– Может, и так. А какой смысл вы сами вложили в Тихий дом? Ваш личный смысл?
– Я? Да никакого. Все мои похождения с нетсталкингом, Тихим домом и прочими придумками были только ради того, чтобы позабавить ее, Настю, то есть Божью коровку. Мы встречались еще со школы, и она единственная, кто видел во мне, невзрачном мальчишке из неблагополучной семьи, гения. Ее восхищало то, как я управляюсь с компом, и она смотрела на меня так, что под ее взглядом я чувствовал себя особенным, выдающимся, избранным. Все эти мои изобретения на ниве нетсталкинга делались ради нее. Чтобы позабавить ее, чтобы она снова и снова смотрела на меня восхищенным и восторженным взглядом. А потом ее не стало, и гения-творца тоже не стало, остался только затрапезный сисадмин, пустое место, бледная тень.
Данилов криво ухмыльнулся. Будто хотел улыбнуться, но мышцы его лица утратили этот навык. Он взглянул на часы, нарочитым движением снял с головы кепку, будто шутовской колпак, и протянул ее Погодину, как бы прося подаяния.
– Ну если я достаточно вас потешил, то гоните ваши двести баксов и заплатите за мой ланч. А мне пора.
Уровень А. Глава 8
Вечерело. Колодец двора, образованный двумя многоэтажными домами сталинской постройки, наполнялся сумеречным мраком будто мутной водой. В густеющей темноте между пышной кленовой кроной и покосившейся лавочкой грязно-бежевого цвета мерцал огонек: он то бледнел, то вспыхивал ярче, и частота этих всполохов напоминала пульс, биение уставшего тяжелого сердца. Это был кропаль сигареты, зажатой в грубых пальцах майора полиции Ивана Замятина.
Замятин сидел здесь уже третий час. Сутулясь, подавшись вперед массивным корпусом, он был похож на человека, отягощенного невидимым бременем. Сложно было догадаться, что именно гнетет его: тяжкие раздумья, сложный выбор, чувство вины или раскаяния. Предположений могло быть много, но стоило ли гадать? Каждый из тех, кому он попадался на глаза этим вечером, хоть раз в жизни да сгибался так же под умозрительной ношей. Поэтому особого внимания к себе майор в этом дворе не привлекал: сидит себе и сидит.
Однако сидел он здесь не просто так. Этот адрес он когда-то запомнил сразу, хоть и не задавался такой целью. Сделать это было легко: двор располагался в самом центре, в Тверском-Ямском переулке, от Петровки рукой подать. Сюда несколько лет назад Замятин подвез по случаю одного из своих прежних стажеров и удивился тогда еще его козырному месту прописки.
По периметру бетонного колодца загорались желтым прямоугольники окон, как старая гирлянда, на которой уцелела лишь треть фонариков, да и те вспыхивают не сразу. От этого тени во дворе только сгущались, будто свет теснил их, загоняя в углы и укрытия. Замятин снова глубоко затянулся злым табаком, саднящим горло, пока не ощутил, что окурок обжигает пальцы. Он и не заметил, как высмолил очередную сигарету, – все смотрел на арку в стене дома, через которую во двор заезжали редкие машины и проходили пешеходы, разнося под округлым сводом то глухое, то звонкое эхо шагов. Смотрел, щурясь сквозь дым, играл желваками, хмурился.
В тот самый момент, когда пальцы обожгло, а на языке загорчило, арка подмигнула ему глазищами фар, и во двор тяжело вкатился массивный внедорожник. Сор на асфальте жалобно заскрежетал под прессом широких протекторов. Замятин переменился в лице, сцедил на землю горькую слюну, щелчком отбросил в сторону истлевший окурок и поднялся на ноги. Двигался спешно, но мягко, как хищник на будущую добычу, пока еще беспечно пасущуюся на лужайке.
Пока внедорожник тыкался тупым рылом в свободный пятачок стоянки, майор пересек двор, притормозил у багажника. Услышав, как хлопнула передняя дверца, он в пару шагов преодолел нужное расстояние, тронул вышедшего водителя за плечо, а когда тот растерянно обернулся, втащил ему в скулу, резко, с оттягом.
Голова того запрокинулась, готовая, казалось, оторваться и покатиться по двору веселым мячом. Но этого не случилось, она всего лишь глухо стукнулась о стекло на водительской дверце, оставшись на плечах. Тело, на котором она держалась, стало медленно оседать, волочась по пыльному корпусу машины, но Замятин не допустил падения. Он ухватился одной рукой за ворот белой рубашки на тонкой шее, смял его как мусор, подставив жесткий кулак под самый кадык. Над его пальцами кадык конвульсивно задергался как пойманный зверек, и, ощущая это неистовое стремление к свободе, к жизни, Замятин испытывал едва преодолимое желание врезать пленнику еще, а потом еще и еще, до кровавого месива. Напряжение, которое все эти дни копилось у него внутри, ширясь, тесня грудь, так что порой и вздохнуть было трудно, наконец лопнуло, прорвалось, хлынуло наружу лавиной ярости. Но бить снова было нельзя. Это тело должно остаться в сознании, чтобы ответить на все вопросы.
– Ты знал! – Прошипел майор утвердительно, безапелляционно, и костяшки на его кулаке зачесались, заныли, будто умоляя снова пустить их в дело. – Ты, сука, знал!
Он рефлекторно занес сжатый кулак, всеми силами борясь с искушением обрушить его на аккуратно выстриженный висок Степана Школина. Тот от замаха дернулся, кадык его подпрыгнул отчаянно, из горла донесся сдавленный хрип. По периметру двора зажглось еще несколько окон, сзади в арке раздались шаги, майор замер, прислушиваясь к ним. Школин же перевел взгляд в ту сторону, откуда они доносились, и на его испуганном лице читалось сомнение: позвать ли на помощь?
– Вякни только! – Тихо, но внушительно предупредил Замятин и для острастки тряхнул рукой, которая сжимала ворот, голова Школина снова с глухим стуком приложилась к стеклу.
Тот, кому принадлежали шаги, выйдя из арки, двинулся в противоположном направлении от внедорожника, и через несколько секунд гулко лязгнула тяжелая металлическая дверь подъезда.
– Какого хрена, майор? Черт бы тебя побрал! – Едва слышно просипел Школин, уцепившись рукой за запястье Замятина, пытаясь ослабить хватку.
Тон он взял дерзкий, но взгляд его затравленно бегал, понятно было: он сомневается в том, правильный ли подход выбрал.
– Молись, сука! – Прошипел Замятин. – А слова молитвы я тебе сейчас подскажу: синий кит меня спасет, в Тихий дом он приведет, я в игре, раз, два, три, синий кит, меня спаси.
В глазах Школина быстро сменились догадка, понимание, страх. Дышать ему стало совсем сложно: на эмоциях Замятин не рассчитал, сдавил горло сильнее.
– Отпусти, – просипел «кашник», почти теряя сознание.
Иван Андреевич невероятным усилием воли заставил себя отдернуть наконец руку от шеи бывшего стажера. Тот бессильно рухнул вниз, сел на асфальт, прислонившись спиной к переднему колесу. Замятин опустился перед ним на корточки, разглядывая сверху вниз как мерзкое насекомое. Бровь у Школина оказалась рассечена, рана сочилась алым, заволакивая отекающее веко. Лопнувшие капилляры окрашивали в тот же цвет глазное яблоко, дотягиваясь своими кровавыми трещинами до радужки, которая на контрасте с этой насыщенной краснотой выглядела пустым серым провалом.
– Откуда знаешь? – Переведя дыхание, спросил Школин, ощупывая лицо майора уцелевшим глазом.
– Ты мне, мразь, еще вопросы задавать будешь? – Проскрежетал Замятин в тишине двора, ухмыльнувшись криво и зло.
– Чего ты от меня хочешь?
– Да вот пришел поинтересоваться: ты, сука, понимаешь, что это дети?
– Никто твоих детей пальцем не трогал!
– Не трогал?! Сто тридцать человек по всей стране! – Майор снова ухватил Школина за грудки, дернул на себя так, чтобы здоровый глаз оказался к нему как можно ближе, заглянул в его серую холодную пустоту.
– Они сами!
– Сами?!
– Какой же ты все-таки дурак, Замятин! Да отцепись ты, сдохну ведь! Так и не поговорим.
На смену страху пришла истерика: Школин нервно дернул майора за запястье, тот смилостивился и руку убрал. Поговорить и узнать хоть что-то из этой адской правды – сейчас главное. К тому же Замятин заметил в одном из светящихся окон силуэт: кто-то заинтересовался возней во дворе, не ровен час, ментов вызовет, с коллегами еще объясняйся. Майор встал, открыл заднюю дверь машины, подцепил Школина за загривок, затолкал на сиденье. Сам влез следом.
– Говори.
– Что тебе известно? – Просипел Школин, потирая рукой шею.
Замятин молча повернулся к нему и посмотрел пристально. В тяжелом взгляде читалось: «Юлить надумал?»
– Ладно, давай так: допустим, к тебе попал план акции «Тихий дом»… – поспешил продолжить Школин.
– Допустим.
– Ну тогда какие еще ко мне вопросы? Там все расписано: это все мистификация, иллюзия, не более. Никакой угрозы ни для кого не существовало! Просто нужно было создать шум и на этом фоне закрутить потуже несколько законодательных гаек.
– Создать шум – это подтолкнуть с крыш десяток-другой ребятишек?
В полумраке салона Замятин попытался увидеть глаза Степана, но тот сидел к нему боком, подбитой стороной. Поэтому, всматриваясь в его профиль, майор увидел лишь, как кровавая капля сбегает по скуле, щеке и падает кляксой на белый воротничок.
– Бред, – Школин запрокинул голову на подголовник. Его, похоже, потряхивало от пережитого шока, голос срывался. – В статье, которая вышла первой, написано то, что было велено. Процент подростковых самоубийств у нас большой, но группы тут ни при чем. Просто взяли статистику и привязали к несуществующим группам для убедительности. А сами группы – болванки, фикция. Через десятых лиц наняли сетевых троллей, которые создавали нужный контент, несли инфернально-депрессивную чушь для видимости.
– Для видимости? Угу, ясно, – понимающе закивал Замятин. – А девочку Катю Скворцову помнишь? Я тебе на днях дело ее передавал. Так вот, она тряслась от ужаса, когда ее затянули в эту вашу поганую фикцию и мистификацию. Ей было так жутко, что, не окажись я рядом, она от страха и впрямь могла бы руки на себя наложить. Это вы там называете видимостью?
– Девочка эта на подражателей нарвалась.
– На кого? – Недоуменно скривился Замятин, повысив голос.