лиза, вероятней всего, стала их жертвой, оставалось лишь установить этот факт. Записи девочки, конечно, тоже являлись ценной находкой и могли пролить свет на случившееся, но рассказывать о них матери сейчас майор считал преждевременным. А может, просто в глубине души боялся показывать ей то, что уже успел прочитать. Лаптева же, услышав ответ на свой вопрос, тихо заплакала, и Замятину было ясно, что это слезы не только боли, но и облегчения.
– Ирина Петровна, Лизу уже не вернуть. Вы ведь понимаете это, – он мягко коснулся ее плеча. – Перестаньте себя так мучать. Я не знаю, как вас утешить, что сказать. Наверное, я и права не имею подыскивать слова утешения, потому что мне еще никогда не было так больно, как вам. Все, что я могу, это постараться найти и наказать причастных. Этим я сейчас и занимаюсь. Точней, этим сейчас занимается целое подразделение. А вы… Пожалейте себя хоть немного.
Она кивнула, готовая согласиться со всем, что он скажет, даже не расслышав слов, отерла лицо бумажным платком, скомкала его в руке – на маленьком хрупком кулаке, словно шипы под тонкой кожей, заострились костяшки.
– Вы ведь не забудете мне сообщить сразу же, как только что-то узнаете?
Ох, не сомневайтесь, Ирина Петровна, про вас я точно не скоро забуду. Вы идите, отдыхайте, нечего вам здесь караулить и приезжать сюда незачем. Обещаю, что сам приеду к вам сразу, если появятся новости. Слово даю, я свяжусь с вами без промедления.
Замятин не стал затягивать прощание, знал, что первой развернуться и уйти собеседница не решится, поэтому, сказав все, что считал нужным, шагнул на проходную. После этого разговора фарс с переодеванием в парадную форму, рассчитанный на Седых, показался глупым и неуместным ребячеством. Майор распахнул китель, ослабил галстук и сдернул его с себя будто удавку, расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке. С Седых он столкнулся в коридоре, недалеко от собственного кабинета.
– Здравия желаю, товарищ подполковник, – козырнул начальству Замятин.
– Даже так? – Повел густой сизой бровью Седых. – Вижу, ты к труду и обороне готов. Хвалю, Замятин. Надеюсь, по текущим отдела работа наконец-то пойдет бодрее.
– Буду стараться, товарищ подполковник. Разрешите идти? – Холодно отчеканил майор.
– Ну-ну, Иван Андреевич, – Седых вздохнул так, будто выпустил из себя всю подполковничью строгость, и по-человечески обмяк, развернулся, чтобы смотреть с Замятиным в одну сторону, приобнял его по-приятельски за плечо, медленно повел по коридору. – Не первый год мы с тобою плечом к плечу служим, столько всего повидали, сам знаешь, что такое служба. Творить все что вздумается нам с тобой по уставу не положено, и злиться тут не на кого. Да и не кисейная ты барышня, чтобы губы дуть. Поэтому надеюсь, Иван Андреевич, что возвращаться к этому разговору нам с тобой больше не придется. А работы у нашего отдела и впрямь по горло, и разгребать ее надо срочно. И других ресурсов у меня, сам понимаешь, нет.
– Понимаю, товарищ подполковник, – уже мягче ответил майор.
– Вот и договорились, – Седых остановился у кабинета Замятина и снова развернулся к нему лицом. – Ты зайди ко мне после обеда, доложи, что по делу Стравинского нарыли, надо поднажать с ним, а то не ровен час еще один висяк на отделе повиснет.
– Есть.
Замятин открыл дверь кабинета и шагнул было через порог, как за спиной у него снова раздался голос Седых:
– И еще, Иван Андреевич, если есть у тебя что-то по делу о группах, не забудь передать «кашникам», – сказано это было с наигранной непринужденностью.
Замятин обернулся, заглянул собеседнику в глаза, слегка нахмурился, соображая, что ответить. Седых итога его мыслительной деятельности дожидаться не стал:
– Знаешь что? Давай-ка ты мне лучше передай, я сам все сделаю, – предложил он участливо, по-отечески, но даже эта его мягкость в голосе не допускала возражений.
– Понял, – сквозь зубы ответил майор, снова козырнул и чуть громче, чем следовало, хлопнул дверью.
Оказавшись в своем кабинете, Замятин первым делом отворил нараспашку окно – душно. Снял наконец осточертевший китель. Сделал несколько глубоких вдохов.
Зачем Школин донес на него подполковнику? Тьфу ты, слово-то какое в голову полезло: «донес». О чем тут доносить, разве Замятин что-то плохое сделал? А выходит так, что Школин на него именно пожаловался, попросил оградить от участия. Глупость какая-то, мог бы просто поговорить лично. Или он был уверен, что после обычного разговора Замятин так просто не отступится? А разве отступился бы он в самом деле?
Майор пересек кабинет и включил чайник. Он почувствовал, что со вчерашнего дня все эти размышления – переливания из пустого в порожнее – его изрядно вымотали. Кипяток со змеиным шипением пролился в кружку, пустая упаковка от печенья все еще дразнила собой, и Замятин, смяв ее резким движением, наконец запустил в мусорное ведро. Обжег чаем верхнюю губу, тихо выругался, сел за рабочий стол – Стравинский так Стравинский. Собрать бы еще мысли в кучу и сосредоточиться на этом деле как следует, выдворив из головы Лизу, Ирину Петровну, Погодина с Рэем, Катю, в общем, всех, кто застит служебный свет.
Он очень старался углубиться в материалы по Стравинскому, поначалу перечитывая некоторые предложения в бумагах по несколько раз. Наконец, яркие образы в его голове побледнели, качнулись прозрачными тенями и пропустили на передний план убитого предпринимателя, смертью которого был сильно озадачен подполковник Седых. Майору казалось, что он вполне справился с собой, совладал со своенравным сознанием, как вдруг уже за полдень допустил мыслишку: «А не поинтересоваться ли мне, как прошло задержание администратора из Рязани, которого я вчера “кашникам” сдал? В конце концов, имею право знать. Я просто поинтересуюсь, и все, это ведь никому не помешает». Примерно так бросивший курить допускает мысль об одной-единственной сигарете, ведь от нее ничего не будет.
Школин не спешил отвечать на звонок, и майор почувствовал, что за какие-то секунды ожидания под мерный звук гудков превращается в параноика. «Не желаете общаться, значит?» – желчно подумал он, отложил мобильный и взялся за трубку стационарного телефона.
– Школин! – Раздалось в динамике уже со второго гудка.
Голос на другом конце провода звучал энергично, деловито. Ну конечно, со стационарного номера, который высветился на экране его телефона, мог позвонить кто угодно из начальства, вот Школин и выделывается, карьерист хренов.
– Игорек, здравствуй! Иван Замятин беспокоит, – тот факт, что Школин проигнорировал его звонок с мобильного, но тут же ответил на рабочий вызов, запустил в Замятине неконтролируемый процесс раздражения. Поначалу он планировал поболтать дружественно и непринужденно, не предъявляя претензий, но теперь взвился.
«Ну должна же быть хоть какая-то совесть у человека? – Мысленно бесновался майор. – Я ведь сам лично им рязанского на блюдечке преподнес. Мало того что спасибо никто не сказал, Седых настучали, теперь еще игнор!» Но, подумав про совесть, он отчего-то вспомнил прищур серых глаз Школина, и аргумент сразу же показался ему слабым и неубедительным.
– Привет! Занят очень, потом перезвоню, – скороговоркой отчеканил «кашник».
– Что с рязанским? – Рявкнул Замятин, пытаясь обуздать нахлынувшее бешенство.
– Все давно уже в новостях, – отрезал Школин и отсоединился.
«Сучонок!» – Яростно прошипел майор безразличным гудкам в трубке.
Уровень A. Глава 2
Храбрый портняжка Валерий Павлович снова вызвался пообщаться. А я-то переживала, что в прошлый раз безжалостно проехалась по нему и он вряд ли захочет продолжать разговор. Я, конечно, волновалась не из-за того, что больше не услышу его проникновенных речей, а из-за того, что была жестока. Он такой жалкий сидел передо мной, потел, в глаза заглядывал со щенячьей преданностью, а я хлестала его словами как плеткой. С одной стороны, конечно, ничего откровенно грубого я ему не сказала. Ничего такого, что было бы слышно уху, но на уровне ощущений я ковыряла рыхлого, мягкотелого Валерия Павловича, как ребенок хлебный мякиш. Я это чувствовала, и он это чувствовал. Я хотела задеть и ранить его. Хотела! И это хуже всего! Я получала какое-то садистское удовольствие. И в то же время я жалела его. Такие порывы жестокости стали случаться со мной все чаще, хотя я всегда осуждала жестокость. Я всегда не выносила и презирала тех, кто причиняет другим боль. А теперь меня саму неудержимо тянет на их темную сторону.
Не понимаю, как это уживается во мне: сострадание ко всему живому и злоба. Что это за гремучая смесь? Моя жестокость пугает меня. Она как что-то инородное во мне. Как какой-то паразит, который пробрался в меня во сне и теперь ворочает мерзкими скользкими щупальцами. Мне жутко, когда я чувствую в себе шевеление этой твари. Но моментами она подчиняет меня себе полностью, и я веду себя так, как она хочет: зло. И одна часть меня, настоящая, болит от того, что творит другая. А другая упивается болью, которую причиняет окружающим и – самое главное – мне настоящей, забившейся где-то глубоко внутри. Все во мне так же воинственно друг другу, как те, кто меня породил.
Но вернемся к Валерию Павловичу. Он пригласил меня на беседу снова, и после уроков я покорно явилась в его кабинет. На этот раз мне хотелось как-то сгладить резкость прошлого разговора. Типа подуть пухляшу Палычу на ту ранку, которую я же ему и нанесла. Тем более что, сидя за своим столом, он был похож на умилительного пушного зверька, сложив перед собой лапки и состроив мордочку как бурундук в ожидании орешка.
– Здравствуйте, – сказала я, изо всех сил стараясь изобразить из себя робкую безобидную пятнадцатилетку. Я даже потупила взгляд и ковырнула носком туфли краешек ковролина для полноты образа.