Благодаря вспомогательным инструментам, таким как федеральные СМИ, информация о деструктивных интернет-сообществах будет максимально широко распространена среди населения РФ.
Для защиты уязвимой аудитории законодатели предложат ряд инициатив, направленных на ограничение свободы действий в Интернете, из-за которой возможно появление разного рода злоумышленников…
Текста было много. В качестве обоснований в документе приводились выдержки из различных исследований, графики и цифры. Язык изложения становился все более тяжелым, и строчки стали ускользать от внимания Замятина будто юркие змейки. По сути, почти все ему стало понятно с первых абзацев, однако очевидное никак не укладывалось в голове, и он по инерции все читал, пытаясь продраться сквозь густые заросли сложного текста, пока наконец не поймал себя на том, что больше не улавливает смысла ни одного печатного слова. Тогда майор будто вышел из ступора, повернулся к Рэю и спросил:
– Где взял?
Он старался, чтобы вопрос прозвучал холодно и равнодушно, но за искусственной ледяной коркой предательски угадывалось буйство стихии.
– В переписке ваших коллег, Иван Андреевич.
На Замятине и так лица не было. Он сидел на стуле, сжавшись как пружина: нога на ногу, руки на колене сцеплены в замок до белизны костяшек.
– Что за переписка и каких именно коллег? – Сипло уточнил он.
– Вы ведь сами меня просили отправить пару писем вашему коллеге из управления К, – донесся голос Рэя из сумеречного угла комнаты, до которого почти не дотягивался слабый свет монитора. – Ну и дали мне адрес его электронной почты соответственно. В общем, я пошаманил немного и вскрыл его почту. Уж простите, не удержался. Как было удержаться, когда сам «кашник» на блюдечке, почти правительственные переписки, все дела? В его почтовом ящике раскопал еще кое-какие адресочки, и пошло-поехало. Это был новый мир, давно я не получал такого удовольствия. В конце концов я нашел его: файл «Тихий дом».
– Вот тебе и переход на новый уровень сознания… – выдавил майор. В электронном свете монитора лицо его казалось бледней обычного, а непривычный рисунок теней сделал его похожим на грустную маску. – Вот тебе и истина в последней инстанции, которую хранит Тихий дом.
– Это не совсем Тихий дом, но уже почти, – отозвался Рэй.
– Мне и этого хватило. Истины абсолютней для меня, наверное, уже не будет.
– Не зарекайся, Ваня, – вступил Погодин.
Замятин меж тем поднялся с места и сделал несколько тяжелых шагов к двери по скрипучему паркету.
– Куда ты? – Спросил Мирослав, которому его настроение совсем не нравилось.
– Покурю пойду. Нормально все, не суетись.
Замятин махнул рукой: мол, не лезь – и вышел, притворив за собой дверь. Погодин же повернулся к темному углу комнаты.
– Это ведь не тот Тихий дом, который вы искали, Рэй? – Уточнил он.
– Не тот. Но вы даже не представляете, как близко к нему я подобрался. Можно сказать, что я попал на уровень А – низший в сети. Уровень правительственных сетей, секретных переписок, Тихого дома…
Рэй хотел сказать еще что-то, голос его только-только начал звенеть воодушевлением, но эту речь прервала мелодия мобильного звонка. Зазвонил телефон Погодина. Номер был незнакомым, и Мирослав поспешил ответить.
– Здравствуйте, это Мирон Данилов. Вы меня искали? – Раздалось в динамике.
Уровень А. Глава 6
Вчера в группе дали задание проснуться в 4.20 утра, выйти в онлайн и следовать инструкциям. Предки, типа, ни о чем не должны знать. Админ целых три восклицательных знака поставил: «Чтобы предки не заметили!!!» Тоже мне сверхзадача. Им, можно подумать, есть до этого дело. Я не поняла, к чему были все эти шифровки, потому что в 4.20 админ прислал видео и написал, что посмотреть его нужно срочно. Видео – самая обычная крипота. Было бы что прятать. Правда, скрежет там был совсем мерзкий, а еще там плакали киты. Скрежет ужасен, плач китов прекрасен. Минус на плюс в этом случае наложились странно, так, что в какой-то момент мне захотелось разрыдаться или просто тихонечко порезать себя. Но ничего этого я делать не стала, потому что верх над чувствами взяла злость на админов, которые снова всех развели. В итоге я долго ворочалась в постели и уснула только в седьмом часу утра.
Продолжился день так же тупо и бессмысленно, как и начался. После школы Катя затащила меня на тусу к Топору. Типа пятница и его предки снова куда-то свалили. Топор при своих родителях как сыр в масле катается, с него пылинки сдувают, ему все можно. Поэтому, наверное, он такой обнаглевший, бесчувственный и тупой – может, например, пнуть бездомную собаку и заржать мерзко. Мне в такие моменты хочется стереть его с лица земли, но он сильнее. Кате на тусу к нему ну очень было нужно из-за Пети, по которому она тихонько сохнет вот уже почти год. Мне же идти туда совсем не хотелось, но я все равно повелась на ее уговоры – мы ведь подруги.
Лучше бы я провела этот вечер дома за компом! Тем более что отец отправился на дежурство, а значит, в нашей квартире было то редкое время, когда можно чувствовать себя хоть сколько-нибудь расслабленно и свободно: лишний раз не задумываясь, стоит ли выходить из комнаты или есть риск, шагнув за ее порог, влипнуть в холодную вязкую паутину недомолвок, обид, раздражения, страха, обреченности, которую неистово плетут эти два паука, мама и папа, оказываясь в одном помещении. Раньше в этом процессе активно участвовала еще и бабушка. Ее стараниями паутина получалась в разы плотнее и липче. Уж она-то умела пройти по коридору так, что каждого встречного хорошенько обдавало ледяной волной. После этого мандраж и мысли о том, что ты сделал не так. И чувство вины.
Честно признаться, все в этом доме втайне думали о том, что, когда бабушки не станет, атмосфера несколько разрядится и придет время перемен. Больше всего перемен хотелось, наверное, мне, потому что мне было всех очень жалко и я мечтала о том, что когда-нибудь мы все будем счастливы. Пусть даже не семьей, разъехавшись, это не важно. Важно чтобы каждый наконец избавился от той внутренней тяжести, под которой погребены радость жизни и легкость бытия. А я бы перестала резать себя из-за их боли, которая отзывается во мне с тысячекратным усилением.
Но нет. После смерти бабушки чуда не случилось. Наоборот, стало еще хуже. Отец стал воспроизводить ее манеру поведения в точности, и нам с мамой иногда делалось жутко от того, насколько похоже он копирует ее. Самое грустное, что лучше всего отцу удавалось воспроизводить ровно ту же энергетику тяжелой, всех обвиняющей обиды и напряженности. Он и раньше похож был в этом на свою маму, но теперь стал абсолютной ее копией, и иногда у меня возникало страшное чувство, будто дух бабушки вселился в него. Но страшней всего было вдруг понять, что круг замкнулся и надежды на счастливые перемены в нашем доме больше нет. И еще я поняла: в том, что отец так сильно похож на свою маму, нет ничего сверхъестественного. Просто он плоть от плоти ее и кровь от крови. Когда я думаю об этом, то режу себя, спуская в раковину немного своей крови. Наверное, потому, что мне хочется, чтобы их крови на свете стало хоть немного меньше. Ведь и я кровь от крови их, и кровь эта будто какая-то больная и порченная.
Короче, в нашей семейной богадельне лучше не становится, и для меня самые счастливые моменты – когда никого дома нет. Еще и поэтому в этот вечер мне хотелось именно домой, а не в стадо моих ограниченных сверстников. Мне дико некомфортно в их компании, и я не понимаю, как они умудряются понимать друг друга, быть такими похожими. Хотя нет, вру. Все я понимаю. Точнее, поняла недавно. Поэтому и сменила имидж, о котором так печется Валерий Павлович: «Почему ты сменила имидж, Лиза?»
Я сделала это потому, что другая и должна подчеркнуть свое отличие внешне – пометить себя, чтобы расставить все по местам. Я не такая, как они, те, с кем мы учимся в одном классе, или те, кто собираются на тусе у Топора, или те, что бренчит по вечерам на гитаре во дворе, то и дело взрываясь приступами смеха. Я не такая внутри и снаружи тоже должна быть другой. Поэтому я подстриглась, выкрасилась в черный и наблюдаю за всем глазами, густо подведенными черным карандашом, как трагический клоун. Так и мне, и окружающим проще. Так понятней, почему я не смеюсь, когда всем смешно, или вдруг могу расхохотаться, когда у всех кислые мины, или ни с того ни с сего на глазах у меня могут выступить слезы и предательски скользнуть по щекам, оставляя после себя черные борозды смазанного макияжа. Теперь мой вид не оставляет сомнений, что я другая: странная, придурковатая, сумасшедшая – не важно, что именно окружающие подумают обо мне. Важно, что теперь, глядя на меня, они больше не будут ожидать от меня нормальности, они больше не будут ошибочно принимать меня «за свою», а я больше не буду чувствовать неловкость оттого, что нехотя обманываю их своим «нормальным» видом. Я ненормальная, и точка.
Я ненормальная, потому что сломанная, испорченная, не такая, каким задуман полноценный человек. Эти чертовы половины, из которых я состою (одна мамина, другая папина), похоже, никогда уже не приживутся во мне. Наоборот, чем дальше – тем больше я чувствую, что не только они отторгают друг друга, но я отторгаю их. Так, наверное, портятся иногда яблоки, начиная загнивать в самой сердцевине и долго не меняясь внешне, пока процесс разложения не доберется из недр до самой кожуры. А стоит взять такое, с виду нормальное еще яблоко в руку, и оно сложится в ладони, провалится стенками внутрь, выдав свою внутреннюю трухлявость. Со мной, похоже, что-то вроде этого. Все внутри меня изъедено болью, как червями, и мой внешний вид теперь предупреждает – лучше меня не трогать. Потому что внутри меня совсем не то, что должно быть. В этом и есть мое главное отличие от других: они внутри целые, а я – нет, и окружающий мир своим цельным нутром они чувствуют совсем не так, как я своим изломанным. В этот вечер, на тусе у Топора, мне в очередной раз довелось убедиться в этом.